СЛОВО О БОРИСЕ ЗАХОДЕРЕ

(зверь поэзии)

Борис Владимирович Заходер (1918 — 2000)

А в лесах и медведи живут, так и их поэтому преизящными называть!..

Александр Сумароков. «Вздорщица»

Однажды Заходер ругался на диснеевского Винни-Пуха (он, кажется, тогда ещё судился с киностудией). В этот момент я звонил ему и сказал небрежно, чтобы, казалось, его поддержать, и повторяя чужое определение:

— Ну да, что в нём хорошего, в чужом медведе с лицом стареющего учителя физкультуры?

— Да не-е-ет, — ответил Заходер. — Дело не в этом. Дело в том, что мой Пух — Поэт!

В этом и был секрет: его медведь был поэтом со всеми поэтическими проблемами — поисками смысла, сложным характером и не всегда понятыми стихами.

Заходер был внуком первого раввина Нижнего Новгорода. Сам Заходер родился в бессарабском городке Кагул, и вот — стал гордостью русской литературы. Он учился в Литературном институте, и его имя — хороший ответ на вопрос, зачем этот институт вообще был нужен. Учился Заходер долго — девять лет, и всё потому, что у него было два перерыва — на финскую войну и войну Отечественную. У переводчиков военной поры была странная особенность — любовь к культуре врага, и даже шире: любовь к тому народу, с которым бьётся их армия. На фронте он таскал с собой томик Гёте, и переводил из него — впрок. И немецкий язык распадался на язык Гёте и язык приказов Oberkommando der Wehrmacht. Для Заходера Гёте так и остался вне войны, в контексте всей культуры.

Несмотря на майорские погоны, после войны Заходеру жилось не слишком сладко. Он разводил на продажу аквариумных рыбок – помогло то, что он учился на биолога сперва в Казани, а потом в МГУ, а лишь затем перевёлся в Литературный институт. Аквариумисты говорят, что ему первому удалось развести жемчужных гурами.

В пятидесятых вышла первая книжка, а в 1960 году — Винни-Пух.

Медведь зажил русской жизнью — самостоятельной и не похожей на британскую. Да и остальные обитатели сказочного леса далеко ушли от британских образцов. Сова у Заходера женского рода, хотя оригинальная Сова — не сова, а скорее Сыч или Филин. Английский сов — молодящийся старичок, а заходеровская Сова — бойкая тетушка, не лишенная стервозности. The game called Pooh sticks, which Pooh invented, — палочки Пуха, Заходер превращает игру в «Пустяки», что придает им, палочкам, особенный, почти философский смысл. Заходер переводит английское pathetic как «душераздирающее зрелище» — и авторы школьного учебника английского языка приводят слово «душераздирающий» в комментарии к отрывку текста.

Ведь русский Винни-Пух, созданный Заходером, не просто пересказ, он часть нашей культуры. Реплики его, Заходера, персонажей вросли в нашу речь.

Некоторая несправедливость в том, что для многих людей его косолапый медведь с опилками в голове заслонил своего создателя, и нужно приложить некоторое усилие, чтобы открыть иного Заходера.

Вообще, если бы он написал только: «Что мы знаем о лисе? / Ничего. И то — не все», — то он уже бы состоялся. Это настоящий русский дзэн. Люди входили в историю поэзии и с куда меньшим вкладом. Но, к счастью, Заходер много что написал сам, а также много кого перевёл и пересказал.

Всю жизнь он любил Гёте.

А за него у нас отвечают два автора: первый взял слова этого немца эпиграфом к своему роману «Мастер и Маргарита», второй был путешественником из Москвы в Петушки. В этом странствии кто-то задаёт адский вопрос: «А разве нельзя не пить? Взять себя в руки — и не пить? Вот тайный советник Гёте, например, совсем не пил». «Не пил? Совсем?» — тут, натурально, пассажиры начинают думать, как и отчего, и стал бы пить Гёте, если бы ему поднёс шампанского Шиллер. Происходит смятение в умах, пока, наконец, не вмешивается сам знаменитый путешественник: «Помоги ему, Ерофеев, — шепнул я себе, — помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или...» и потом заканчивают попутчики дружно: «Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гёте!»1

То есть Гёте всё время находится внутри шутки — немец важный и великий одновременно.

А Заходер отвечает за Гёте нешуточным образом.

Заходер много писал о технике перевода. Обычно сторонний наблюдатель оперирует несколькими остротами — вроде «переводы как женщины — если верны, то некрасивы, если красивы, то неверны». Меж тем, идеологическое напряжение в полемике переводчиков нешуточное.

Особенно полезны наблюдения Заходера — человека осознанных переводческих приоритетов.

В 1978 году он пишет в записную книжку: «В Австрии, где-то, помнится, в маленьком городке под Зальцбургом, видел я памятник какому-то местному поэту, поставленный земляками. Наверное, хорошему — но для нас и для всего мира, кроме его земляков, увы, безвестному: он писал, как сообщает (меланхолически или с гордостью?) надпись на постаменте, „на местном диалекте“. Глубокая грусть охватила меня. Несчастные поэты. Ведь, в сущности, все мы пишем на диалектах. У одного „земляков“ побольше, у другого — поменьше, но для каждого из нас язык остается тесной могилой. И еще более несчастные народы, диалекты которых никак не дают ощутить себя настоящими земляками — землянами. Людьми. Когда же, наконец, заговорят (если заговорят) земляки (земляне) на человеческом языке — без диалектов?»2. В 1996 году он снова возвращается к этой теме: «Сегодня вновь вспомнился мне этот памятник. И к моим тогдашним размышлениям кое-что прибавилось. Поэт — странная игра природы. Он призван выражать общечеловеческое — и он, как никто, выражает и поддерживает национальную обособленность. Он — если это подлинный поэт — должен говорить для всех народов, как и для всех времен, — а говорит он с другими народами (если говорит), лишь пройдя мясорубку перевода. Он по природе своей космополит, а по роду деятельности — националист. Лучше сказать — интернационалист по содержанию, националист по форме. Счастливы те поэты, которые не доросли до понимания этого противоречия. Ведь выхода из него... — нет»3.

Эта история на самом деле куда более интересна, чем досада об извилистом пути поэта к читателю. Или мысль о невозможности достигнуть этой цели — читателя. Заходер неожиданным образом описывает ситуацию современной массовой и немассовой культуры, начиная от прагматических свойств Нобелевских премий, кончая работой литературных агентов. Да что там — эта ситуация легко проецируется на русскую провинциальную литературу.

Среди прочих заметок Заходера есть такой текст «Хиосцы». Собственно, вот он: «От Пушкина я узнал, что в древней Греции хиосцам разрешалось пакостить всенародно. Но лишь хиосцам — обитателям острова Хиос.

Пушкин напомнил читателям об этом, когда (в 1829 году) вышел в свет I том „Истории Русского Народа“ Николая Полевого. Сочинение это было полемически направлено против „Истории Государства Российского“ Карамзина. И в предисловии Полевой этого не скрывал. Вот как откликнулся на это Пушкин. Он писал: „Уважение к именам, освященным славою... первый признак ума просвещенного. Позорить их дозволяется только ветреному невежеству, как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволялось пакостить всенародно“.

Похоже, что к словам поэта мы не прислушались. Или поняли их превратно. Ведь совсем недавно в Москве такой хиосец—„художник“ прославился, всенародно испражняясь. Повторяю — это было в Москве. В городе, где Пушкин родился. Но этот субъект лишь физически выразил то, что стало, кажется, уже правилом среди нынешних хиосцев — пренебрежение к древней мудрости: „Cacatum non est pictum“. ...В 1824 году произошёл знаменательный эпизод в истории поэзии...»4 Дальше Заходер пересказывает историю с сожжением дневников Байрона и известную реакцию Пушкина по этому поводу: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе»5, а потом возвращается к Гёте.

Он воюет с массовой и модернистской культурой, и, надо сказать, отличительная черта Заходера в том, что он совсем не циничен, даже наивен: в его высказываниях очень много от такой эмоции — «Ну зачем же делать плохо, когда можно сделать хорошо? Пошлость неуместна! Халтура же не нужна!» — и проч., и проч.

Иногда хорошие люди используют наивность, усиливая ей продуманную прагматичную позицию, которую занимают, чтобы привлечь внимание. Но тут мы имеем дело с дневниками, да ещё и изданными посмертно. Заходер, конечно, действительность принимает, но не верит, что естественный ход вещей крив. Он пишет об этом так, будто это случайная, а не системная ошибка. И сейчас, дунь-плюнь, все одумаются.

Причём так думали многие достойные люди — что с падением тоталитарного режима искусство для чиновников куда-то денется, а прочее искусство — приумножится. Авангардисты, разогнанные Хрущёвым и бульдозерами, воспрянут — а воспряло что-то другое, и не так, а иначе, и следует искать утешения в известной фразе о том, что жизнь богаче наших представлений о ней.

Но я-то как раз думаю, что это та наивность, которую нужно иметь в запасе.

В пятнадцать лет он написал:

Он умер в 2000 году. На могиле Заходера стоит половина чёрного шара, будто раскрытая книга, и на второй каменной странице рисунок Эрнста Шепарда к книге Алана Милна. Пятачок и Винни-Пух уходят в закат, не оглядываясь.

Но всякий посетитель должен понимать, что там ещё незримо присутствует господин тайный советник и министр Иоганн Вольфганг Гёте.