ТРУДЫ И ДНИ АНДРЕЯ СОКОЛОВА

Был человек в земле Уц

Иов (1:1)

Рассказ «Судьба человека» ругали многие — от писателя Солженицына до критика Рассадина.

Шолохову пеняли за неуместный оптимизм и украшательство действительности.

Между тем рассказ этот страшен, да и не рассказ он вовсе, а притча. Земное отражение того загадочного и странного текста, который начинается словами «Был человек в земле Уц...».

Звался этот человек Иовом, и было у него богатство, которое и присниться не могло герою шолоховского рассказа. Но зачем-то суровый Бог поспорил с сатаной о его вере, и наступили для Иова годы испытаний. Пошло прахом его имущество, но вера его была крепка. Расточилась его семья, но всё же он не оставил веру, и, наконец, покрылся он язвами с головы до пят и сидел в пепле, скребя своё тело черепком. Приходили к нему друзья, но их речи не помогли человеку из земли Уц.

Шолохов написал рассказ не о войне, как иногда думают. Его герой даже не солдат, а человек мирный, и пройдя войну, остаётся тем, кем был — маленьким мирным человеком. Важно, что за всю войну Андрей Соколов убивает один раз. Причём убивает без сожаления и колебаний. Этот единственный раз приходится не на басурмана, а на русского человека, причём Соколов убивает его в церкви.

Человек, попав в плен, хочет выдать взводного командира немцам, и вот Соколов убил его.

В рассказе есть всего четыре фамилии: одна — фамилия человека под начальством которого Соколов воевал в Гражданскую войну. Красный комдив Киквидзе погиб в девятнадцатом году, его не нужно было расстреливать двадцать лет спустя. Эта фамилия реального человека, воевавшего против атамана Краснова, и она привет «Тихому Дону» с другой войны. Следующая фамилия — самого Соколова, вроде звенящего канцелярской цепочкой слова «имярек». Потому что иметь в России фамилию Соколов или Петров — всё равно, что не иметь никакой. Третья фамилия принадлежит немецкому лагерному коменданту — прочь её, вон. И четвёртая фамилия — фамилия задушенного, задавленного в церкви. Впрочем, нет, есть ещё посвящение: «Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года»1.

Ещё есть в тексте рассказа знаменитый город Урюпинск, символ провинции, где работает до войны Андрей Соколов.

Этот город стал символом, частью советского общественного мифа, именно про него рассказывали анекдот. Это анекдот старый, сейчас он имеет только историческую ценность, потому что в нём дело происходит на обязательном тогда экзамене по истории партии. Преподаватель спрашивает ничего о партии не знающего студента, откуда он. И тот отвечает: «Из Урюпинска». Преподаватель задумывается и произносит про себя: «Может бросить всё и махнуть в этот Урюпинск…» Герой шолоховского рассказа, между прочим, ни разу не говорит о партии и идее как о своём ориентире, вместо «советскости» только: «Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?!»2

Вся партийность образца ХХ съезда вынесена Шолоховым в эпиграф.

Урюпинск вполне реальный райцентр Балашовского района. Вокруг казачьи места, течёт Хопёр — город так же реален, как запчасти к комбайнам, краны и колбасы, которые там делают.

Теперь он уступил место географического анекдота Бобруйску, но, кажется и белорусский Бобруйск из некогда знаменитого пассажа писателя Сорокина тоже уже не на слуху.

А Андрей Соколов жил в земле «Воронеж».

Юность его обыкновенна, то есть неправедна: «Парень я был тогда здоровый и сильный, как дьявол, выпить мог много, а до дому всегда добирался на своих ногах. Но случалось иной раз и так, что последний перегон шёл на первой скорости, то есть на четвереньках, однако же добирался. И опять же ни тебе упрёка, ни крика, ни скандала»3

Сначала Андрей Соколов работает слесарем — как и мужчины семейства Власовых, в котором мать известна более других родственников. Много говорили о том, что Горький выстроил «Мать» как Евангелие. Это и была попытка создать Евангелие от революции.

В каком-то смысле «Судьба человека» тоже религиозный текст, напоминающий святочный рассказ. Он опубликован в два приёма — 31 декабря 1955-го и 1 января 1956 года.

В советское время праздничную функцию Рождества и святок взял на себя Новый год, и то, что «Судьба человека» была напечатана в этот праздник, делает его настоящим советским святочным рассказом.

Понятно, что по условиям задачи герой этой истории — человек нерелигиозный.

Вот его взяли в плен, посадили с другими солдатами в пустую церковь.

А по церкви ходит человек, просится до ветру. «Не могу, говорит, — осквернять святой храм! Я же верующий, я христианин! Что мне делать братцы?» «А наши, знаешь, какой народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи всякие шуточные советы ему дают. Развеселил он всех нас, а кончилась эта канитель очень даже плохо: начал он стучать в дверь и просить, чтобы его выпустили. Ну, и допросился: дал фашист очередь через дверь, во всю её ширину, длинную очередь, и богомольца этого убил, и ещё трёх человек, и одного тяжело ранил, и к утру он скончался»4 Автор, герой и тот рассказчик, что курил с Шолоховым на берегу речки Еланки не то, чтобы осуждают безвестного богомольца, а как-то не одобряют его.

Но «Судьба человека» остаётся рассказом о вере и о соотнесённости человека с миром.

Это рассказ об Иове.

Сказать, что писатель Солженицын не любил писателя Шолохова, — значит, ничего не сказать. Этому яркому и ровно горящему чувству ненависти посвящено множество книг.

Мимоходом Солженицын касается и рассказа «Судьба человека». Он пишет: «В нашей критике установлено писать, что Шолохов в своем бессмертном рассказе “Судьба человека” высказал “горькую правду” об “этой стороне нашей жизни”, “открыл” проблему. Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны и неубедительны военные страницы (автор видимо не знает последней войны), где стандартно-лубочно до анекдота описание немцев (и только жена героя удалась, но она — чистая христианка из Достоевского), — в этом рассказе о судьбе военнопленного истинная проблема плена скрыта или искажена:

1. Избран самый некриминальный случай плена — без памяти, чтобы сделать его “бесспорным”, обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с большинством, — что и как тогда?)

2. Главная проблема представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась, прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова) и именно это создает безвыходность, — а в том, что там среди нас выявляются предатели. (Но уж если это главное, то покопайся и объясни, откуда они через четверть столетия после революции, поддержанной всем народом?)

3. Сочинён фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не возникала обязательная, неуклонная процедура приема из плена: СМЕРШ — Проверочно-Фильтрационный лагерь. Соколова не только не сажают за колючку, как велит инструкция, но — анекдот! — он ещё получает от полковника месяц отпуска! (т.е. свободу выполнять задание фашистской разведки? Так загремит туда же и полковник!)»5

Тут Солженицын занимает, сам того, быть может, не замечая, позицию советского критика.

Он требует от притчи «типических характеров» и «типических обстоятельств».

Спору нет, судьба советских пленных была горька и на чужбине и на Родине. Плен был клеймом для человека на многие годы. При этом «К сожалению, мы не можем с полной определённостью сказать о судьбе всех военнослужащих, не вернувшихся из плена, в том числе и о количестве погибших в неволе. Однако отдельные документы подтверждают судьбу 2 329,5 тыс. чел. (из них 1 836,5 тыс. чел. вернулись, а более 180 тыс. эмигрировали в другие страны). Многочисленные факты свидетельствуют, что подавляющее большинство наших соотечественников в немецком плену вело себя достойно. Мужественно и стойко перенося тяготы плена и издевательства гитлеровцев, они продолжали борьбу с захватчиками. Многие из них бежали и сражались с врагом в партизанских отрядах, в формированиях движения Сопротивления на территории европейских государств. Некоторая часть из них пробилась через линию фронта к Советским войскам. Что касается вернувшихся из плена в конце войны и после её завершения (1836562 чел.), то они, как подтверждают документы, были направлены: около 1 млн. чел. для дальнейшего прохождения военной службы в частях Красной Армии, 600 тыс. — для работы в промышленности в составе рабочих батальонов и 339 тыс. (в том числе 233,4 тыс. бывших военнослужащих) как скомпрометировавшие себя в плену — в лагеря НКВД»6

Но тут есть опасность: читатель может уподобиться тому начальнику из народной песни, только наоборот, с каким-то странным пожеланием герою обязательно сесть:

То есть советский Иов из рассказа Шолохова у кого-то вызывает раздражение тем, что не оказался в числе ввергнутых в узилище. Не стал «типическим».

Это неверная эмоция.

Более того, известно, что Шолохов получил множество писем от бывших пленных, которые понимали, что при всех оговорках, их прошлое было признано бывшим и не постыдным.

Но это очень страшный рассказ, хотя кажется, что он с благополучным концом.

Итак, на человека сыплются несчастья.

Несчастья продолжают сыпаться на него и после войны.

Он обрастает несчастьями, как скарбом.

Его странствия подневольны: Андрея Соколова волокут по земле на запад — в плен, везут туда и сюда по Германии, а потом он движется на восток. Бежав из плена, он снова движется на запад — вместе с армией, вновь став её малой частью. Он продолжает скитание, утрачивая всё, кроме этого неостановимого движения.

В отличие от Иова, он не теряет свой скот, наоборот, чужая корова становится орудием несчастья, несёт герою новую нужду и скитания. Соколов чуть не задавил своим грузовиком эту корову, и вот, лишённый за дорожное столкновение своей шофёрской работы и, что ещё страшнее, лишённый шофёрского документа, он отправляется в новое странствие.

Соколов изгнан из урюпинской обетованной земли.

Он идёт по России, взяв за руку обретённого в пути мальчика, будто Моисей, выводящий свой народ из рабства.

Соколов знает, что смерть его ходит рядом, ноша страданий слишком тяжела, а человек истончается под их грузом. Судьба его ещё более страшна, потому что он не может рассчитывать на посмертное воздаяние. Для него загробной жизни нет, а есть лишь остаток этой.

Это особый тип праведника, отягощенный тем, что он не божественен. Он не творит чудес и не верит в них. Ему жить не на небе, а только в памяти. Это человек, отягощенный несчастьями, но это человек не несчастливый. Он — вне категории счастья. Его жизнь так страшна, что он не думает о выгоде.

Но святочный рассказ не остался просто рассказом, напечатанным в газете, пусть даже и самой главной газете огромной страны. Часто цитируют: «Я после первого стакана не закусываю»7, хотя самое главное не в том, что русский на спор пьёт с басурманом. Сюжет этот давно затаскан по литературе — ещё Левша угрюмо пьянствует с иностранцем-моряком. Главное в этом эпизоде то, что потом жалованный немецкий хлеб режут в бараке суровой ниткой на полсотни равных частей.

Я верю в эту историю, даже если она рождена воображением. Она, эта история, необходима, потому что помогает верить в судьбу человечества.

Кстати, пьёт герой с немецким комендантом Мюллером не за что-нибудь, а за свою погибель. Я рассказываю это для тех, кто не читает хрестоматийных текстов, но любит то, что иностранные учёные люди называют словом «апроприация». Вы удостоверьтесь, что у вас в руке стакан с последней в жизни водкой, чужой и горькой, а потом цитируйте за своим сытным столом, примеряйте на себя чужую закуску. Думайте потом, можете ли это повторить.

Но советский Иов неистребим. Его дело не умирать, а страдать, он приходит, рассказывает свою историю и уходит куда-то.

Поэтому «Судьба человека» больше, чем просто отпечатанный текст.

Это притча о счастье.

Тому, библейскому Иову Господь дал всего в два раза больше, чем прежде. И скота и прочего имущества, и семья его отросла наново, будто хвост у ящерицы. И «После того Иов жил сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода; и умер Иов в старости, насыщенный днями».

Советскому Иову повезло меньше. Ему сорок шесть, а выглядит он на сто сорок. Он пребывает в нищете, как вы помните, шофёрскую книжку у него отобрали за случайное нарушение.

Срок его дней таков, что он чувствует приближающуюся смерть, и боится одного — испугать этой смертью малолетнего приёмного сына. По ночам к нему приходят мёртвые, и он, плача, говорит с ними. Убитые родные являются к нему во сне, будто зовут, и подушка его мокра при пробуждении.

И вот в первый послевоенный год он выходит к речной переправе у степной реки Еланки.

Там сидит немолодой охотник, которого он принимает за шофёра. Иов не знает, что имеет дело с литературным небожителем, и, за неимением другого собеседника, рассказывает ему свою жизнь.

Советскому богу нечем помочь своему Иову, и он только плачет, глядя, как удаляются от него старик и мальчик.