АЛЕКСАНДР И ИОСИФ

И вместо сердца — пламенный мотор.

Павел Герман, «Авиамарш» (музыка Юлия Хайта) (1920)

Писатель Платонов очень любил Советскую власть, она ж его, однако, не любила.

Человек, любивший коммунизм, написал про эту любовь несколько книг, из которых вдумчивый читатель мог легко вывести, что коммунизм — вещь неласковая, к любви плохо приспособленная, и часто похожа на бездушную металлическую машину, которая давит своих и чужих.

А в машинах писатель Платонов понимал и ещё в юности был помощником машиниста на локомобиле — передвижной паровой машине. Потом он окончил Воронежское железнодорожное училище, в Красной Армии работал на паровозе, а уж потом строил электростанции.

Итак, Платонов стал человеком техники в век электричества и пара.

Тогда многие открыли то, что о машинах нужно говорить, как о живых существах. Виктор Шкловский, к примеру, в повести «Zoo, или письма не о любви» описывает их будто женщин. Он рассуждает:

«Поговорим лучше об автомобильных марках.

Тебе нравится «Испана-суиза»?

Напрасно! Не выдавай себя.

Ты любишь дорогие вещи и найдешь в магазине самое дорогое, если даже спутать ночью все этикетки цен.

«Испана-суиза»? Плохая машина. Честная, благородная машина с верным ходом, на которой шофер сидит боком, щеголяя своим бессилием, — это «мерседес», «бенц», «фиат», «делоне-бельвиль», «паккард», «рено», «делаж» и очень дорогой, но серьезный «рольс-ройс», обладающий необыкновенно гибким ходом.

У всех этих машин конструкция корпуса выявляет строение мотора и передачи и, кроме того, рассчитана на наименьшее сопротивление воздуха. Гоночные машины обыкновенно имеют длинные носы, высокие спереди; это объясняется тем, что именно такая форма, при большой скорости, дает наименьшее сопротивление среды. Ведь ты замечала, Аля, что птица летит вперёд не острым хвостом, а широкой грудью?

Длина капота мотора объясняется, конечно, количеством цилиндров двигателя (4, 6, реже 8, 12) и их диаметром. Публика привыкла к долгоносым машинам. «Испана суиза» — машина с длинным ходом, то есть у неё большое расстояние между нижней и верхней мертвой точкой.

Это машина высокооборотная, форсированная, так сказать — нанюхавшаяся кокаина. Её мотор высокий и узкий.

Это её частное дело.

Но капот машины длинный.

Таким образом, «испана-суиза» маскируется своим капотом, у нее чуть ли не аршин расстояния между радиатором и мотором. Этот аршин лжи, оставленный для снобов, этот аршин нарушения конструкции меня приводит в ярость»1.

Правда, Шкловский, как всегда, восхитительно неточен — никакого «аршина пустоты» в конструкции этого этой машины не наблюдается, да и к тому же «Испано-Сюиза» была дороже «Роллс-ройса» и не выдавала себя за дорогой автомобиль. Это так и было.

Шкловский, имевший опыт службы на броневиках, говорит с людьми обычными как бы от лица технических людей, а сам выдумывает технику, а не рассказывает о ней правду. Платонов был куда более углублён в эту тему, он по-настоящему верил и в электричество, и в нежность к ревущему зверю, и в новое счастье человечества. Оттого он ничего не выдумывал, а помещал механизмы в поэтическое пространство: «Машина «ИС», единственная тогда на нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на неё, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина»2.

Понятно, что паровоз «ИС», один из героев рассказа «Машинист Мальцев», так был озаглавлен текст в первой публикации, имел особое полное имя, а «ИС» были всего лишь инициалы.

Звали паровоз на самом деле «Иосиф Сталин». В ту пору было много сталиных — танк «ИС» разных модификаций, даже самолёт — неудачный, с непонятным названием: то ли «Иосиф Сталин», то ли «Истребитель Сильванского». Вожди часто превращались в движущие механизмы — одни после смерти, другие ещё при жизни. Первый советский электровоз, сделанный в 1932 году, кстати, звали «Владимир Ленин» («ВЛ»).

Паровоз «ИС» жил на дорогах страны долго, с 1933 года до начала семидесятых, был он тяжёлым и мощным, с особыми требованиями к пути. В начале шестидесятых ему изменили имя, и он стал «Феликсом Дзержинским», то есть «ФД».

Но тут нужно сделать отступление.

Россия была великой железнодорожной державой. Уже при Достоевском распространённость этого транспорта была такой, что один из его героев называл сеть железных дорог звездой Полынь, павшей на русскую землю. В Гражданскую войну на территориях восточнее Урала воевали вдоль рельсов — тонкой нити цивилизации среди тайги и болот.

Победившая новая власть решила произвести нового человека. Его выковывали, и это похоже на работу с железом. Так закалялась сталь, так вместо сердца появлялся пламенный мотор, а вместо рук — крылья. «Я забыл сказать, что кроме поля, деревни, матери и колокольного звона, я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу. Я уже тогда понял, что всё делается, а не само родится, и долго думал, что и детей где-то делают под большим гудком, а не мать из живота вынимает»3, — вспоминал Платонов.

Поэтому паровоз был идеальным символом этой жизни и движения к ней — «Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка». Сам Платонов говорит: «Революция — как паровоз. И революционеры должны быть машинистами»4. Только так думал молодой человек Андрей Климентов, а вот в конце тридцатых писатель Платонов думает несколько иначе. Он понимает, что машинное преобразование мира не так уж тесно связано с улучшением человека.

Что происходит в рассказе о машинисте Мальцеве? А вот что: молодой железнодорожник попадает к нему в помощники (самому Мальцеву при этом около тридцати). Он хочет работать именно у Мальцева в бригаде. Паровозная или локомотивная бригада включала в себя тогда несколько человек — машиниста, его помощника, кочегара (на больших паровозах было два кочегара), смазчика, который оставался в депо, — все паровозы были разные, к тому же потом придумали автоматическую подачу угля в топку. Александр Мальцев — сверхчеловек, иначе сказать — он паровозный бог. Но уже непонятно — то ли паровоз подчиняется машинисту, требует ухода и ласки, то ли сам машинист служит железному «Иосифу Сталину» как божеству высшего порядка. Человек и машина сращиваются воедино, как кентавр, однако если паровоз может обойтись без Мальцева, то он без паровоза — никогда. Таков машинист Александр Мальцев — несмирившийся гордый человек, лучший машинист на всей дороге.

Люди Мальцеву, будто ницшеанскому герою, не очень интересны, потому что они недостаточно понимают в паровозах. Да и помощник ему и не особенно нужен, и, несмотря на то, что рассказчик делает свою работу хорошо, машинист Александр Мальцев переделывает её за ним. В этом нет смысла. Но искать практический смысл в ритуалах нечего, хотя машинист в «Чевенгуре» требует: «Нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой хлеб в олеонафт макать — вот тогда человека можно подпустить к машине, и то через десять лет терпения!»5.

Машинисты всегда были элитой железных дорог, самыми высокооплачиваемыми рабочими — на манер нынешних пилотов реактивных лайнеров. При этом и у них, и у паровозной бригады работа была и тяжёлая, и опасная, требующая немало навыков и умений. Нужно было не только следовать указаниям семафоров, но и понимать, как и на какой скорости преодолеть подъём, как вести себя на поворотах и спусках, где поддать пару, что сделать, чтобы не выбиться из графика и не допустить аварии. Уголь был тоже разным — ценился жаркий уголь, а продукция подмосковного угольного бассейна, наоборот, считалась бросовой. А если неверно расположишь топливо, то потеряешь мощность, а может, оно и прогорит неправильно, придётся кочегару лезть внутрь. Так бывало — не в горящую, но всё же раскалённую топку лез человек, одетый в два ватника, замотанный до глаз, облитый водой, и успевал сделать несколько ударов ломом, прежде чем его за ноги выдёргивали обратно.

Мир Александра Мальцева был устроен сложно, с бесчисленными подробностями жизни механизмов. Сейчас это знание ускользает от нас стремительно, будто поезд, уходящий со станции, — минута, и мы видим только хвостовые огни последнего вагона.

И вот в рассказе происходит знаменитая сцена с грозой. Как-то летом пассажирский поезд мчится, чтобы уменьшить опоздание: «Мальцев гнал машину вперед, отведя регулятор на всю дугу и отдав реверс на полную отсечку. Мы теперь шли навстречу мощной туче, появившейся из-за горизонта. С нашей стороны тучу освещало солнце, а изнутри её рвали свирепые, раздраженные молнии, и мы видели, как мечи молний вертикально вонзались в безмолвную дальнюю землю, и мы бешено мчались к той дальней земле, словно спеша на её защиту. Александра Васильевича, видимо, увлекло это зрелище: он далеко высунулся в окно, глядя вперед, и глаза его, привыкшие к дыму, к огню и пространству, блестели сейчас воодушевлением. Он понимал, что работа и мощность нашей машины могла идти в сравнение с работой грозы, и, может быть, гордился этой мыслью.

Вскоре мы заметили пыльный вихрь, несшийся по степи нам навстречу. Значит, и грозовую тучу несла буря нам в лоб. Свет потемнел вокруг нас; сухая земля и степной песок засвистели и заскрежетали по железному телу паровоза; видимости не стало, и я пустил турбодинамо для освещения и включил лобовой прожектор впереди паровоза. Нам теперь трудно было дышать от горячего пыльного вихря, забивавшегося в кабину и удвоенного в своей силе встречным движением машины, от топочных газов и раннего сумрака, обступившего нас. Паровоз с воем пробивался вперёд, в смутный, душный мрак — в щель света, создаваемую лобовым прожектором. Скорость упала до шестидесяти километров; мы работали и смотрели вперёд, как в сновидении»6.

Тут нужно вмешаться и сказать, что пыльная буря у Андрея Платонова — всё равно что метель у Пушкина. Это пространство страшных чудес и недобрых неожиданностей. Затемнение, вой и перемещение массы мелких частиц, будто кружение бесов, переменяют сюжет и судьбы героев навсегда.

Итак, «Вдруг крупная капля ударила по ветровому стеклу — и сразу высохла, испитая жарким ветром. Затем мгновенный синий свет вспыхнул у моих ресниц и проник в меня до самого содрогнувшегося сердца; я схватился за кран инжектора, но боль в сердце уже отошла от меня, и я сразу поглядел в сторону Мальцева — он смотрел вперёд и вёл машину, не изменившись в лице»7

На самом деле машинист слепнет, но не понимает, что случилось, и ведёт курьерский поезд в воображаемом и предполагаемом мире машиниста Александра Мальцева. Состав, после многих предупреждений, тормозит в десяти метрах от другого паровоза, стоящего на станции. Через несколько часов зрение к машинисту возвращается, но Мальцева отдают под суд.

В этом месте читатель осознаёт, что перед ним не просто рассказ о человеке и машине, а это история про гибель богов. Виктор Боков8 вспоминал: «Я был первым слушателем этого рассказа. Когда автор дошёл до того места в рассказе, где молния ослепляет машиниста, голос его дрогнул, спазм перехватил дыхание, навернулась слеза»9

Чтобы лучше понимать, в какое время это происходит, нужно сказать, что в начале 1935 года Наркомат путей сообщения возглавил Лазарь Моисеевич Каганович, парадный еврей сталинского Политбюро. Ситуация на железных дорогах была катастрофическая, несмотря на то, что давно миновали Гражданская война и разруха. Главная газета железнодорожников газета «Гудок» сообщала: «Железные дороги сейчас самый отсталый участок социалистического строительства, но 1935 год должен стать годом настоящего перелома и улучшения в работе транспорта»10

Именно Кагановичу приписывают фразу «Каждая авария имеет имя, фамилию и отчество». Фраза эта совершенно справедливая, но и сейчас звучит она жестоко и грозно, а уж тогда была абсолютным приговором. Вскоре после своего назначения Каганович подписал приказ № 83ц «О борьбе с крушениями и авариями», в котором много говорилось об «ухарской езде» и прочих служебных преступлениях. Страхом и ужасом пытались загнать в рамки железнодорожную расхлябанность. Кстати, словарь Ушакова 1935 года, объясняя это слово, иллюстрирует его особым примером: «Отсутствие твёрдости и чёткости в действиях, дезорганизованность, беспорядок. Расхлябанность на производстве способствует вредителю, шпиону, диверсанту»11.

Железнодорожных катастроф в прекрасном и яростном мире платоновских рассказов много. Они есть и в «На заре туманной юности», и в «Сокровенном человеке», и в «Среди животных и растений», и в «Жене машиниста», а также в других историях.

Так или иначе, мир Иосифа начинает давить на мир Александра. Происшествие на дороге имеет фамилию, имя и отчество — Мальцев Александр Васильевич.

Мальцев садится в тюрьму, а помощник уже ездит с другим машинистом — старым и осторожным. Помощник хочет выручить прежнего начальника и вспоминает об установке Тесла, которая есть в областном городе. Мальцева проводят рядом с установкой и дают без предупреждения разряд. Судебный эксперимент доказывает, что человек мог ослепнуть от молнии, но на этот раз Мальцев слепнет бесповоротно. Надо сказать, что следователь у Платонова особенный. Он страдает из-за того, что невиновность машиниста доказана таким страшным способом.

Помощник успокаивает его: «Вы не виноваты, вы ничем не рисковали, — утешил я следователя. — Что лучше — свободный слепой человек или зрячий, но невинно заключённый?» На этот риторический вопрос следователь ничего не отвечает, да и нам на него сложно ответить. Говорящий механизм власти сообщает железнодорожнику, что из того мог выйти хороший помощник следователя. Тот, впрочем, отвечает, что работа у него уже есть.

Выпущенный из тюрьмы машинист сидит на лавочке в депо и провожает поезда, вдыхая запахи машинного масла и паровозной гари. Эти запахи и звуки — единственное, что доступно Мальцеву из того мира, который составлял главный смысл его жизни. Сочувствия ему не нужно, он гонит прочь своего бывшего помощника, ставшего уже машинистом. Но тот всё же берёт его с собой в рейс. Мальцева сажают на место машиниста, и он кладёт руки на рычаги, а бывший помощник поверх рук Мальцева ставит свои. Понемногу слепой вспоминает свои движения, и происходит чудо: первое, что видит прозревший Александр Мальцев, — жёлтый свет путевого светофора.

Всё происходящее можно объяснять и чудом, и псевдонаучными фразами о нервной деятельности и электромагнитных импульсах (текст имел сначала подзаголовок «Фантастический рассказ»), но это не так важно.

Важно то, что бывший машинист и его бывший помощник сидят весь вечер и всю ночь, потому что помощнику страшно отпустить уже прозревшего паровозного бога. Иначе он останется один, без защиты перед силами прекрасного и яростного мира. А ещё раньше помощник думает: «Я хотел защитить его от горя судьбы, я был ожесточён против роковых сил, случайно и равнодушно уничтожающих человека; я почувствовал тайный, неуловимый расчет этих сил — в том, что они губили именно Мальцева, а не меня, скажем. Я понимал, что в природе не существует такого расчёта в нашем человеческом, математическом смысле, но я видел, что происходят факты, доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и в нашей судьбе, — я чувствовал свою особенность человека»12

Рассказ этот ещё и о том, что всякая вещь имеет двойное свойство — паровоз совершенен и красив, но десятки атмосфер13 в его котле могут оказаться гибельной силой. А уж о том, что имя паровоза, — это имя человека, лично ломавшего (и сломавшего) судьбу писателя, говорить не приходится.

Гроза в степи красива и завораживает, но несёт опасность и увечье.

Даже следователь у Платонова оказывается человечным, несмотря на то, что смотрит только на внешнюю сторону вещей, не проникая во внутренние их свойства.

Подчинённый становится начальником, а начальник обращается в ничто.

Ну и наконец, «В прекрасном и яростном мире» — это рассказ об отце и сыне. Отец-бог не любит сына, но сын всё равно ищет любви. Когда отец попадает в беду, он встаёт на его защиту, а когда мир возвращён в прежнее состояние, меняется одно — младший охраняет старшего, будто сын — отца.

И этот сюжет вечен — летят ли в вышине огромные стальные птицы со своими экипажами и пассажирами, кричат ли в ночи паровозы или скрипят в уключинах вёсла античных кораблей.