СЛОВО О ПРОЗЕ КЕЙСА

Кача — «живёт с сестрой» —
ются — «убил отца!» —
Качаются — тщетой
Накачиваются.

Марина Цветаева, «Читатели газет»

— Дорогой, гости стащили наши серебряные ложечки!
— Какие?
— Ну те, на которых было написано «Отель Корона».

Английский анекдот

В моём детстве был один, забытый ныне, повод для школьной гордости — иметь плоский портфель-чемоданчик, который назывался отчего-то «дипломат». Это были, как я теперь понимаю, монстрообразные пластмассовые предметы с алюминиевыми вставками, плохо выживающие в агрессивной среде школьной жизни. Не сразу мы узнали, что эти «дипломаты» называются также «кейсами». Но нужно было, чтобы переменились времена, прошли войны и пали царства, чтобы мы обнаружили, что есть понятие «кейса» как ситуации, примера из жизни для разбора. Люди, узнавшие это раньше, чуть что, прищурившись, говорили: «Да, это — кейс». То есть всё то, что мы только что увидели или услышали, достаточно важно, назидательно, и мы можем извлечь из этого урок. Их глаза светились гордостью не меньшей, чем была у моего одноклассника, таскавшего на уроки чёрный «дипломат».

Метод кейсов, иначе говоря, метод ситуационного анализа, был придуман очень давно, говорят, ещё в 1924 году в Гарварде, когда обнаружилось, что при отсутствии профильных учебников на семинарах можно разбирать реальные ситуации в бизнесе. Потом от реальности стали отступать в ту или другую сторону, но разбор случая стал неотъемлемой частью юридической, социологической и ещё бог знает какой учёбы.

Вокруг метода возникла целая наука, но нас интересует довольно узкая тема — «литература кейсов».

Это тип прозы, не обязательно короткой (она может выглядеть как цепочка историй), которая состоит из назидательных сюжетов. Главное, чтобы эти сюжеты были чётко видны читателю и достаточно задевали его. Медленное прустовское время плохо подходит для этой задачи, многостраничные толстовские суждения о тщете всего сущего тоже не годятся, а вот классическая новелла — самая удачная иллюстрация этого приёма. Она построена на парадоксе, а парадокс сам по себе привлекает внимание читателя.

У Мопассана, признанного мастера новеллы (хотя, если читать его том за томом, видно, что он использует чрезвычайно ограниченный набор парадоксов в сюжетах) есть рассказ «Драгоценности».

Это история немолодого и не очень красивого человека. Он был клерком в министерстве и женился на девушке из провинции. Она хороша собой и мила, вела домашнее хозяйство так искусно, что они почти не чувствовали нищеты, и вдруг она умирает.

Вдовец через некоторое время идёт к ювелиру, чтобы оценить бижутерию, оставшуюся от жены. И оказывается, что то, что он считал стекляшками — настоящие бриллианты. Кстати сказать, тема настоящей драгоценности, которую принимают за бижутерию, и бижутерии, что принимают за настоящее сокровище — одна из сквозных тем у Мопассана.

Итак, его герой богат, и, вместе с тем, понимает, что многочисленные серьги, перстни и колье его жены достались ей от любовников.

Казалось бы — вот главный парадокс.

Но рассказ у Мопассана кончается тем, что вдовец примиряется с действительностью. Он видит Вандомскую колонну, и «ему хочется вскарабкаться на неё, как на призовую мачту» (Да, там неловкий перевод). Ударная фраза в рассказе — последняя: «Полгода спустя он женился. Его вторая жена была вполне порядочная женщина, но характер у неё был тяжёлый. Она основательно помучила его» .

То есть даже при каких-то потерях в стиле, перед нами кейс «измена», причём читателю последовательно показывают несколько стадий — «безмятежная жизнь и гармония, которая прерывается смертью любимой» — «трагическое открытие и посмертное оскорбление» — «принятие и почти счастливый финал» — «второй финал с оборотной стороной счастья». На каждой из стадий рассказ можно прервать, и он будет выглядеть вполне законченным. Причём новеллу Мопассана можно разбирать как угодно: можно перейти к другой задаче: вот мы смотрим на картину и восхищаемся ей. Потом мы узнаём, что любовались подделкой. Что происходит с нашим восхищением? Или это будет история про человека, для которого физиологическая верность становится такой ценностью, что он готов превратить свою жизнь в ад, только бы встроить в неё эту ценность. Или вообще — что такое верность, как она устроена в конце девятнадцатого века, и как — в начале двадцать первого.

Самая простая схема таких кейсов описывается логической формулой: читатель думает, что А, но А оказывается не А, а Б, а в конце выходит, что А всё-таки может быть и А. Или, иначе, простая конструкция «вор у вора дубинку украл», что-то вроде «Один юноша женился на богатой старухе, а когда он умер, то она получила все его деньги».

Есть такой сюжет, хорошо выделанный ещё во времена Антона Чехова, Алексея Толстого и Ивана Бунина — барчук любит бедную девушку, но между ними пропасть. Однако девушка всё же входит в его семью — в качестве жены его отца. Это сюжет рассказа «Ворон», написанного Буниным в 1944 году и включённый в «Тёмные аллеи». В этот кейс можно положить что угодно: скорбную историю чистой любви или месть обманутой девы барчуку, а то и в трезвый, и точный расчёт ищущей наследства женщины.

Но в прежние времена вокруг этой конструкции выстраивалась игра со стилем, хоровод метафор и карнавал описаний. «Ворон», кстати, заканчивается типично бунинским пассажем: «Они сидели в ложе возле сцены, у самого барьера, на котором лежал маленький перламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном, внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась легко и стройно, в высокой причёске белокурых волос, оживленно озиралась кругом — на тёплый, сверкающий люстрами, мягко шумящий, наполняющийся партер, на вечерние платья, фраки и мундиры входящих в ложи. На шейке у неё тёмным огнём сверкал рубиновый крестик, тонкие, но уже округлившиеся руки были обнажены, род пеплума из пунцового бархата был схвачен на левом плече рубиновым аграфом...»1

Но всё это хорошо для новобарочной прозы или метода фенологического повествования. Теперь время жёстче, экономнее, и можно обойтись просто схемой. Связано это ещё с тем, что люди читают быстро, далеко не всегда вчитываясь в написанное, и реагируют на ключевые слова: «евреи», «госдеп», «президент», «лесбиянка», «домашнее насилие» и многие другие. У читателя уже сложилась картина мира, и эти слова-триггеры запускают в его голове несложную эмоцию возмущения. Литература кейсов всегда ещё тренировка на внимательность при чтении условия: когда и что произошло, в какой стране или социальной страте.

Есть несколько путей извлечения пользы из предложенного кейса. Первый, требующий от читателя некоторой работы: понять то, как выдуманный или реальный мир устроен. То есть определить, где расположена «серая зона», в которой одновременно действуют разные правила жизни или правила, которые мы не знаем, но с которыми можем столкнуться.

Второй, самый простой — эмоционально разрядиться, вскрикнуть: как низко пал мир, какой ужас etc. Причём реальность и логика, мотивации героев тут совершенно неважны. Сочинитель может приписывать герою совершенно невероятные поступки и ни с чем не сообразные мотивы — всё они сработают. Звезда живёт с сестрой, поэт убил отца, невинно осуждённый стал банкиром и отомстил однокурсникам, основатели финансовой пирамиды были обмануты вкладчиками. Приём тут называется «обратное общее место» и иллюстрирован писателем Пелевиным (по другому поводу) в известном диалоге:

«— Элементарно, Ватсон: если девушка сосёт <нрзб> в публичном доме, вооружённый дедуктивным методом разум может сделать вывод, что перед нами проститутка.

Я почувствовал обиду за своё поколение.

— Почему обязательно проститутка? А может это белошвейка, которая только вчера приехала из деревни. И влюбилась в водопроводчика, ремонтирующего в публичном доме душ. А водопроводчик взял её с собой на работу, потому что ей временно негде жить. И у них там выдалась свободная минутка»2. И этот сюжет порождает множество разговоров — о морали и нравственности, о легализации проституции, о блеске и нищете элементарных профессий и даже о хрупком механизме нашего народовластия.

Такой кейс был однажды разобран задолго до введения этого слова экономистами и юристами в учебный процесс. Это кейс с тигром. Среди расхожих цитат «из Толстого» есть известная история о человеке, который хотел поймать Толстого на несовершенстве его идеи ненасилия. Об этом рассказывает писатель Бунин. Он совсем ещё молодым человеком сам стал толстовцем, вернее, хотел стать им. Бунин переехал в Москву и «пытался уверить себя, что я брат и единомышленник руководителей „Посредника“ и тех, что постоянно торчали в его помещении, наставляя друг друга насчет „доброй жизни“. Там-то я и видел его ещё несколько раз. Он туда иногда заходил, вернее, забегал (ибо он ходил удивительно легко и быстро) и, не снимая полушубка, сидел час или два, со всех сторон окруженный „братией“, делавшей ему порою такие вопросы:

— Лев Николаевич, но что же я должен был бы делать, неужели убивать, если бы на меня напал, например, тигр?

Он в таких случаях только смущенно улыбался:

— Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за всю жизнь не встретил ни одного тигра...»3.

И так до бесконечности.

Часто в досужих разговорах нам подсовывают вопросы, идущие не от жизни, а от абстракции — никаких тигров в поле нашего зрения не было, но нам раз от раза предлагают их вообразить. Предельным случаем этого является знаменитая задача о вагонетке, которая обсуждается бесконечно.

Часть из таких сюжетов «мотивационные» — про руки Дюрера или цветы Маяковского, часть — реальные или непроверяемо реалистические. У хорошего писателя Паустовского в его «Начале неведомого века» есть вложенная история про Рижское гетто, которую рассказывает знакомый писатель, а ему, в свою очередь, рассказывает её некий старик в поезде, идущем на Взморье. Старик сообщает, что рядом с ним поселился дурной человек, спекулянт, который возил в гетто картошку, чтобы менять на драгоценности. Причём он выбирал матерей, потому что страх за детей сделает их сговорчивыми. Старик хотел убить соседа, который хвастался перед ним своей предприимчивостью, но ему помешала случайность. Однако с предприимчивым человеком случилось чудо — он непонятно от чего прозрел, вывалил картошку и вывез в мешках несколько маленьких обитателей гетто4. Наступило перерождение, а с ним и моралите.

Это хороший пример кейса: трижды рассказанная история, причём неизвестным образом ставшая известной первому рассказчику. Тут эмоциональный запрос чередуется с эмоциональным ответом — тема духовного чуда, тема спасения, тема того, что нельзя (или можно) вмешиваться в движение судьбы. Ну так и хочется добавить: «Одним из этих мальчиков был Эйнштейн».

Итак, рецепт литературы кейсов не так сложен: это простой сюжет с обратным общим местом5. Из него можно вычистить эпитеты и сделать максимально коротким, чтобы читатель сразу мог понять, что герой мал, как они, мерзок, как они, а если и иначе — то гораздо хуже.

Моральный мотор находится не в тексте, а внутри читателя — вот что раскручивает литературу кейса, и сила этого мотора неисчислима. Всякий может его раскрутить, как показали нам социальные сети.