СЛОВО О ЮРИИ ВИЗБОРЕ

(журналист)

Юрий Иосифович Визбор (1934 – 1984)

Смотрите, догадайтесь промолчать,
Когда нахлынет небо голубое.

Юрий Визбор

Юрий Визбор в отечественной культуре — очень важный персонаж. Проще всего определять его неловким словом «бард», что предполагает одновременно поэта, музыканта и певца. Но ещё он играл в кино, и это было не разовое мероприятие, как часто бывает, когда кинематографисты зовёт фактурного человека к себе в картину. Были у него в кино куда более интересные работы, но жители советской страны запомнили его именно как Бормана в фильме «Семнадцать мгновений весны». И когда он катался на горных лыжах, полсклона кричало ему: «Эй, партайгеноссе!»

Однако он сам как-то говорил, что сочиняет песни-репортажи. Так он определял своё занятие.

Да и вообще много лет числился по ведомству журналистики.

Всё это – очень интересное составное явление, которое в нашей истории не объедешь никак.

И с помощью спокойного, без придыхания, взгляда на жизнь и работу Юрия Иосифовича Визбора мы можем многое понять не только в песнях, кино, истории страны, но и в смысле жизни.

Как настоящий зануда, я снова скажу о постановке задачи, её начальных и граничных условиях.

Передо мной стоит образ Годунова-Чердынцева, что написал книгу о Чернышевском. Публика на него обиделась, а критический человек Кончеев (похожий на мудрого, как змея, Ходасевича) объяснял ему, что эти люди вынесли в эмиграцию Чернышевского, как случайно выхваченный портрет на пожаре. Для советского нормативного интеллигента Визбор несколько больше, чем роль Бормана, больше, чем журналист, рифмующий путевые впечатления, больше, чем сентиментальный бард, у которого лыжи зачем-то стоят у печки.

Это настолько важный образ, что мы должны быть Юрию Визбору благодарны. Портрет — не портрет, икона — не икона, но что-то сакральное.

Именно он стал ключом ко времени, вернее, к нескольким временам сразу.

А это должность, даже будучи посмертной, несладкая.

В этом человеке сошлось сразу несколько сторон советского времени, и не только позднего. Для начала, у него умучили отца. Да что там, говоря прямо — расстреляли в 1938 году. Но это не просто литератор с трагическим детством. Он про это особенно и не писал, как, к примеру, Окуджава. Визбор одновременно поэт, исполнитель своих песен под гитару, журналист, актёр. Он пробовал себя в прозе и драматургии (из милосердия я не рекомендовал бы это к чтению, именно потому что видел спектакль по пьесе Визбора).

Но на фоне профессиональных обстоятельств, это ещё символ нескольких вечных для русской литературы вопросов.

Например, это вопрос степени компромисса. Юрий Визбор был членом КПСС, а для нормативного советского интеллигента это было чем-то вроде предательства идеи братства у костра и прочего нонконформизма ля-минор. (Потом нормативный интеллигент, правда, обнаруживает, что и Булат Окуджава был членом партии.)

Понятно, что мотив вступить в КПСС был разный — в 1963, в 1973 и в 1983 году. Разный в Москве, Нижней Пышме, Вильнюсе и Ташкенте. И, наконец, разный в зависимости от специальности и служебной деятельности. В армии — одно, в искусстве — другое, в школе — третье. Ну и тому подобное далее.

Потом два друга-неразлучника Ширвиндт и Державин в юмористическом (когда это стало можно) ключе объясняли, почему Державин — партийный, а Ширвиндт — нет. А Окуджава был членом КПСС с 1956 по 1989 год (но понятно, что выйти совсем не то, что не войти). Высоцкий же был неглупый человек, и понимал, что основному пласту его песен партийность ровно никак не поможет, а «концерт в НИИ» её не требует.

Я видел и сантехника, вступившего в партию по соображениям романтическим, впрочем, года через три заскучавшего и вернувшегося к запоям.

Одним словом, бывший советский, а ныне российский интеллигент осматривает этот компромисс и говорит про себя: «Ну, так можно. Ведь за это нам — солнышко лесное и лыжи у печки».

Замечу ещё то, что Визбор тогда вовсе не был актёром. Его работы в кино — некоторый бонус к биографии. Огромное количество людей помнит именно Бормана, а люди духовно возвышенные обязательно упомянут «Июльский дождь» Марлена Хуциева или «Ты и я» Ларисы Шепитько.

Визбор был профессиональным журналистом, и мы понимаем, как это связано с партийностью. Не будь он членом Партии, не получилось бы у него с друзьями создать радиостанцию «Юность», ну и много что другое ему было бы сложно сделать. А так вроде ничего. Никого не съел на партсобраниях, а что голосовал, так это ритуал. Все голосовали, ну кроме людей совсем отчаянных.

Второй вопрос куда важнее и не имеет отношения к Советской власти. Он, как бы сказали учёные люди, инвариант во времени и связан с одним очень интересным свойством журналистики.

Вот журналист идёт в рейс с рыбаками, испытывает известные неудобства и создаёт материал. Допустим, материал приличного качества, и вот он уже специалист по рыбакам. Друзья смотрят на него, как на познавшего жизнь рыбаков, и в какой-то момент он ломается и, незаметно для себя, как бы в шутку, произносит в застолье: «У нас на сейнерах...»

А он всего лишь тень. Тень, знай своё место, но это обидное правило. Оттого так много людей ведут себя на манер телевизионного человека Парфёнова, дают в монтажном плане прикурить Фиделю Кастро, стоят на Мавзолее и обнимают Гагарина. У журналиста в какой-то момент возникает ощущение равенства со своими героями.

Оно не беспочвенно, нет.

Но это искушение.

И оно не про юных дев, что смотрят на журналиста, прожившего месяц в камере смертников, как жители Флоренции на Данте: смотрите, он вернулся из ада, он особенный.

Это искушение решить, что ты познал чужой мир. Вся гонзо-журналистика (по обе стороны океана) была изначально маскулинной, с интонацией «вот вы сидите в тёплых квартирах, а я сходил в холод тундры, в сияние гор, в преступную банду и месяц делал стулья на мебельной фабрике».

И Визбор стал нашей гонзо-журналистикой. С дыркой в голове, как он говорил про журнал «Кругозор», внутри которого были гибкие пластинки с дыркой посередине для того, чтобы насадить их на штифт проигрывателя.

Это вечно повторяющийся сентиментальный репортаж, который нравится всем: он апеллирует к мужской сентиментальности, к романтике.

Третья ипостась Визбора связана собственно с песнями. Советскому нормативному интеллигенту Визбор кажется хорошим поэтом.

Ну или хорошим певцом.

Но он всего лишь обаятельный человек. В нём живёт такая сентиментальность, которую потом перехватил Довлатов.

Я не хочу стоять на пути у высоких чувств, так что если это для вас тема сердца, лучше дальше не читайте. Я совершенно не хочу никого обидеть, тем более бесплатно и не по службе.

Но, если всё же мы займёмся тем, что французские философы называют «деконструкцией», мы вдруг обнаружим, что Визбор никакой не певец и не мелодист (это невеликое открытие, с ним многие соглашаются). На следующем шаге мы понимаем, что стихи его дурны. Это настоящий парад пошлости: избыточные метафоры, «кровь-любовь», «я в горах и опасности, но я люблю тебя родная, хоть ты и в тёплой квартире». Среди его творений мы знаем десяток милых песен, которые превратились в символы (их это спасает), но когда погружаемся в область сотен его песен-репортажей, вот тут мы видим настоящую хтонь. От них нас упасало время, потому что это была как раз халтура, нечто вроде датских стихов. То есть тех стихов, что сочиняются ко дню рождения начальника или просто к какому-то событию. И это довольно печальный сговор: альпинисты, лыжники, моряки ледовой проводки, жители Земли Франца-Иосифа нежно относятся к плохим стихам, потому что это про них.

Но сентиментальность — это как химическое оружие, от него не спастись без спецсредств. А Визбор — удивительно сентиментален.

Свои стихи автор любил и не считал халтурой. Ну такой вкус был у человека, обаятельных мудрых героев в культурном пейзаже вообще мало. А обаятельные поэты куда приятнее, чем люди, у которых вместо крови течёт муравьиный спирт.

Как говорится, если кто не плакал от «Милая моя, солнышко лесное» в шестнадцать лет, у того нет сердца, а кто не перестал это делать в тридцать — у того нет мозгов.

Это такая химия: мир вовсе не обязан соответствовать нашим представлениям об идеале, явления в нём не вечны, они текучи и изменяются.

В нашем примере работа производится не стихом, а человеческим образом: вот милый человек, вот его беззащитная улыбка, вот гитарный перебор, вот мы сами, вот наша жизнь, короткая такая, и ничего не вернуть.

И это очень правильная составляющая нашей биосферы. Без неё никак, вычисти это чувство, и человек превратится в что-то не очень человечное, хоть и рациональное.

С другой стороны, у Визбора есть много интересных стихов. У таких поэтов это бывает, причём иногда даже две-три строки могут произвести хорошее впечатление.

Например, песня «В Ялте ноябрь» имеет хорошую поэтическую основу. Первая строфа там замечательная. Правда потом Мэри Сью начинает клянчить женскую любовь, все портится, выходит дрянь, но четыре первые строки! Их никто не отменял, вот они — настоящая поэзия. И речитатив к ним подходит.

Есть известные поэты, у которых нет четырёх строк.

А есть и просто большие поэты, у которых в руках была гитара. Сравнение Визбора с Высоцким тем хорошо, что Высоцкий — действительно очень сильный поэт, безо всяких ссылок на звуковое исполнение. При этом у него есть огромное количество мусорных текстов, благодаря поклонникам вынутых сейчас из пропасти забвения, куда они, было, к счастью, провалились. Но в остальном поэзия Высоцкого очень сильная, а вовсе не рифмованная сентиментальность (или мужественность – что одно и то же).

Кстати, я как-то в 198* году присутствовал при разговоре стариков-гитаристов, и они очень доходчиво объясняли высокое качество музыки Высоцкого, потому что она не стандартный набор аккордов и проигрышей, что характерно для жанра, а сложная качественная конструкция, и не менее сложное исполнение (в лучших примерах, конечно)

С Визбором всё иначе. Есть воспоминания Ураловой, прекрасной актрисы и одной из его жён, о том, как Визбор сразу поставил условием, что его песни обсуждать нельзя.

И здесь хороший мост к другому важному образу советского времени.

Это идеальный советский мужчина. Я не большой феминист, но надо признаться, что Советская власть при всех попытках создать формальное равноправие, женщин не особенно любила.

При всём культе сентиментальной любви, ровно то же делала и интеллигенция. И это очень хорошо видно по песням Ады Якушевой. Многие из них автобиографичны и в них поэтизирована норма: созвонятся парни на неделе, и придут как будто врозь, они любят говорить о деле, им не следует мешать, я сижу рядом не дыша. Ну и тому подобное дальше:

Ну или:

То есть перед нами лукавая эстетика любви, когда женщина обслуживает маскулиную сентиментальность.

Вот путешественник, знаменитый своими перемещениями по миру, а вот женщина, что рожает и растит детей, вот она на кухне, потому что разговор о высоком без закуски не идёт.

У мужчин в таком образе не возникает мысль о том, чтобы взять на себя часть этого груза быта или просто не уезжать в горы в преддверии родов. Это быт не современного богатого путешественника, а именно той самой нормативной интеллигенции, для которой няня была несбыточной мечтой.

Нет, всё это и тогда было ужасно дурно, а нынче просто виднее.

Но тут нужно остановиться, потому что из Юрия Визбора не нужно делать пошляка. А всякий человек, подстарившись, начинает с ужасом всматриваться в кумиров юности и чаще всего кидается в другую крайность. Он принимается топтать портрет, вынесенный когда-то из огня, норовит откреститься не от кумира, а от себя самого.

И видит повсюду пошлость.

Это никуда не годится. Нужно всмотреться в портрет, а не молиться перед ним.

Визбор – хорошее для этого упражнение. Он — зеркало огромной части советской, а потом российской интеллигенции.

Он и сейчас существует как фактор культуры.

Вдумайся в эту историю, читатель, и тебе станет не по себе, как писал Даниил Хармс по несколько другому поводу.