УПЛОЧЕНО

Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платит Пандея?

А. и Б. Стругацкие. «Обитаемый остров».

Есть такая тема, которая всегда занимает общественное сознание, как только оно, общественное сознание, обнаруживает любое суждение. Это эмоция «Сколько ему заплатили?»

Одной из самых интересных ангажированных книг была «Москва, 1937» Лиона Фейхтвангера. О ней написано достаточно много, и парадоксом было то, что она угодила потом в спецхраны. Не оттого, что изображение СССР в ней было критическим, а как раз из-за того, что неписанный договор между заказчиком и исполнителем был выполнен точно.

Причём уже после исполнения социального заказа, когда автор давно жил в Америке, он вдруг оказался «буржуазным космополитом» и «литературным торгашом». А тогда, в 1937 году, ему делали дорогие подарки и начали печатать собрание сочинений. И тут возникает вопрос искренности – с одной стороны, Эренбург говорил, что Фейхтвангер ничего не понял в советской жизни и искренне заблуждался. С другой стороны, Бабель рассказывал, что всё он понял. Сыграли ли роль дорогие подарки – непонятно.

«Есть некоторые свидетельства, что мотивы, по которым Фейхтвангер стал апологетом Сталина, тоже носили материальный характер. Литературовед Марк Поляков рассказал мне о своем дальнем родственнике, Германе Чайковском. В 1937 году тот служил в НКВД и был приставлен к Фейхтвангеру как переводчик. «Не спускай с него глаз, — была дана ему инструкция, — и записывай всех, с кем он встречается». Через три дня начальник вызвал Чайковского и сказал: “Все. Можешь за ним больше не следить. Еще две-три инкунабулы, и он наш”.

Инкунабулами (от латинского слова, означающего “колыбель”) называют книги, напечатанные после изобретения Гутенберга, но до конца XV века. Ценность их исключительно высока. Фейхтвангер же, как известно, был фанатичным библиофилом. Похоже, что подлинность подаренных ему в Москве инкунабул помогла ему поверить в подлинность сталинских процессов»1.

В тот момент, когда обыватель слышит об этих инкунабулах, у него наступает облегчение – теперь всё понятно. И ты, Брут, продался большевикам.

Если зарегистрирован акт купли-продажи, то мир становится яснее: всё в мире происходит оттого, что любое суждение оплачено. Всё непонятное становится простым, если объяснить его этой куплей-продажей.

Один мой знакомый, приехавший в Москву, был поражён тем, что те люди, кого он знал по социальным сетям, как непримиримых противников и бойцов разных политических групп, вечером сидели и пили дорогие вина в одних и тех же заведениях. Часто — за одними и теми же столами. Потом он пообвык и перестал удивляться, но это как раз мостик к главной мысли, которую я хочу исследовать.

Спору нет, в огромной кастрюле политической жизни есть разные овощи. В том числе, нормальные производители высказываний на окладе. Экономическая мотивация тут всегда присутствует, но при этом (тоже всегда) является инструментом разоблачения одних экономически мотивированных авторов другими экономическими мотивированными авторами.

Речь идёт о понимании веса слов и механизма суждений.

Мы так или иначе находимся в облаке суждений и хотим их понять. Это облако состоит из досужих мыслей, пересказов наших выступлений и ссылок на интервью и колонки. Накладывает ли боязнь потерять место некоторую печать на суждения? Безусловно. Привязаны ли наши слова к корпоративно-денежным интересам? Да, наверняка.

Желание понять, в каких экономических отношениях с мирозданием находится автор того или иного высказывания, – ничуть не стыдное. Механизм в нём ровно такой же, как в нашей частной оценке слов N. о новом лекарстве. Если он работает в фармацевтической компании, оное лекарство производящей, слова эти, не поменяв ни единой буквы, воспринимаются иначе. Точно так же, человек связанный корпоративными, личными, рабочими обстоятельствами для высказывания, говорит обо всём иначе, чем свалившийся с Луны путешественник (покуда не мотивирован инкунабулами).

Вопрос в том, снимает ли какой-нибудь колумнист свою ангажированность, придя домой или вовсе просто залезая в социальную сеть. Вот человек приходит в гости, ангажированность его висит на вешалке, как шинель, и он начинает говорить по-другому: либо оправдываясь, либо с некоторым налётом цинизма. То есть, шинель находится в прихожей, но форменные брюки на этом человеке остались.

И это чрезвычайно любопытный переход, где вещество существования незримо маячит за столом.

Прекрасное выражение «вещество существования»2 тут прозвучало недаром.

Я стал пользоваться этим оборотом, оперируя им, может быть, недостаточно точно, удалившись от его автора. Просто время другое, но часть смысла не меняется никогда.

Часто говорящие о своей независимости мои друзья начинают говорить, что их рабочее место не требует корпоративной верности. И мне в этот момент всегда становится неловко, как персонажу Даниила Хармса, спросившего о вере в Бога: «Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «Веруете ли в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный»3.

Источники вещества существования вполне разнообразны, и редко кто скажет в частной беседе, когда брюки с лампасами не видны под столом, что у него вовсе никогда не было страха, что он не боялся пойти на конфликт с грантодателем или вообще с людьми, через которых он получает вещество существования.

Мой жизненный опыт говорит, что в этой вещественной зависимости у самых прекрасных людей строй публичной речи меняется, возникают субординация и прочие обязательства — вне зависимости от того, где лежит советского образца трудовая книжка, и вовсе – существует ли она.

Это открытие невелико, и как-то странно говорить об этом всерьёз.

Крайние проявления споров об ангажированности совершенно не интересны, потому что источники финансирования «Деньги Госдепа» и «Деньги Кремля» представляют собой не обвинение, а что-то вроде артикля.

Кстати, Андре Жид, который был очень горд тем, что Сталин не дарил ему инкунабул, после войны, сам того не заметив, попал в сборник, финансировавшийся ЦРУ. «Роль ЦРУ в культурной войне с коммунизмом подробно описана в книге английской журналистки Фрэнсис Стоунер Сондерс “Кто заплатил флейтисту?”4. Это книга о людях, которые разочаровались в Советском Союзе. Сондерс разочарована в их разочаровании. У неё нет, разумеется, иллюзий по поводу сталинского режима, но ей кажется, что, если выяснить, кто за что заплатил, это может радикально изменить интеллектуальную историю ХХ века. Анализ морально-философской драмы с такими участниками, как Артур Кёстлер, Джордж Оруэлл, Андре Жид, Ханна Арендт, Исайя Берлин, сведен в её книге к речи общественного обвинителя, не брезгующего никакими средствами, чтобы очернить облик обвиняемого: Артур Кёстлер был “насильником”, композитор Николай Набоков (двоюродный брат Владимира) унаследовал “лицемерие” от своего отца, американский журналист Ирвинг Кристол был “политическим невротиком”. Можно предположить, что, если бы Сондерс пришлось писать книгу о Фрэнсисе Бэконе, она сосредоточила бы свое внимание на взятках, которые он брал, а его философию оставила бы в стороне как нечто не очень существенное.

Сондерс и другие критики ЦРУ возмущены финансовым участием этой организации в холодной войне в области культуры. При этом миллионы долларов, которые вложило в эту войну КГБ (одна американская компартия получала около миллиона долларов в год), не вызывают у них сильных эмоций. За этим видится поза некоторого западного высокомерия: ничего хорошего от восточных варваров мы и не ожидали, но наши должны были вести себя приличнее»5.

Механизмы ангажированного высказывания всегда сложнее, чем простая покупка.

Всё дело в том, что талантливых исполнителей мало во всём мире. Идеальный исполнитель – человек убеждённый, хоть в какой-то мере искренно полюбивший объект похвалы или возненавидевший объект хулы. Сделать это несложно – все предметы вокруг нас многогранны, как об этом заметил Ленин в своём бессмертном рассуждении о гранёном стакане.

Но всё равно – оказывается, что ангажированное высказывание плохо управляется. Оно связано с собственными фобиями и разлитием желчи. С поведением детей и родителей автора в момент формулирования. Оно часто производится с оглядкой не на заказчика, а на друзей – понравится ли им, не слишком ли глупо выглядит говорящий. В ангажированное высказывание часто вмешиваются страх перед собственным будущим, нищетой и интуитивное понимание бессмысленности своей жизни. (Уверенность в будущем, вера в собственное богатство и удовлетворение жизнью – вещи редкие, и тут ими можно пренебречь.)

Но у честного обывателя веры нет никому – он не доверяет власти, но и не-власти тоже не доверяет. Тем самым фармацевтическим компаниям он тоже не доверяет. И увидя, что пиарщики разных политических сил пьют виски вместе, не склонен верить их словам.

Верить можно только друзьям и продавцам, что не могут сменить место торговли.

Вторым я доверял бы больше.