СЛОВО О НОВОМ БАРОККО

«…ритм прозаический важен как фактор автоматизирующий. Но не таков ритм поэзии. В искусстве есть „ордер“, но ни одна колонна греческого храма не выполняет точно ордера, и художественный ритм состоит в ритме прозаическом — нарушенном; попытки систематизировать эти нарушения уже предпринимались. Они представляют собою сегодняшнюю задачу теории ритма. Можно думать, что систематизация эта не удастся; в самом деле, ведь вопрос идёт не об осложненном ритме, а о нарушении ритма и притом таком, которое не может быть предугадано; если это нарушение войдет в канон, то оно потеряет свою силу затрудняющего приёма».

Виктор Шкловский, (1917)

Прежде чем приступить к этой скользкой теме, нужно оговориться, что типология и механизмы, определяющие литературные стили, — вещи мало формализуемые. Это что-то вроде литературных жанров, которые давно стали уделом товароведов в книжных магазинах, а не объектами строгих определений.

Но очевидно, что среди современных литературных стилей есть один, чрезвычайно успешный и продуктивный. Это такой стиль рассказа в социальных сетях — напористый, с долгими периодами (длинные предложения магнетизируют простого человека), почти ритмизированной прозы. Ну и поверхностное каламбурение, конечно. Часто тут есть перечисление с гиперболизацией каждого члена, а потом возвращение к началу периода. Сконструируем произвольный пример: «Я как-то был участником сообщества романтиков. По большей части это были довольно скучно страдающие люди.

Они полгода договаривались о встрече — что-то вроде клуба «Кому за сорок». Кажется, так и не собрались. Но я вот что скажу: настоящая встреча романтиков должна быть на природе. Мужчины посреди огромной поляны бьются за внимание женщин только что выломанным дрекольем, горят костры, среди задротов идёт соревнование «кто приготовит самый вкусный шашлык», в шатры волокут зазевавшихся прелестниц, обделённый любовью миллионер катает девушек на вертолёте, сбрасывая несговорчивых вниз, заунывных любителей авторской песни прикапывают в снег до весны, идёт стрельба по консервным банкам а ля Вильгельм Телль, и я сверху, качаюсь на ветке. Почёсываюсь и ухаю. Счастье».

Это очень продуктивный стиль, так можно писать бесконечно, хотя, конечно, сперва нужно приноровиться. Такой напористый стиль уже покинул социальные сети и очень востребован в платном секторе — в колонках глянцевых журналов и интернет-порталов. Так можно писать о погоде, вирусе гриппа, перемене власти, любви и смерти и вообще о чём угодно.

Но самое время задуматься, откуда этот стендап-стиль пришёл на графские развалины старой литературы. Первое, что приходит на ум, это комики старого образца. Вот смотрите, как это делал Жванецкий тридцать лет назад: «О себе я могу сказать твёрдо. Я никогда не буду высоким. И красивым. И стройным. Меня никогда не полюбит Мишель Мерсье. И в молодые годы я не буду жить в Париже. Я не буду говорить через переводчика, сидеть за штурвалом и дышать кислородом. К моему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. Да и эта одна начинает иметь своё. Я наверняка не буду руководить большим симфоническим оркестром радио и телевидения. И фильм не поставлю. И не получу ничего в Каннах. Ничего не получу в смокинге, в прожекторах в Каннах. Времени уже не хватит... Не успею. Никогда не буду женщиной. А интересно, что они чувствуют? При моём появлении никто не встанет... Шоколад в постель могу себе подать. Но придётся встать, одеться, приготовить. А потом раздеться, лечь и выпить. Не каждый на это пойдёт. Я не возьму семь метров в длину... Просто не возьму. Ну, просто не разбегусь. Ну, даже если разбегусь. Это ничего не значит, потому что я не оторвусь... Дела... Заботы... И в этом особняке на набережной я уже никогда не появлюсь. Я ещё могу появиться возле него. Против него. Но в нём?! Так же и другое... Даже простой крейсер под моим командованием не войдёт в нейтральные воды... Из наших не выйдет. И за мои полотна не будут платить бешеные деньги. Уже нет времени! И от моих реплик не грохнет цирк и не прослезится зал. И не заржёт лошадь подо мной... Только впереди меня. И не расцветёт что-то. И не запахнет чем-то. И не скажет девочка: “Я люблю тебя”. И не спросит мама: “Что ты ел сегодня, мой мальчик?” Но зато... Зато я скажу теперь сыну: “Парень, я прошёл через всё. Я не стал этим и не стал тем. Я передам тебе свой опыт”»1.

Со времени написания этой миниатюры прошло полвека, к тому же в то время была чрезвычайно сложна грань между юмором и сатирой. Эстрадные сатирики присутствовали в товарных количествах, а вот понятия «комик» вовсе не было.

Есть ещё схожий метод построения текста у Венедикта Ерофеева: «Верно говоришь, — поддержал я её. — В Средней Азии не умрёшь, в Средней Азии можно прожить. Сам я там не был, а вот мой друг Тихонов — был. Он говорит: идёшь, идёшь, видишь — кишлак, а в нём кизяками печку топят, и выпить ничего нет, но жратвы зато много: акыны, саксаул… Так он там и питался почти полгода: акынами и саксаулом. И ничего — приехал рыхлый и глаза навыкате…

— А в Сибири?..

— А в Сибири — нет, в Сибири не проживешь. В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут. Продуктов им туда не завозят, выпить им нечего, не говоря уж “поесть”. Только один раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца — и негры на них вешаются…»2

Классика мешается с современностью, а собственные слова с раскавыченными цитатами. Мой папаша пил, как бочка. И погиб он от вина. Я одна осталась дочка и зовут меня Нана. Кто наной стал, тому жениться пора. Тринадцать женщин бросил я, девять бросили меня, а сколько верёвочке не виться, четвёртому Риму не быть. Возляжет волк с агнцем, и козлёнок будет сварен в молоке матери его. Рукавички будут лететь и лететь, а Путин — играть на рояле. И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и помысел, и расчёт покинут сердца, и женщина... Женщина! Что? Что женщина?! И женщина Востока сбросит с себя паранджу! Окончательно сбросит с себя паранджу угнетенная женщина востока! И возляжет... Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая.

Если хорошо отредактировать этот пассаж, из него может получиться чудесный рэп.

То, как говорит житель Сети, очень важно, как он лингвистически строит речь: всё это окаменеет в литературе. Поэтому важно, как рассуждение устроено на уровне фразы. Как работает сочетание каламбуров с гиперболизацией, очень простое, ну и мой любимый метод — перечисление объектов. Для каламбура нужно быть отчаянным. Не бояться показаться полным идиотом.

Всё это избыточно, как какой-то зомби в стиле барокко3.

Люди высокого вкуса говорили мне, что такие авторы похожи на поролоновый фаллос: ни красоты, ни смысла, ни удовольствия. Торчит — и всё, а в отчаянных каламбуристах есть жизнь и её смысл. Но, увы, жизнь чистых каламбуристов называется плесень. Она булькает в банке, лопаются пузыри. Конечно, чайный гриб — тоже плесень, но никто не разводит чайный гриб в унитазе — это неудобно. А что поролон? Ну и что, что поролон? Не в себя же им тыкать? К тому же он побрызган дорогими мужскими духами, прямо из Парижа. А пористое, то есть пещеристое тело поролона хорошо держат запах.

Этот стиль пожирает всё, даже неистребимую фенологическую прозу «Догорал музей Пришвина». Тут работают штампованные выражения: «скакал по избе» — «опирался на посох» — «встретил у околицы» — «вскинул иссиня-чёрную бровь» — «запахнул медвежью полость». Рубленный стиль преображает историю про пожар в музее следующим образом: «Вышел медвежьей походкой. Припадая на самшитовый, с резьбой, костыль и косолапясь, держа стволы наготове. Вокруг развалины музея, бюст Пришвина оплыл, как чёрный пельмень китайского извода. Отшвыривал ногами трупы грачей и свиристелей, долой прошлое, мёртвое в своей палой листве рукописей. Идёт новое время — прочь купажи, даёшь односолодовое».

Мне рассказывали, что приверженцы барокко троллили друг друга словом «готика», и во времена Бернини это было отличное ругательство: «Понастроили тут какую-то готику». Сейчас я «готики» не наблюдаю (хотя наверняка она есть, хотя не в том, конечно, смысле, какой существует в архитектуре), а псевдоготики — в смысле графомании. Но «барокко» я вижу в полный рост, и оно отталкивается не только от Жванецкого, но и от интонаций юга, от придуманного Бабелем одесского языка, от обилия архаизмов — украденных в девятнадцатом веке, как все эти «запахнувши медвежью полость».

Так можно удачно позиционировать себя в семейных ссорах: «Дорогой, ты вчера пришёл пьяный и со странным запахом» — «Да, это мой запах, запах фиалки и зимней свежести. Вся наша жизнь пахнет фиалкой и свежестью, замечаю я скорбно. И вчера, дорогая, я столкнулся с этой жизнью, что богаче наших представлений о ней». Или: «А где наша зарплата?» — «Где она? Где наши яйца Фаберже, прибитые к брусчатке Красной площади? Где наши «Майбахи», сверкающие лаком и пахнущие гусиной кожей салонов? Где наши пиджаки от Армани? Где-где — на бороде». Тут гиперболы работают внутри перечисления.

Освоив этот метод, можно легко писать тексты о своей жизни и отчёты о художественных выставках, рапортовать о посещении музеев и поездках на дачу: «Пытался работать, оттого что заваливаю сроки. Ничего не вышло, и бросил это дело. Зато съездил в дачную местность, в посёлок миллионеров. Ел, пил и куражился. Плясал на столе, отнял у охранника автомат и стрелял по фонарям, Рассказывал дамам фривольные истории из собственного опыта, а их мужьям — истории про их жён. Впрочем, тоже из собственного опыта. Читал стихи, забравшись на сосну. Научил малолетних детей петь частушки про то, что случилось с двумя священниками на Киевском вокзале. Выпустил бойцовых рыбок в пруд, спас кота от приставаний детей, покрасив его в камуфляжный цвет. Пел с хозяином псалмы. В общем, довольно скучно провёл время».

В общем, метод прост: зачин, четыре-пять предложений, осложнённых гиперболами, убыстрение темпа. Остановка. Возврат к началу, на колу мочала. Секрета нет — пользуйтесь все.