СЛОВО О БОРИСЕ ВАСИЛЬЕВЕ

(офицер)

Борис Львович Васильев (1924 — 2013)

«Два месяца назад,— так начинает он [В. Непомнящий] свою статью,— закалённый, кажется, ежедневным чтением в свободной печати об ужасах нашей непостижимой уму жизни, я от одной-единственной фразы вздрогнул».
Фраза, заставившая его вздрогнуть, вырвалась у Бориса Васильева. «Приходится с глубокой горечью признать,— написал тот,— что духовная мощь России погибла».

Бенедикт Сарнов. «Уроки Розанова»

Борис Васильев удивительно интересный писатель не только в том, что касается его прозы, но и во всём его образе, что связан и с ним самим, и с феноменом военного поколения 1923-1924 года рождения. Того самого поколения, к описанию которого, как прицеп, следовала обязательная фраза «их осталось два-три процента». Действительно, те, кому исполнилось восемнадцать в сорок втором, были выбиты в военное время.

Без семейной истории трудно понять, как устроен образ этого писателя в современной литературе.

Дело в том, что Борис Васильев был любителем истории, а уж история собственной семьи, была для него важна принципиально. Причастность к истории — ключ всего того, что делал этот писатель. В его роду много потомственных военных, а один из предков писателя участник Бородинского сражения генерал-лейтенант Илья Алексеев. Впрочем, другой его предок — учитель в Ясной Поляне, наставник Сергея Толстого, сына великого писателя. При этом Василий Алексеев был народником, и как многие люди его круга, уехал в Америку, чтобы основать земледельческую коммуну. А про своего отца Борис Васильев писал: «Отцу суждено было прожить на свете 76 лет и два месяца: в отличие от большинства сверстников ему повезло. Каскад из трех войн унёс из России такое количество душ, что их вполне хватило бы для освоения небольшой планеты в соседней Галактике, а ведь кроме войн были и мирные периоды, во время которых с душами обращались избирательно, следуя правилу “Пуля дура, да расстрел молодец”. Целеустремленное проведение в жизнь второй половины этого правила во дни мира, а первой — в дни войны практически ликвидировали последние остатки русского потомственного офицерства, и после заключительного каскада — Великой Отечественной войны — отец представлялся мне экспонатом Красной Книги с горестной пометкой: “Встречаются отдельные экземпляры”»1.

Биография самого Бориса Васильева — классический пример обыкновенной биографии в необыкновенное время — уйти добровольцем на фронт, выходить из окружения, попасть в кавалерию, оттуда — в пулеметную полковую школу и служить в гвардейском воздушно-десантном полку. В марте 1943 года при десантировании подорваться на мине. Не типично только то, что он уцелел.

Кстати, когда он с контузией лежит в госпитале в Костроме, то выменивает самосад на сахар. Какой-то мужчина ковыляет мимо — Васильев доверчиво отдаёт ему сахар, и ждёт на следующий день когда инвалид принесёт ему махорку. Случайный прохожий, сдержав слово, приносит отличный табак. И это драматург Виктор Сергеевич Розов.

Но вернёмся к биографии — осенью 1943 года Борис Васильев поступает в Академию бронетанковых и механизированных войск имени Сталина (когда это название выбьется из стиля эпохи, ей дадут имя маршала Малиновского). В 1946 — он испытатель танков на Урале, а в 1954 году демобилизуется. И вот инженер-капитана превращается в писателя традиционным образом для хорошего советского писателя: небыстрое признание, стандартные трудности с цензурой и чрезвычайная популярность опубликованных вещей. Отличительная особенность Васильева — это особый, народный успех фильмов по его сценариям и экранизаций книг. «А зори здесь тихие», вышедшие в 1969, экранизированы через три года, а в 2005 году вновь экранизированы в Китае. Роман «В списках не значился» выходит в 1974, а в 1995 экранизируется под названием «Я русский солдат». «Аты-баты, шли солдаты» стали классикой добротного советского кино о войне. Причём фильмы семидесятых — это именно настоящее советское кино с добротной режиссурой, с классической актёрской школой. То самое кино, часть которого сейчас раскрашивают как «Семнадцать мгновений весны», продолжают как «Офицеров» или переснимают, как это сделали китайцы с историей советских зенитчиц и их старшины (И как это опять собираются сделать у нас). Имя Бориса Васильева упрочилось если не благодаря кинематографу, то параллельно с ним. Ведь с именем Васильева связано полтора десятка книг более или менее знаменитых: «Очередной рейс», «Длинный день», «След в океане», «Королевская регата», «На пути в Берлин», «Офицеры», «А зори здесь тихие», «Иванов катер», «Аты-баты, шли солдаты…», «Не стреляйте в белых лебедей», «Подсудимый», «По зову сердца», «Наездники», «Завтра была война», «Вы чье, старичье?» — возможно, я что-то пропустил. Но видно, что это большая кинематографическая работа, и «народные хиты» лишь вершины её.

Среди огромного количества литературной и кинематографической продукции у Васильева было нечто своё, особенное. И это — «сентиментальный пафос», особый строй текста, построенный на очень сильном сентиментальном переживании при практически камерных обстоятельствах.

Феномен Васильева заключается ещё и в том, что его творчество шире, чем военная тема, но как ни крути, убежать от ярлыка «писатель о войне» Борису Васильеву невозможно. Впрочем, есть особый тип книг, которые он писал и раньше — это романы в духе Яна и Балашова. То, что называется «о Древней Руси»: «Вещий Олег» (1996), «Александр Невский» (1997), «Ольга, королева русов» (2001), «Князь Ярослав и его сыновья» (2004), «Князь Святослав» (2006), «Владимир Красное Солнышко» (2007), «Государева тайна» (2009), «Владимир Мономах» (2010). Однако это не вполне традиционный тип русско-советской беллетристики. Кажется, что ключом к этим текстам является одна цитата. В своих мемуарах он пишет: «Западная Европа получила в наследство от Католической церкви Римское право, в котором приоритетом являлись права личности. Древняя Русь, приняв христианство византийского толка, приняла и Византийское право, в котором приоритетом оказались не права личности, а безусловное право деспота, государя, царя — то есть, приоритет власти. На этом представлении о преимуществе государственных прав над правами личности и существовала Россия вплоть до Судебной реформы Александра Второго. Однако реформы эти, обеспечившие самый демократический суд в России, в дикие глубины страны, а тем паче, в глубины населяющих её тёмных душ, проникнуть ещё не успели. (Это сохранилось, как реликт, и до наших дней в отношении массы населения к адвокатуре и неумении пользоваться её услугами). А тут объявились большевики, решительно повернувшие к византийскому пониманию приоритетного права государства. Мы унаследовали его в форме массового сознания, что в судах правды нет. И это массовое сознание нет-нет, а проявляется и в печати, и в выступлениях по телевидению, и в Думских дебатах, а в особенности — в пренебрежении к презумпции невиновности, о которой и не подозревает большинство населения вообще. Именно это отношение к презумпции невиновности (которого, кстати, не знает право Византийское) и порождает многочисленные сообщения как в печати, так и по телевидению о несметных суммах вкладов коррумпированных чиновников в зарубежных банках, став орудием в борьбе групп и кланов. Именно на разности исходных принципов и основываются наши разногласия, как только заходит разговор об ущемлении прав человека. Византийское право, привнесённое на иную почву, породило отторжение в виде кодекса завышенной нравственности, который Церковь всё время пытается присвоить себе под названием “Духовности”, и которой не знает Западная Европа по той причине, что при наличии судебной защиты личности подобная стихийно народная форма борьбы ей попросту не нужна. У нас с европейцами заведомо иные подходы к судопроизводству, его целям и задачам. То, что для нас — государственная необходимость, Европа упорно воспринимает как попрание прав личности. И будет воспринимать, даже если мы станем вдруг самой любимой страной в европейском содружестве»2. Цитата эта повторяется многократно — во многих разговорах о писателе.

Когда пришли иные времена — время распада СССР, которое, кстати, первым не Владимир Путин, а Егор Гайдар назвал геополитической катастрофой в одной своих книг. Спустя двадцать лет после начала Перестройки Васильев говорит в интервью, что ни о чём не жалеет: «Надо было кончать с главным злом — советской властью»3. Советская власть действительно куда-то подевалась, но вышло, как в известной фразе Ильфа насчёт ожиданий от изобретения радио: оно появилось, а счастья всё нет.

Оказалось, что Васильев — очень неудобная фигура. Одни ему не могут простить того, что подписал знаменитое «Письмо 42-х», другие — того, что стал писать исторические романы, которые им кажутся скучными со всеми этими: «Не миновать усобицы. — Коли князь в беде, так и я в седле. — Ярун тут же заседлал коня, прицепил дедов меч, низко поклонился будущему тестю и ускакал в густеющие сумерки, даже не попрощавшись со своею наречённой»4. Те, кто твердил как заклинание фразу из фильма «Офицеры»: «Есть такая профессия — Родину защищать», не могут простить Васильеву высказываний типа «Зубы дракона были в каждой стране. Но их там уничтожили. Скажем, в той же Америке. Как они грехи свои замаливают — перед неграми, перед индейцами! Как они чтут героев их гражданской войны!»5. Можно, конечно, промолчать об этом в юбилейные дни, но это как-то недостойно честных размышлений о месте Васильева в нашей реальности.

Как ни крути, он останется в ней навсегда именно со своей военной темой. А отношение к Отечественной войне, культ павших и выживших, культ народного героизма — одна из главных базовых ценностей советской, а потом и российской культуры.

Постепенно от народной гордости время отъедало революцию, индустриализацию, коллективизацию и стройки коммунизма. Остались освоение космоса и Отечественная война. И не только государство, но и народ в своей массе очень насторожённо относится ко всякой возможности ревизии.

Понятно, что в годы, когда на экраны выходили «А зори здесь тихие» и «Аты-баты, шли солдаты» ни о какой ревизии и речи не было. Человека, начавшего вещать, что де, если бы деды не рыпались, то мы бы не «Жигулёвское», а «Баварское» пили, не то чтобы сдали милиционерам, а и до отделения милиция не довели бы. Сейчас культурный пейзаж совершенно иной. История погибших в болотах девушек, ставших на пути немецкой диверсионной группы, равно как история русского солдата, погибшего среди развалин польской крепости воспринимается вместе с парадами эсэсовских легионеров в Прибалтике, памятной доской казачьим атаманам, служившим Гитлеру (кто-то её всё-таки расколотил), установленной чуть не посреди Москвы.

Опыт Бориса Васильева на этом фоне очень интересен. И не потому, что писатель сумел расставить все точки над i или нашёл оптимальное среднее между политическими полюсами. Скорее потому, что он и его книги часть системы культуры, где трагическое и героическое невозможно оторвать друг от друга.