Я/МЫ ГОСПОЖА БОВАРИ

Писатель — это меньше, чем человеческая особь. Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги слиться в одну.

Френсис Скотт Фицджеральд. «Последний магнат»

Довольно часто писателя соединяют с его героями. Достоевский сетовал, что после публикации «Записок из мёртвого дома», про него ходили слухи, что он сам попал в острог за убийство жены. Это, кстати, не такая смешная вещь – нормальный писатель сочиняет целый мир с персонажами, присутствует внутри этого пространства, будто попав через волшебный шкаф в свою личную Нарнию.

Кстати, Достоевский летом 1866 года жил в Люблино рядом с дачей своего родственника Иванова1. Правда, обитал он в пустом доме по соседству. «К нему ходил ночевать лакей Ивановых, потому что боялись его оставлять одного, зная о его припадках. Но в течение этого лета припадок был всего один раз. Однажды лакей, ходивший ночевать к Достоевскому, решительно отказался это делать в дальнейшем. На расспросы Ивановых он рассказал, что Достоевский замышляет кого-то убить — все ночи ходит по комнатам и говорит об этом вслух (Достоевский в это время писал “Преступление и наказание”)»2.

Писатель всегда, хоть на день воплощается в своего героя. Обычно в этот момент вспоминают знаменитые слова Флобера «Мадам Бовари — это я!»

Но есть ещё особый род перевоплощения, когда писатель не просто выдумывает мир, а выдумывает себя и становится послом своей личной Нарнии, уже похожей на реальную страну. Госпожа Бовари начинает давать интервью и выступать на конференциях.

Я застал довольно много послов доброй воли – ещё во времена Саманты Смит и Кати Лычёвой. Но в отличие от них, это были девочки трудной судьбы, вышедшие из какого-то отдалённого ада и приходившие к сытому обывателю Запада говорить о несчастиях своего народа. Как правило, потом они и становились благополучными чиновниками международных фондов и, безусловно, помогали людям тем или иным способом. Ну, кроме Саманты Смит, которая улетела от нас навсегда.

Среди этих посланцев есть особая категория людей, что пришли к сытому обывателю с книгой. Именно книга, то есть продолжительный акт чтения, позволяет обывателю выработать достаточное количество эмпатии.

Как-то мне принесли на рецензию мировой бестселлер 2003 года «Сгоревшая заживо» («Burned Alive: a Victim of the Law of Men» — название, которое говорит само за себя). Он тогда произвёл на меня очень странное впечатление – что-то с ним было не так, какое-то неприятное чувство возникало у меня при чтении истории женщины, которую палестинские родственники наказали за незаконную любовь канистрой с бензином. От книги пахло манипуляцией (ну, может, перевод это усугубил) и казалось, что это тебя в тамбуре электрички атаковала цыганка. Но и сейчас я встречаю книгу о жертве Закона Мужчин во всяких рекомендательных списках, как «основанную на реальных событиях» и «феминистскую».

Суад, автора этой книги, никто не видел, но считается, что она и сейчас живёт где-то в Европе. Потом дотошные журналисты стали сомневаться в живописных деталях этой книги – там сестру героини задушили телефонным шнуром, а телефонов в ту пору и в той местности не знали, да и много другого удивительного было в книжной этнографии. Интервью Суад не давала, что объясняли боязнью за свою жизнь.

Но кроме Суад, был ещё довольно знаменитый казус Нормы Хури, которая в 2002 выпустила книгу «Запретная любовь» («Forbidden Love»). Там речь шла об «убийствах чести» в Иордании. Подруга рассказчицы, мусульманка, вступала в связь с христианином, и семья, узнав об этой запретной любви, казнила девушку. Книга разошлась фантастическим тиражом в триста тысяч экземпляров, но внимательным людям не давали покоя несостыковки в топонимах, неправдоподобные детали и пафос. В конце концов, вмешались реальные иорданские правозащитники, не обнаружившие ни одной реальной смерти, похожей на описанную.

Оказалось, что автор во время действия книги жила в Америке, и за ней тянется след разнообразных мошенничеств. Через некоторое время Хури переместилась в Австралию, довольно неубедительно оправдываясь, что детали изменены по всё тем же соображениям безопасности. В отличие от Суад, само существование которой ставится под сомнение, Хури постоянно мелькала в ток-шоу и выступала на книжных ярмарках, пока не произошло то, что Ильф и Петров описывали фразой «дальше ваши рыжие кудри примелькаются, и вас просто начнут бить»3. И автор книги куда-то пропала.

Задолго до этого, в 1964 году, американский писатель Ежи Косинский, опубликовал знаменитый роман «Раскрашенная птица». Это была автобиографическая история еврейского мальчика, пережившего Холокост (Самого Косинского, появившегося на свет в 1933-м, сперва звали Йосеф Левинкопф). Книга эта пользовалась бешеной популярностью. Косинский, безо всяких скидок, был чрезвычайно талантливый человек, написал помимо этой, дюжину книг, сценариев, сам играл в фильмах. Но вдруг выяснилось, что биография автора вовсе не похожа на биографию героя. И общество стало мстить за эту мистификацию. Постепенно спускаясь всё ниже по социальной лестнице, Косинский в 1991 году покончил с собой. Обо всём этом есть очень хороший текст Ильи Кормильцева «Сказка о Мальчике, которому до времени везло. Судьба Ежи Никодема Косинского»4.

Уже в недавнее время произошло другое самоубийство. Это была немка Мари Софи Хингст, которая (уже безо всякой художественной канвы), писала об истории своей семьи, погибшей во время Холокоста. Молодая женщина стала известна, да и самой внешностью вызывала эмпатию. Она получила ворох премий, но когда в 2019 году историки и архивисты её разоблачили, покончила с собой – в 31 год, между прочим.

Потом выяснилось, что специалист по серийным убийцам из Франции Стефан Бургуан (автор 34 книг, разумеется) выдумал себе биографию и даже то, что его невеста пала от рук маньяка.

Но мы открыли бандероль, присланную Pandora Inc. И оттуда, как все беды человечества, один за другим, лезут самозванцы.

В СССР был свой, кстати, успешный советский случай Сахиба Джемала. Это писатель, многое видевший (по его словам), написавший ворох романов о Востоке, биография которого полна недомолвок.

Среди его произведений есть роман Сахиба Джемала «Дочь палестинца». Несмотря на некоторый опыт редакторов в работе с восточными терминами, накопленный после Афганистана, в предисловии там говорится: «А палестинским героям-муджахидам этой стойкости ни у кого не занимать. И нет сомнения, что они...».

Я люблю этот текст, полный восточного орнамента, изобретенного еще Остапом Бендером в романе Ильфа и Петрова «Золотой теленок»: «...Рафаэль бен-Нафан, бывший врач османского наместника Иерусалима, вместе с семьёй сидел на плоской крыше, покрытой коврами, и, любуясь закатом, не спеша пил кофе с абрикотином. Он радовался тому, что наконец-то Османская империя раздроблена»5.

Повествование начинается в 1920 году, в городе Иерусалиме, где живёт врач-еврей, не такой подонок, как все остальные сионисты, которые хотят отнять у арабов землю при помощи английских империалистов. У него есть приёмная дочь, что хочет выйти замуж за мусульманина. Eврею-врачу это дело совершенно не удивительно, и браком приёмной дочери он совершенно не озабочен. В это время в кофейне сидит палестинец-патриот и поёт народно-освободительные песни. В кофейне он влюбляется в русскую официантку, что девочкой бежала с русского подворья, «где обманывают Бога и людей». У этого палестинца тоже была дочь, но куда-то провалилась – однако ж внимательный читатель обо всём догадывается на двадцатой странице. Народный певец встречается с русской, и они обсуждают революцию в России (женщина откуда-то достаёт газету “Правда” и читает её посреди Иерусалима). Скоро эта русская переходит в магометанство. Потом пятьсот страниц (до 1948 года) дюжина разных персонажей осыпает друг друга оскорблениями и, наконец, “Моссад” убивает дочь палестинца, выросшую в еврейской семье, а её товарищи почём зря поносят её приёмного отца (потому что “Моссад” уже далеко, а скорбящий отец под рукой), а русская женщина просто нервно курит. Одновременно образуется Израиль и в тот же час начинает войну против арабов, безжалостно выгоняя их с родовых земель. Интересна тут не сюжетная составляющая, а расстановка акцентов: классический советский идеологический роман говорил о примате марксизма и картонные персонажи расставлялись согласно классовому принципу. Тут эта схема трещит по швам, и проявляется другой принцип — религиозный: если ислам героев подаётся с безусловным сочувствием, христианство с некоторой брезгливостью, то иудаизм, понятно, с отвращением. Руины классовых ценностей немногочисленны и торчат, как остовы кораблей на морском дне.

Сахиб Джамал звался также Новбари Рагимом Гусейновичем и упоминается у Войновича в рассказе «Наш человек в Стамбуле»: «В середине шестидесятых годов, будучи членом бюро секции прозы в Союзе писателей, я был приглашён на разбор персонального дела писателя Новбари. Этот Новбари был обвинен какой-то женщиной в присвоении и публикации под своим именем её пьесы.

Разбиравшие это дело на первом этапе заглянули в анкету Новбари и прочли его автобиографию. Автобиография была красочной. Он родился в Ираке и четырёх лет был продан в рабство. От своего рабовладельца бежал. Затем вступил в коммунистическую партию Турции и через некоторое время стал резидентом советской разведки в Стамбуле. Когда сопоставили данные, указанные в анкете и автобиографии, получилось, что в коммунистическую партию он вступил 9 лет от роду, а резидентом стал в 11. Там ещё содержались всяческие фантастические измышления, которые ничем и никак не подтверждались.

Настоящая его биография была гораздо скромнее вымышленной. Он родился не в Ираке, а в Азербайджане, за границей никогда не бывал. Оказалось, что в Союз писателей он вступил второй раз. Первый раз — в Таджикистане, где был исключен за подобный же плагиат и ещё какие-то тёмные делишки.

И интересно, что в так называемом отделе творческих кадров Союза писателей, где работают сотрудники КГБ высшей квалификации, бумаги Новбари, наполненные абсурднейшим вымыслом, не вызвали никакого подозрения до тех пор, пока не разразился скандал.

Заседание бюро, где разбиралось дело Новбари, происходило, само собой разумеется, при закрытых дверях. Ответчик, пожилой и грузный человек восточного типа, казалось, нисколько не был смущён, а напротив, держался весьма воинственно.

С самого начала он сказал, что разбор дела его не интересует, он принес заявление и просит рекомендацию для поездки в Сирию для сбора материалов к книге об освободительной борьбе арабских народов. Ему говорят: “Подождите, сначала мы должны разобраться с фактами вашей биографии. Могло ли это быть, чтобы вы вступили в партию в 9 лет?” На этот и на другие вопросы Новбари отвечал уклончиво: “Кому надо, тот знает”.

— “Но не могли же вы быть резидентом советской разведки в 11 лет?”

— “Кому надо, тот знает”.

— “Где же вы все-таки родились, в Багдаде или в Баку?”

— “Кому надо, тот знает”.

К моему удивлению, некоторые другие члены бюро прозаиков, о литературной деятельности которых я не имел ни малейшего представления, тут же обнаружили причастность к тем, на кого туманно ссылался ответчик: “А кто именно знает? Как фамилия? Из какого отдела?” И сами стали называть какие-то фамилии и отделы, демонстрируя в данной области изрядную осведомлённость. Но Новбари в отличие от них военную тайну хранил, фамилии и номера отделов не раскрывал, тупо повторяя своё: “Кому надо, тот знает”. Да к тому же продолжал настаивать, чтобы ему тут же выдали рекомендацию для поездки в Сирию.

По этому вопросу было проведено голосование, все члены бюро, кроме меня, голосовали против поездки, я воздержался, за что сам чуть не получил выговор. (На меня набросились: как и почему я воздерживаюсь? Я ответил, что готов проголосовать за исключение Новбари из Союза писателей за плагиат и ложь, но не считаю себя вправе запрещать ему или разрешать ездить, куда он хочет, тем более я сам невыездной) <...> Знаю только, что всё кончилось для Новбари благополучно, потому что он оставался в списке членов Союза писателей до самого моего отъезда на Запад в 1980 году. И наверняка состоит в нём и сейчас, если ещё жив. Значит, те, на кого он ссылался, действительно знали о каких-то его заслугах и, как волка, обложить его не позволили»6.

Войнович, разумеется, был человек предвзятый, его слова нужно цитировать с осторожностью, но биография Новбари и впрямь была нестандарной. Георгий Осипов в своём очерке о Новбари говорит так: «Арабчонок-невольник из Багдада, юнга на корабле ловцов жемчуга в Персидском заливе, паломник в Мекке, воспитанник сиротского дома Ватикана, чистильщик сапог в Стамбуле, приказчик в лавке Тавриза, слуга в доме тифлисского купца, Гаврош Бакинской Коммуны, участник Третьего съезда комсомола, боец Красного Гиляна, ташкентский агроном, русский журналист на Ближнем Востоке, московский писатель с берегов… Тигра и Евфрата». Навбари-Дамал там так отвечает на вопрос о встрече с Лениным: «О такой встрече с Лениным я мечтал все годы скитаний. ... И мысли свои воплотил в художественном образе. А когда много лет спустя написал повесть, то и сам поверил в подлинность этой встречи...»7 То есть он прямо признаётся в вымысле8.

Исход бывает разный. Почти всё это истории писателей, которые выпустили свои сюжеты на волю и они материализовались. Правда, с разной степенью художественного таланта (Косинский — гений среди них). Материализация — это вообще тайный магический порок писателя. Я, зная это за собой, сам специально написал книгу, наполненную субличностями, где они говорят больничным хором, рассказывают мои вымышленные биографии, и вместе все друг друга компенсируют.

Правда, автор одной такой полу-биографической книги, Николай Островский тоже буквально лежал на лаврах, но его постельному режиму не позавидуешь. Вот Алексиевич — да, причем в её случае мы наблюдаем защищённость высшего уровня одновременно с дуализмом высокого градуса: передержки свидетельств компенсируются статусом литературы, а претензии литературного свойства — тем, что это документальные свидетельства. 150.000.000 автора этой поэмы имя, а Нобелевская премия одна.

Но речь в данном случае, не о документальности автобиографических или полу-автобиографических повествований. Это – тема безбрежная, и как мне пеняли, можно дойти до унылого обсуждения казуса с редактурой «Дневника Анны Франк».

Мне лично интересен такого рода сплав non-fiction с художественной литературой, ещё и приправленный актуальной чувственностью. Конечно, никакой дистиллированной достоверности не бывает. Но можно держаться подальше от границы манипуляции. В современной культуре есть маркировка, которая предупреждает о жульничестве не хуже, чем срок хранения молока. Там теперь пишут: «основано на реальных событиях». Но читатель устроен, как лирический герой Пушкина:

И автор конъюнктурного романа выдаёт «на гора» ровно то «что вы хотели узнать, но боялись спросить». При этом выгодно балансирует между «художественным» и «документальным». Феномен выдуманных автобиографических книг в том, что они не собственно мошеннические или манипулятивные. Секрет их успеха в том, что они поставляют обывателю ровно то, что он хочет услышать – истории из жизни кровожадных дикарей, насилие над женщиной в восточных культурах (существующее на самом деле), встречу с вождём (похожую на тысячи таких историй в советской прессе).

Но вся литература и есть манипуляция. С другой стороны, у читателя всегда есть желание «отдаться», закрыв глаза на несостыковки и нелепости. Оно присутствовало у многих левых интеллектуалов по отношению к коммунизму. Там, в стране Советов (вне зависимости от личности посланника) всё было оплачено кровью, надеждой на рай на земле, и Сталинградом. Но когда в мир этих интеллектуалов прошли туповатые советские чиновники в ондатровых шапках и серых одинаковых пальто, интеллектуалы переглянулись и стали расходиться. Одно дело отдаться красивой комиссарше в кожанке, а другое — косноязычному чиновнику в плохо сшитом костюме.

Всё дело в таланте и силе художественного изображения. Они могут искупить любую ангажированость. Или, наоборот, убить любую великую идею.

Когда автобиография конструируется ради денег, грантов или возможности быть медийной персоной, получается что-то совсем жалкое. А вот если по-настоящему, кровью, слезами и готовностью умереть за себя-персонажа, так вроде и ничего.

У Аркадия Аверченко есть рассказ «Страшный человек», про одного помощника счетовода, который притворяется перед соседским мальчиком разбойником. Всё ужасно, нелепо и смешно, как сама идея супергероя в плаще посреди Российской империи образца 1909 года.

Наконец, этот таинственный герой, он же помощник счетовода, простудился и умирает. Мальчик обещает за него мстить:

«— Ха-ха-ха! — зловеще засмеялся Химиков. — Вот он, мой наследник и продолжатель моего дела! Мотя, жди, когда придут к тебе трое людей в плащах, с винтовками в руках, — тогда начинайте действовать. Пусть льется кровь сильных в защиту слабых. <…>

— Кто он такой? — шёпотом спросил доктор, удивленно смотря на висевшую в углу громадную шляпу и плащ.

— Лекарь, — с трудом сказал Химиков, открывая глаза, — тебе не удастся проникнуть в тайну моего рождения. Ха-ха-ха!

Он схватился за грудь и прохрипел:

— Души загубленных мной толпятся перед моими глазами длинной вереницей... Но дам я за них ответ только перед престолом Всевыш... Засни, Красный Матвей!!!

И затих»9.

Вот это – честный подход. Уважаю.