ТРАВМА КАК ТОВАР

Архитектурный стиль Москвы — эклектика, и я не позволю его нарушать.

Юрий Лужков (приписывается)

Есть такой бесконечный разговор о том, как соотносятся архаика и модернизм. Никто не тревожится точными определениями и, чаще всего, этими красивыми терминами замещают слова «старое» и «новое». Увы, ещё чаще у нас всё переводят в формулу «хорошо vs плохо». То есть, когда мы говорим «молодой ещё», — это как бы плохо: взрослей, негодяй, быстрее взрослей, время не ждёт. Отказался от старого — очень плохо, оглянитесь люди, вокруг нас манкурты, Айтматова читал, читал Айтматова, гад? А в Бобруйск ездил? Так и с этими словами: очевидно, если есть «новое», то есть и «старое», и они сменяют друг друга, потому что новое рано или поздно становится старым. Но так людям неинтересно, и начинаются споры не только о течениях в искусстве, но и о человеческих традициях.

Я тоже как-то поучаствовал в разговоре о том, что никакого возвращения к корням не бывает. Если на месте городской усадьбы отлили из бетона точно такую же, то это не возвращение архаики, а декорация. И любое воспроизводимое – просто стилизация, пластиковый ужас – ну и так далее.

Эстеты привыкли издеваться над румынскими кладбищами, (вслед «румынским оркестрам» имени Мандельштама), иногда география меняется на «мексиканские кладбища», но при том же целлофане, выцветших цветных фото под плексигласом, пластмассовых цветах и детских игрушках в полный рост. Эстеты говорят: что это за дрянь и безвкусица? То ли дело строгость кельтских кладбищ, замшелые камни, природа-с. Вот оно, настоящее — архаика. Им невдомёк, что вероятно, эти каменные кресты, не говоря уж о московских чумных кладбищах, были чем-то вроде модерна, и воспринимались тогда, как пластмассовые венки сейчас. Припадание к корням (и в общественных институтах в том числе) всё время превращается в присягу какому-то забытому модерну.

Я тогда недоумевал, отчего подразумевается, что стилизация — что-то плохое. Это вовсе не так, или не обязательно так. Более того, то, что называется «стилизацией», происходит постоянно. Римляне вывозят весь греческий пантеон, русские богачи выкупают эти статуи, а потом они сиротливо стоят в снегу по колено. Викторианская Россия массово воспроизводит краснокирпичный стиль с башенками, папертями и кокошниками. А потом и мы, читатель, строим такое воспоминание. И всё это стремительно становится архаикой, потому что архаику только из этого и можно сделать. Ничто не вечно, но вечен процесс ремонта этой архаики. И большая часть «разрывов традиции» происходила под флагом «Вернёмся к корням!»: гоняет ли Никон своих оппонентов, начинают ли художники и писатели вглядываться в «неиспорченного народного человека». Подлинная архаика, может быть, только в первом движении рыбы, выползающей на берег из Тетиса. Потом архаика делается из предыдущего модерна, как Луна из сыра.

Иногда кажется, что в вызывании архаического стиля есть элемент паники: мы не знаем что делать, и вот возводим дом с башенками, пытаясь угадать вкус московского градоначальника. Не понимая, как себя вести, устраиваем областное дворянское собрание во Дворце культуры имени Ленина. Но это не паника, а стремление к чему-то основательному, к тем самым «корням». Ощущение того, что раньше было что-то «правильное», и вот, в результате мы живы и дышим, — невынимаемый элемент в нашей голове, вроде гипоталамуса.

Все попытки воспроизведения неточны. Архаику даже нельзя отреставрировать, потому что даже научно отреставрированный особняк не тот, что был раньше, и вы там не те внутри, без париков и кринолинов, и всё не то, не говоря уж о том, что там теперь центральное отопление, и мало кто отличит пластиковую лепнину от гипсовой и непонятно, какая матери-истории люба больше. Где грань между новоделом по старому чертежу и новоделом по чертежу с отступлениями, по новому чертежу, только со входом справа, а не слева, и если сруб с дранкой-штукатуркой заменить на литой бетон? А если литой бетон, но это не заметно? А если заметно? С политическими идеями, а я именно об этом, ровно то же, что и с дранкой.

Отчаянные любители аутентичной архаики оказываются в положении двадцатичетырёхлетнего молодого человека, который выходит на балкон и говорит: «Всё будет, как при бабушке». И сам понимает, что как при бабушке уже никогда не будет, и что неизвестно ещё, так ли хорошо это было.

Но дело не в том, что архаика и модерн сменяют друг друга, а в том, что они существуют одновременно. И в общественных отношениях тоже, что стало особенно актуально сейчас. И тут главная часть нашего рассуждения: есть два подхода к несчастью, да и вообще к любой проблеме: архаический (сжать зубы и терпеть, опираться на свои силы и силы семьи), и модернистский (ни в коем случае не терпеть, не дать развиться травме, рассчитывать на помощь общества и общественных институтов).

В первом случае, если уж человек вышел на паперть, значит — всё, край, уж так стало плохо. То есть апелляция к обществу поддерживалась её редкостью. Жалоба имела особую цену. Модернистский же подход к нытью и жалобе другой, он позволяет не держать в себе ни малейшей проблемы и мгновенно использовать общество как ресурс — психотерапевтический или материальный. Но платой за это становится девальвация жалоб — все жалуются, всем плохо, у всех травма и тому подобное.

Богатые общества могут позволить себе потратить большие ресурсы на жалобы и нытьё своих членов и даже кормить некоторое количество не-членов. Более бедные общества построены на конкуренции, травма спортсмена — его личное дело, за это ему не дают утешительную медаль, спасение загнанных лошадей — дело самих загнанных лошадей. Это и есть, собственно, архаическая традиция.

Сейчас происходит сшибка архаического сознания и сознания модернистского — причём в жизни частного человека, на уровне бытовых проблем, физической боли и неудобств, о работе и говорить страшно. Порознь они оба хуже. Архаическое сознание строго указывает, что нужно биться с жизнью за себя и близких, а идти с шапкой по кругу только тогда, когда других возможностей нет. А модернистское — ласково бормочет: если что у тебя заболело, кричи сразу, общество тебе обязано помочь, для чего оно иначе нужно, для чего тогда Христос и цивилизация? Архаическое сознание говорит: ты должен держать в узде свои эмоции и инстинкты, а модернистское шепчет: нет, не терпи, не держи в себе ничего, всякая твоя эмоция разрешена, не для страдания живём, а для счастия.

Есть часто цитируемый пассаж из лекции Иосифа Бродского для выпускников Мичиганского университета: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы. Из всех частей тела наиболее бдительно следите за вашим указательным пальцем, ибо он жаждет обличать. Указующий перст есть признак жертвы — в противоположность поднятым в знаке Victoria среднему и указательному пальцам, он является синонимом капитуляции. Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т. д. Меню обширное и скучное, и сами его обширность и скука достаточно оскорбительны, чтобы восстановить разум против пользования им. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить; можно даже утверждать, что жаждущий обличения перст мечется так неистово, потому что эта решимость не была достаточно твёрдой. В конце концов, статус жертвы не лишён своей привлекательности. Он вызывает сочувствие, наделяет отличием, и целые страны и континенты нежатся в сумраке ментальных скидок, преподносимых как сознание жертвы. Существует целая культура жертвы, простирающаяся от личных адвокатов до международных займов. Невзирая на заявленную цель этой системы, чистый результат её деятельности — заведомое снижение ожиданий, когда жалкое преимущество воспринимается или провозглашается крупным достижением. Конечно, это терапевтично и, учитывая скудость мировых ресурсов, возможно, даже гигиенично, так что за неимением лучшего материала можно удовольствоваться таким — но старайтесь этому сопротивляться. Какой бы исчерпывающей и неопровержимой ни была очевидность вашего проигрыша, отрицайте его, покуда ваш рассудок при вас, покуда ваши губы могут произносить “нет”. Вообще, старайтесь уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке. Иными словами, старайтесь быть немного мазохистами: без привкуса мазохизма смысл жизни неполон. Если это вам как-то поможет, старайтесь помнить, что человеческое достоинство — понятие абсолютное, а не разменное; что оно несовместимо с особыми просьбами, что оно держится на отрицании очевидного. Если вы найдете этот довод несколько опрометчивым, подумайте, по крайней мере, что, считая себя жертвой, вы лишь увеличиваете вакуум безответственности, который так любят заполнять демоны и демагоги, ибо парализованная воля — не радость для ангелов»1.

После этой длинной цитаты нужно сказать, что травма в сытом обществе всегда превращается в товар – слишком велико искушение её обменять. И, вполне в рамках марксистской теории, спрос определяет предложение. Начинается производство травматических ощущений.

И не только ощущений. Много лет назад, когда я жил вне пределов нашего богоспасаемого Отечества, у меня был знакомый, работавший в бюрократических структурах Европейского Совета. Когда туда приняли одну восточно-европейскую страну, то там приводили к общим правилам не только экономические стандарты, но и социальные, в частности механизм разных выплат по инвалидности. И вот выяснилось, что среди (он говорил – «цыган», но я не уверен, что он имел в виду именно то, что мы понимаем под «цыганами») резко возрос травматизм. Оказалось, что людям со дна нормально отрубить себе большой палец и получать вечное пособие по инвалидности, чем вообще что-то делать. Это такой особый вариант безусловного дохода по-восточноевропейски. Для европейского человека есть ценность в телесной целостности, а тут — чистый прагматизм. Не знаю уж, насколько это правда (можно просто рассматривать его историю как метафору), но это легко укладывалось в мою картину мира. Да что там, я знал соотечественников, которые выбрали бы этот способ заработка, не задумываясь.

Но как со всяким товаром, обеспеченным его редкостью, с золотом, например, с травмой может происходить обесценивание. Можно подумать, что возвращение архаики будет сладким и справедливым – вовсе нет. История движется как поршень, туда-сюда, только хрустят кости зазевавшихся. Тем, кто живёт в мире устоявшихся правил (неважно, правил архаики или модерна) ещё хорошо. Им проще.

А мы живём во время перемен.