НРАВСТВЕННАЯ ДИЛЕММА

Stan refuses to vote in the school mascot election because his choices are a giant douche and a turd sandwich.

Douche and Turd. South Park, season 8, episode 8

Когда говорят о вечных вопросах, так называемых «русских вопросах», сразу вспоминают Достоевского — как будто он первый начал снабжать художественные произведения философскими загадками, не имеющими чёткой разгадки. Разгадок у Достоевского, впрочем, хватает. Да и в пьесе «Антигона», написанной много веков назад, экзистенциального выбора хоть отбавляй. Об этом выборе писали и Сартр, и Камю, и это чуть ли не главная составляющая так называемой большой литературы.

Только «большая литература» вовсе не велика количеством читателей (это вообще отдельный разговор, кого и как читают люди, знающие имена Джойса и Кафки, — неизвестно, что составляет реальный круг их чтения).

И тут на сцену выступают фантастика (в самом простом её понимании), детективы и любовные романы.

Причём это экзистенциальное начало подошло массовой культуре, как шарику горшок. Во всяком приключенческом романе есть мотив принесения в жертву — участника экспедиции, рядового спецназа, вообще кого угодно. И тут я позволю себе длинную цитату (я вообще люблю длинные цитаты, потому что они передают не только стиль книг, но и воздух времени). Эта цитата из книги «На суше и на море», которая старше меня и всю жизнь меня сопровождала, стоя на полках в разных моих квартирах. В том сборнике был помещён обзор американской литературы, вернее, некоторой её части, пера Александра Казанцева. Назывался он «В джунглях фантастики».

Так вот вам цитата оттуда: «Перед нами снова холодная жестокость беспредельного Космоса. На этот раз она использована не ради утверждения героического благородства жертвующих собой астронавтов — неумолимая и беззлобная жестокость создаёт здесь садистскую ситуацию неизбежной гибели прелестного создания, семнадцатилетней девушки, легкомысленно пробравшейся в ракету экстренной помощи, рассчитанную лишь на одного человека. Новеллист Том Годвин написал психологическую новеллу любования ужасом обречённой — „Неумолимое уравнение“. В математическом уравнении вес лишнего человека, оказавшегося в ракете, вытесняет его жизнь с математической неумолимостью. Это лишний вес и лишняя жизнь, они должны оказаться за бортом. Автору не приходит в голову показать в этой острейшей ситуации подлинный героизм, светлое чувство, готовность к тому, чтобы пожертвовать собой. Нет! Холодный и жестокий пилот, истратив несколько сочувственных слов, объяснив, что по законам космических путешествий каждый обнаруженный лишний пассажир подлежит уничтожению, дав обречённой поговорить по радио с потрясённым братом и написать письмо родителям, этот механический исполнитель долга и представитель неумолимой бесчеловечности твёрдо нажимает рукой красный рычаг, выбрасывающий растерянную девушку с голубыми глазами, в маленьких туфельках с блестящими бусинками в Космос... Насколько человечнее было бы то же неумолимое уравнение, если бы за скобками в Космосе оказался другой его член, подлинно мужественный человек-герой, оставивший в ракете одну девушку и включивший автоматическую аппаратуру спуска! Но американский новеллист был заинтересован лишь в показе ужаса, а не в показе силы и благородства характера»1.

Самое интересное, что тот рассказ потом у нас перевели и напечатали — и для меня это было довольно странное чувство: сначала я об этом тексте прочитал у Казанцева, как о жизни псоглавцев, не особенно веря в написанное, а потом увидел своими глазами.

Был такой знаменитый фильм «Добровольцы»: комсомольцы знакомятся на строительстве Московского метрополитена, затем, разумеется, участвуют в войне, и один из них, запертый в подводной лодке, отдаёт дыхательный аппарат своему подчинённому.

Так или иначе, Казанцев (писатель, традиционно считавшийся пугалом для фантастов вольного толка) ставил вопрос о нравственной дилемме, причём критикуемый американец как раз предлагал трагическую схему сюжета «больших вопросов», а советский фантаст Казанцев говорил с позиций настоящей массовой литературы. Она-то как раз завязана на удачное разрешение любых вопросов. В фантастике было довольно много таких историй: я помню подобные рассказы у Гаррисона, Кларка и Лема. Менялось там только место действия: космический корабль, гравитационная ловушка, подводная лодка, шахта — всё, где можно уместить нравственную дилемму.

Согласно великому классификатору Проппу, такие ситуации в литературном сюжете можно разделить на несколько типов.

Во-первых, схватка, где побеждает сильный. Девушка с голубыми глазами неожиданно бьёт пилота в пах и выкидывает его самого из космического корабля.

Во-вторых, судьба определяется через жребий. Потребителю массовой культуры всегда важен канон — чтобы репутация героя, с которым он успел отождествить себя, не пострадала. Пилот с девушкой тащат спички, и вот она, с лицом, залитым слезами, сама шагает в люк. Никто не виноват, не мы такие, а жизнь такая.

В-третьих, к самопожертвованию приводит уже верность долгу. Командир руководствуется простой арифметикой, отправляя на смерть или, наоборот, спасая группы людей. Этих спасти, этих — нет. Там больше, а там меньше. Подобная задача решается при нехватке ресурса, но таково скорбное командирское дело. Или это долг службы — экипаж тонущего корабля уступает места в шлюпках пассажирам. Или долг подчинённого человека: «Но рабскую верность Шибанов храня, свово отдаёт воеводе коня».

Мужчина жертвует собой ради женщины (теперь часто и наоборот) — и покрытый инеем герой отталкивается от плота, исчезая в пучине.

Нет, вероятен, конечно, и четвёртый вариант: гибнут все. Пилот сообщает, что не сможет жить с этим тяжким грузом на душе, девушка не решается умереть ради него, они обнимаются, и опять: пучина космоса поглотила их обоих.

Проблема в том, что литература показывает нам не собственно жизнь, а какие-то схемы и модели.

И мельница литературы выдаёт нам порошок тонкого помола постоянно.

Например, популярный писатель Джаспер Ффорде; его довольно часто причисляют к фантастам. В серии его романов про женщину-детектива, которая живёт в совокупном литературном мире (внутри перетекающих друг в друга историй), есть такой эпизод.

Героиня попадает (перемена декораций в этом мире свершается стремительно) на корабль под названием «Нравственная дилемма». Там ей ради спасения остальных то и дело предлагают то кого-то выкинуть за борт, то бороться с эпидемией путём прореживания личного состава, то высадить на шлюпки лишних едоков.

Ей это наконец надоедает, и она сама требует шлюпку.

Экипаж артачится, мол, такого варианта в списке решений нет, но героиня отвечает: «Все эти сценарии имеют место только потому, что я здесь, чтобы вершить в них суд. Вся эта штука движется только в одну сторону — по нисходящей спирали всё более невозможных нравственных дилемм, и в результате в живых не остается никого, кроме меня и ещё кого-то, кого меня заставят убить и съесть или ещё что-нибудь. Если я устранюсь из этого уравнения, вы свободны плыть по морю беспрепятственно и безопасно»2.

И только она оказывается в открытом море, как вся нравственная дилемма пропадает.

Собственно, широко известна «Задача с вагонеткой»: вам предлагается спасти жизнь привязанных на рельсах заложников, кинув одного или нескольких человек под вагонетку, чтобы она затормозила. Или, как вариант: нужно переключить стрелку на путях, и вагонетка убьёт либо одного, либо нескольких. Вариаций множество, но когда мы работаем с литературными и этическими моделями, не стоит забывать, что их решения бессмысленны.

Все эти рецепты «если фашисты заставляют вас убить одного из ваших детей, обещая другого оставить в живых, то, дескать, нужно броситься на них, и пусть они убьют вас, потому что всё равно невозможно будет жить дальше с этим выбором» — глупости. Не что иное, как игра досужих людей в моральное превосходство, упражнение в воображаемом этическом знании. Рецепты эти не имеют практического применения, в них — только общая тренировка ума. Никакой вагонетки вам не встретится, фашисты не поймают вас и не предложат выбрать на заклание одного из ваших детей, и вы не станете раздумывать: «Ах, вот у Сартра, я помню...».

Всё произойдёт по-другому, проще и будничней. Неизвестно как, неожиданно, и книжные разгадки не пригодятся.

Что, не бывает нравственных дилемм? Бывают, да ещё какие! Вам и не снились, страшные3.

Но чужие решения не наследуются, арифметика не работает, у каждого свой крест, а помимо кораблекрушения или встречи с изувером твоя жизнь состоит из цепочки мелких эгоистических поступков, нечаянных гадостей и тех выборов, которые ты легко оправдываешь. Но о них всем думать скучно, и люди яростно спорят, разглядывая начинающую движение вагонетку.

Итак, придётся тебе, дорогой товарищ, всё решать наново и самому, и в процесс вмешаются сотни факторов. Вопрос в том, ищешь ты решение верное, одобряемое или то, о котором не станешь сожалеть. Придумать ответ впрок нельзя, сожаления обязательно придут, а одобрение всегда нетвёрдо. Делай, что должен, и будь что будет.

Но, чтобы переменить тон, я скажу: лучше всего нравственная дилемма описана совсем другим автором.

Произведение это отчасти фантастическое, о том, как плывут на лодке трое со странными намерениями. Собаки у них нет, и книга называется «Приключения капитана Врунгеля». Среди прочих историй, рассказанных там, есть история про живые часы. Герои закупились в Англии продовольствием, в том числе курами из Гринвича. Живность эта чрезвычайно пригодилась капитану Врунгелю для работы с секстантом: петушки кукарекали по гринвичскому времени и способствовали точности измерений. Однако количество их уменьшалось. Вскоре петушков осталось два — чёрный и белый.

Дальше капитан Врунгель остроумно описывает разные способы навигации и проблему точного времени в путешествиях, а потом скорбно замечает: «Запасы у нас совсем истощились, консервы надоели, и нужно было подумать не об определении места судна, а об определении на жаркое наших петушков.

Но тут новая неприятность: встал вопрос о том, с которого начинать.

Уж очень, знаете, дружные были петушки. Чёрного зажарить — белый скучать будет, белого зажарить — чёрный заскучает...»

Иначе говоря, перед капитаном Врунгелем и его товарищами встала нравственная дилемма. Причём Андрей Некрасов изображает совершенно советский способ её решения (несколько казённый этот метод — лучшая реакция на мучительную рефлексию интеллигента).

Врунгель никак не может определиться: «Я размышлял над решением этой проблемы, серьёзно размышлял, но так и не пришёл к должным выводам. Ну, думаю: „Ум хорошо, а два лучше“. Создал комиссию: я и Фукс.

Снова со всех сторон обсудили этот вопрос, но тоже, знаете, безрезультатно. Так и не смогли найти конструктивного решения. Пришлось расширить комиссию. Кооптировали Лома. Назначили заседание. Я изложил сущность дела, познакомил собрание с историей вопроса, поднял, так сказать, материал... И не зря. Лом неожиданно такую трезвость взглядов и находчивость проявил в этом деле, что сразу всё, как говорится, встало на свои места.

Он и минуты не думал. Так, знаете, не колеблясь, прямо и говорит:

— Режьте чёрного.

— Позвольте, — говорим мы, — ведь белый скучать будет!

— А чёрт с ним, пусть скучает! — возражает Лом. — Нам-то какое дело?»

Так и сделали. Дальше Врунгель добавляет от себя: «Должен прямо сказать, Лом не ошибся. Петушок оказался прекрасный, жирный, мягкий, — мы просто пальчики облизывали, пока его ели».

И заканчивается этот пассаж совершенно ударной фразой:

«Впрочем, и второй был не хуже»4.