СЛОВО О ВИКЕНТИИ ВЕРЕСАЕВЕ

(жить долго)

Викентий Викентьевич Смидович (1867 — 1945)

…калейдоскоп происшествий, которых случайными свидетелями можем мы сделаться на улице, в гостиной или на ином чердаке, и при этом представлении стоит некто, изъясняющий, что означают и почему выходят такие-то и такие-то вещи.

Николай Добролюбов. «Забитые люди»

Писатель Вересаев не на слуху.

Но с этим странное дело: романы и повести Вересаева сейчас мало кто читает. В них какая-то странная архаика. Они похожи на заржавевший антикварный утюг: на него смотрят, собираются снять ржавчину, но мысль насыпать внутрь него углей и гладить сорочки никому в голову не приходит.

А вот Вересаев-мемуарист, Вересаев — автор коротких эссе — совершенно прекрасен.

Востребованы и записные книжки Вересаева, не говоря уж о его книге «Спутники Пушкина».

Его короткие тексты объясняют многое в истории конца XIX — первой половины ХХ века. Они содержат множество точных наблюдений, материал размышлений над человеческой природой вобще.

Именно поэтому Викентий Вересаев чрезвычайно недооценённый автор.

Он прожил 78 лет – по нынешним меркам не так уж и много. Но вот для XIX и ХХ века это вполне гордые цифры. Он родился спустя шесть лет после освобождения крестьян, когда ему было четырнадцать, народовольцы взорвали бомбой царя, пятидесятилетним Вересаев увидел Октябрьскую революцию. А умер через месяц после падения Берлина. В 1919 году он умудрился получить последнюю Пушкинскую премию, награду старой России, а через четверть века, в 1943 году, Сталинскую премию первой степени. В разные годы у него вышло шесть собраний сочинений.

Но при этом Вересаев как бы пародия на русскую литературу конца XIX – начала XX века. Невнимательному читателю кажется, что пародия должна что-то высмеивать и цепляться за недостатки. Вовсе нет: в случае с Вересаевым это соединение типического в одном человеке. Это соединение позволяет лучше понять, как устроено мироздание.

Во-первых, проза Вересаева, большая часть его романов и рассказов забыта. Это не то что справедливо, но логично. В них устарело всё: язык, без затей вставленные идеи, предсказуемое развитие сюжета. Но так же логично, что талантливый человек, занявшись литературоведением и мемуаристикой, берёт своё, и недостатки превращаются в достоинства.

Во-вторых, удивительно то, что в биографии Вересаева соединены черты множества его современников. Он был врачом, подобно Чехову, и во времена чеховской медицины. Только ещё он был военным врачом на русско-японской войне. Причём Викентий Викентьевич был врачом потомственным, из тульских дворян. Точно так же, как множество писателей начала века, он был прекрасно образован, что позволило ему потом заниматься переводами.

В-третьих, он был не просто «левым», но жил в революционной среде. Сам род его имел польские корни, и в нём были те поляки, которые дрались с войсками империи. Его троюродная сестра вела нелегальную работу, рассталась с мужем-революционером из-за несовпадения политических платформ. Сын её пропал в годы Гражданской войны, непонятно, был он убит белыми, красными или просто бандитами во время перемещений по взбаламученному морю России. Сама эта женщина, несмотря на то, что знала всех вождей ещё по подпольной работе, стала простой работницей на фабрике и умерла в 1942 году. Подробности этих жизней неясны, потому что время слизало документы, а сами люди путали следы.

Братом, но тоже троюродным, был Пётр Гермогенович Смидович (1874–1935). Участник Декабрьского восстания в Москве, председатель Моссовета, человек, что подавлял Антоновское и Кронштадтское восстания, потом ставший членом президиума ВЦИК. Пётр Гермогенович умер удивительно вовремя, так что похоронен в Кремлёвской стене, а не в общих могилах Коммунарки и Бутовского полигона.

То есть это были не интеллигенты, дававшие «пять рублей на революцию», а именно революционеры. Сам Вересаев был одним из первых интеллигентов-марксистов. Это уже потом он смотрел на большевиков как, следуя метафоре Солженицына, смотрел Сталин на Тито. То есть как старый сельский фельдшер смотрит на медсестру, только что окончившую в городе медицинское училище.

И множество таких интеллигентов были обескуражены тем, как сбылись их чаяния.

В своих воспоминаниях Вересаев рассказывает о том, что дела его летом 1921 года были очень плохи. Он с женой голодал в Крыму, только что перенёс цингу, кур у них украли. «…Осталось только несколько кур и уток и поросёнок, с ума сходивший от голода. Мы для него собирали и варили лебеду, но это его мало удовлетворяло; он сатанел, хватал зубами утёнка и мчался вдаль, на бегу стараясь скорее сжевать его; уток мы пытались кормить медузами, для оставшихся кур Маруся на жнивье собирала ячмень и пшеницу. Очень было плохо. Голодали. Просвета никакого не было. Я Марусе сказал:

— Ну, кажется, пора ликвидироваться»1.

Правда, в этот самый момент, как deus ex mahina появляется председатель Крымского ревкома, возвращает писателю отнятый ЧК револьвер, даёт бидон керосина, мешок с мукой и проч., и проч.

Показательно, что Вересаев переломил себя и окончательно полюбил Советскую власть, целиком оставаясь в привычках и обряде жизни конца XIX века. Подстаканник, крахмальные простыни, настоящая чопорность интеллигента русского извода.

При этом эти интеллигенты-то на самом деле и начали смуту. Вересаев говорит сразу после февральской революции на подобии митинга для интеллигентов в фойе Художественного театра:

— Ещё совсем недавно самодержавие стояло над нами, казалось, так крепко, что брало отчаяние, когда же и какими силами оно будет, наконец, сброшено. Почему бы нам не попытаться, говоря словами Фридриха Альберта Ланге, «требованием невозможного сорвать действительность с её петель»2.

А в другом месте рассказывает, что многим раньше, в то время, когда империя казалась незыблемой, к нему пришёл Горький и сказал:

«Вы имеете связь с Петербургским комитетом социал-демократической партии?

— Имею.

— Не можете ли вы ему передать это — вот!

— И выложил передо мною на стол — три тысячи рублей! Он только что получил деньги за два первые сборника своих рассказов.

Для того времени эта сумма в бюджете подпольной организации была ошеломляющая. Сто—двести рублей представляли уже огромную сумму.

Я отправился к члену комитета, говорю, привёз им денег. Он жадно:

Сколько?

— Угадайте. Много.

— Да ну! Сотню?

— Больше.

— Три?

— Больше, говорю, не сдерживайте своей фантазии.

— Будет дурака валять. Не тысячу же?

— Т-р-и т-ы-с-я-ч-и»!3

Лет через двадцать, правда, многие сами ликвидировались, а других ликвидировали для профилактики. Стаканы и ложечки начали круг по чужим рукам, чтобы, теряя позолоту, кочевать по блошиным рынкам следующего века.

В 1884 году Вересаев окончил Тульскую классическую гимназию с серебряной медалью, а в 1888 окончил историческое отделение Петербургского университета (учился он, кстати, со старшим братом Ульянова и его товарищем-бомбистом Генераловым). Но тут же стал студентом медицинского факультета Дерптского университета и даже напечатал несколько медицинских статей. Работал на холерной эпидемии, а потом был врачом в Туле, Петербурге, и, судя по всему, был настоящим врачом, а не человеком в этой профессии случайным.

Начал писать и печататься (в этот момент он и придумал себе псевдоним «Вересаев»), а за участие в кружке легальных марксистов Струве был выслан обратно в Тулу. Был призван во время войны с Японией и два года провёл на Дальнем Востоке. Во время Первой мировой опять стал военным врачом.

Большая часть художественной прозы Вересаева, начиная от повести «Без дороги» (1894) до последних романов – это такие тексты с «идеей», про то, как интеллигентные люди думают, зачем им жить, что им сделать с народом (не предполагая, что народ сделает с ними). Молодёжь изучает марксизм и мечтает принести пользу. Напишет Вересаев очерки о японской войне, случится первая революция, а в повести «К жизни» (1908) всё то же – герой ищет своё место, и надо, видимо, приникнуть к рабочим ради смысла в жизни. Уже после победы Октябрьской революции Вересаев написал роман «В тупике» (1922), где внутри одной семьи происходит раскол: с одной стороны – большевики, с другой – меньшевики, всё тяжело, что делать – непонятно. Беда в том, что для современного читателя приобщение к этой прозе – тяжёлый труд. Для историка литературы – это важные тексты, для человека, который отдаёт много времени проблемам русской интеллигенции вековой давности – тоже. Но вот литературы в нескольких диалогах чеховского «Дома с мезонином», где речь идёт о том же, куда больше, чем во всех этих книгах.

Вересаев был дружен с Булгаковым, и вместе они работали над пьесой «Последние дни».

Но реализовался Вересаев в другом. Даже не в переводах античных поэтов (да что там, он перевёл «Илиаду» и «Одиссею), а в двух жанрах: он первым почувствовал спрос на популярное литературоведение и написал знаменитые книги «Пушкин в жизни» (1925 — 1926), «Гоголь в жизни» (1933) и «Спутники Пушкина» (1937). Второй жанр уже упомянут выше. Это воспоминания — «Записки врача» (1900), «В юные годы» (1927), «В студенческие годы» (1929).

Причём глаз у Вересаева был зоркий, он видел и понимал парадокс, который необходим не только в новелле, но и в короткой истории, наблюдении за жизнью.

Это жанр известный, идущий у нас ещё от пушкинских Table Talk, от Вересаева тянется нить к довлатовской прозе.

Вот предвосхищающие «От двух до пяти» записи о детях:

«Из драмы, сочинённой маленьким мальчиком.

Марья Ивановна. Иван!

Лакей. Чего изволите?

Марья Ивановна. Скажите, чтобы запрягали коляску. Я поеду на дачу.

Лакей. Сударыня! Вы не можете ехать на дачу.

Марья Ивановна. Почему?

Лакей. Потому что у вас сегодня ночью родился сын»4

А вот опись самых ярких риторических приёмов Плевако – их советский читатель знал именно от Вересаева, а не от какого-нибудь не издававшегося Власа Дорошевича.

А вот развёрнутое описание возникновения дач в посёлке Коктебель – со всеми историями анекдотами про Волошина и других его обитателях.

Вот крик души: «Молитва писателя: “Господи, избави меня от корректора, а с наборщиком я сам управлюсь”. Сколько ни борись с корректором, но в конце концов он вместо “конъектура” поставит “конъюнктура”, вместо “интерполяция”| — “интерпелляция”, вместо “цезура” — “цензура”»5

Вересаев рассказывает про старшего врача Петропавловской крепости, Гаврилу Ивановича Вильямса. Он говорит: «— Полноте, деточка моя! Рубленая капуста! Видали когда-нибудь, как капусту рубят? — Гаврила Иванович стал рубить ладонью воздух. — Вот что такое ваш Некрасов. Вчера ехал я по Литейному, вывеска:

А? Чем я вас спрашиваю, не Некрасов? По-моему, ещё поэтичнее! А? Что? Кхх!.. Ха!..»6

Иногда отрывочные записи Вересаева просто смешны, но чаще назидательны: среди них можно обнаружить блестящую иллюстрацию нехитрого логического приёма, годного для всех споров.

Собственно, это пересказ Вересаевым рассказа Короленко: «В начале девятисотых годов издавалась в Симферополе газета «Крым». Редактором её был некий Балабуха, личность весьма тёмная. Вздумалось ему баллотироваться в гласные городской думы. Накануне выборов в газете его появилась статья: во всех культурных странах принято, что редакторы местных газет состоят гласными муниципалитетов, завтра редактор нашей газеты баллотируется, мы не сомневаемся, что каждый наш читатель долгом своим почтёт и т. д. На следующий день Балабуха является на выборы. Подходит к одному известному общественному деятелю.

— Вы мне положите белый шар?

— Нет.

— Почему?

— Потому, Во-первых, что вы шантажист.

— Ах, что вы шутите!

— Во-вторых, что вас в каждом городе били.

— В каких же это городах меня били?

— В Симферополе.

— В Симферополе?.. Ну... Один раз всего ударили. А ещё?

— Ещё — в Карасубазаре.

Редактор торжествующе рассмеялся.

— Ну вот! В Карасубазаре! Какой же это город?»7

Есть у него и такая миниатюра, которая стоит не то что рассказа, но хорошей повести: «Иван Иванович (Пунктирный портрет)»: «Железнодорожный подрядчик. Ловкий и умный, вполне интеллигентный. Хорошо наживался. Заболел прогрессивным параличом, сошел с ума. И тут так из него и поперла дикая, плутовская, мордобойная Русь.

Читают ему газеты. Московский педагогический съезд посетили два английских педагога.

— Погодите, я все это знаю, сейчас вам расскажу. Как приехали, их первым делом в полицию позвали и — выпороли. Чтоб не зазнавались. Потом на съезд привезли. “Садитесь, пожалуйста!” — “Нет, знаете... Мы постоим!” — “Да вы не стесняйтесь!” — «Нам вот к телефончику, — разрешите!” — “Пожалуйста!” — “Дайте генерал-губернатора!” — “Что?! Выпороли?” Сейчас позвонил в участок: “Прибавить от меня еще сорок розог!”

На вокзале сидит, пьёт пиво. Подходит, любезно улыбаясь, господин.

— Мы с вами, кажется, встречались?

— Как же! Вместе из Челябинска шли по этапу! Я вас сразу узнал. (Господин отшатнулся, тот ему вдогонку.) За кражу часов сидели, вместе крали. Хорошо помню: стенные часы были... с боем...

Читал он «Новое время», имена запоминал, а события перерабатывал самым фантастическим образом. В конце девяностых годов Россия заняла китайскую гавань Порт-Артур.

Иван Иванович рассказывал:

— Салисб-Юри8 того не знал и послал из Англии Камбона9, чтобы занял. Приехал. Ему навстречу адмирал Скрыдлов10. “Что вам угодно?” — “Видите ли, вот... Порт-Артур... Мы приехали...” — “Ах, вы приехали?..” Тр-рах! “Ой, больно». — “Больно? Затем и бьют, чтоб было больно...” Тр-рах!! “Ваш вон он, видите, на той стороне: Вей-хай-вей! А это наше!” — «Тогда извините, пожалуйста, мы не знали. Прощайте!” — «До свидания!” Поплыли, Скрыдлов поглядел. “Ну-ка, малый, заряди-ка пушечку...” Бах! Корабли кувырк!.. Салисб-Юри в Лондоне ждет, беспокоится. Телеграмму в Порт-Артур: “Приехали? Салисб-Юри». — «Были тут... какие-то! Скрыдлов”. — “Где ж они? Салисб-Юри». — “Потопли. Скрыдлов”.

И хохочет торжествующе.

Его племянник окончил курс врачом, в Московском университете. Сестра Ивана Ивановича с торжеством принесла ему показать диплом, полученный её сыном. Иван Иванович посмотрел и вдруг объявил:

— Этот диплом подложный. Борис его сам написал.

— Ну что ты говоришь! Как же подложный? Видишь, подпись “Декан медицинского факультета Д. Зернов”.

— Я его знаю: это почтальон со Смоленского рынка.

— Видишь, и другие подписи: профессор Остроумов, профессор Шервинский...

— Довольно! Пойди на Большую Царицынскую, справься в казенном винном складе: это все — сторожа склада. Борьку за этот самый диплом в Хамовнической полицейской части выпороли.

— Как это выпороли? Прежде всего, не имеют права выпороть. Он дворянин, закон запрещает.

— Ничего закон не запрещает. Нет такого закона.

— Я тебе отыщу, покажу: есть специальная статья...

— Довольно! Вот по этой самой специальной статье и выпороли»11

Закончить этот парад миниатюр нужно хорошей историей.

У Вересаева есть такой рассказ «Неопубликованная глава»: «В газетах появились огромные объявления. Иллюстрированный еженедельник “Окно в будущее” сообщал читателям сенсационную новинку: в бумагах, оставшихся после Льва Толстого, найдена рукописная, совершенно отделанная глава из «Анны Карениной»; глава только по ряду совершенно случайных причин не была включена Толстым в роман. Сообщалось, что глава эта, доселе нигде еще не напечатанная, целиком появится в ближайшем номере журнала «Окно в будущее».

И правда, появилась целая глава. Яркая, сильная, являвшая поистине вершину толстовского творчества. Описывался сенокос.

“Бабы, с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел её до повторения, и дружно, враз, подхватили опять сначала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов. Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигается на него. Туча надвинулась, захватила его, и копны, и воза, и весь луг с дальним полем,— всё заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и еканьями”.

Чувствовался и запах свежего сена, и напоённый солнцем воздух, и бодрая радость здорового труда.

Невольно хотелось вздохнуть поглубже, весело улыбаться.

Успех был огромный. Весь полумиллионный тираж номера разошёлся целиком; припечатали ещё двести тысяч, и те разошлись целиком.

Номер стоил двадцать копеек, — за двадцать копеек читатель получил высочайшее наслаждение, за которое не жалко было бы заплатить даже рубль.

Все были очень довольны.

И вдруг... вдруг в газетах появились негодующие письма знатоков литературы.

Знатоки сообщили, что якобы до сих пор неопубликованная глава эта неизменно печатается во всех изданиях «Анны Карениной», начиная с первого появления романа в журнале “Русский вестник”, и в любом из изданий читатель может прочесть эту главу.

Негодование и возмущение было всеобщее. Да не может быть! Дойти до такого надувательства!

Но справились: верно. Слово в слово. Стоило платить двадцать копеек!

И тогда всем показалось, что они никакого удовольствия от прочитанного не испытали и только даром затратили двугривенный»12.

Тонкость в том, что этот маленький текст открывает подборку «Выдуманные рассказы».