ЗВОН СТРУНЫ

Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.

Антон Чехов. «Вишнёвый сад»

Смотрите, догадайтесь промолчать,
Когда нахлынет небо голубое.

Юрий Визбор

Однажды я, уже подстарившись, съездил на слёт горнолыжников непарным шелкопрядом. Это был летний слёт горнолыжников — без снега, со зноем. Там я совершил массу наблюдений за живой и неживой природой. По дороге видел там дворец олигарха Миллера.

В поле моего зрения попадало разное — видел я двух голых женщин на мотоцикле, Которым управлял суровый бородач. Они, правда, были резиновые. На них собирались делать какой-то заплыв. Женщины были недорогие и с открытыми в ужасе ртами.

Потом начался Майданек. Отовсюду пахло горелым мясом.

Размышляя о том, что тут нет пьяниц, а одни спортсмены, я как-то поторопился.

Пьяницы были. Они явились как воинство Ада — в напоминание о реальности.

Сглазил я, одним словом.

Но как унизительно для мужского самолюбия наблюдать множество спортсменок и спортсменов. Такое не наверстать. Можно только представить, как выглядят серфингисты и любители экстремального спорта после двадцати лет такой жизни. Сорокалетние красавцы с фигурами юношей, клинты иствуды нашего городка. Были там и знойные женщины с телами, измождёнными горными лыжами и плаванием.

– Как скучно мы живём! – говорил мой товарищ, что привёз меня сюда. – В нас пропал дух авантюризма, мы перестали петь идиотские песни, вместо брезента одеваемся в капрон, не читаем ксерокопированных книг... Мы перестали делать пьяные бессмысленные глупости.

Я, однако, смотрел в сторону.

Жизнь там была под каждым кустом, а так же обнаружились барды. Множество людей пело песни и аккомпанировало себе на гитарах. Был даже человек, подражавший певцу Митяеву до такой степени, что я решил, будто это сам Митяев и есть.

Итак, я сидел на краю котловины, на дне которой было футбольное поле и концерт. Это неописуемо, как сказала собака, увидев баобаб.

С ужасом должен признаться, что с восьмого класса по второй курс университета я очень любил бардовские песни. Сам пел, что скрывать. Мои воспоминания прервал звук снизу, из центра котловины. Человек на сцене произнёс прочувственно: «Когда у сердца есть мозги, то не видать тогда не зги». Нет, ведь и вправду я делал стойку, когда слышал гитарный перебор. Я слушал передачу радио «Юность» под названием «Песни на просеках», пусть вздрогнут те, кто помнит, что это такое. Я Окуджаву знал наизусть. Да что там, я знал тех, чьи имена теперь и не произнести. Мы пели: «Стало-о-о ве-е-е-етрено.... И во-о-олны с-с-с перехлёстом-м-м...» И, разумеется: «Ну вот и поминки – бздымц-бздымц за нашим столом... Ты знаешь, приятель, бздымц-бздымц, давай о другом...» В этом месте был страдательный проигрыш... «А скока он падал – Да метров шестьсот…» И снова бздым-бзымц, и кружки чок-чок, и ещё раз ми-минор блям-блям.

Зачем мы разлюбили это? И, главное, зачем возненавидели тот прошлый мир, как те предатели, что, сорвав с себя погоны, топчут их в ярости? Причём я вырос в семье приличных людей, где не было даже гитары. Впрочем, тогда я думал, что с помощью этих песен мне легче будет понравиться девушкам.

А вот современные барды оказались похожи на фисташки без трещинки. Я слушал их песни и бормотал о своём. «Мама, – подумал я, – я в аду. Когда я вернусь, и примусь бродить по улицам Флоренции, то прохожие будут шарахаться от меня: ещё бы, он был в аду!» С другой стороны – кто я? Какой-то хер с горы, музыкального во мне мало, вкусы мои причудливы, вид мой ужасен. Вот, лазай я до сих пор по горам, маша веслом на всех этих водоплавающих штуковинах, я, может, и не то бы сочинил. Я бы рассказал, как лыжи у печки стоят, и проведал бы о том, что людям не много надо – была бы прочна палатка, и был бы нескучен путь. Я бы воспел восходы и закаты, и, пьяненький, вышел на сцену. Дипломант Грушинского фестиваля, автор двух сборников. Мои злопыхатели находили бы утешение в книге Гарри Тобмака «Уринотерапия», которая, говорят, начиналась с фразы: «Не всем нравится пить мочу».

Но я был в подмосковной местности, тут, Господи, у холма над водой, рядом с адовой пропастью, откуда шёл концерт de profundis. Зачем вообще это всё? Ибо человек... Ибо человек... – тут я запнулся, после чего вздохнул и пошёл обратно к палаткам – на синий цвет и призывный свист газовой горелки, где уже пели про милую и солнышко лесное и то, что идёт по свету человек-чудак.

Но тема эта – серьёзная, и как-то я принялся слушать бардовские песни нон-стоп в рамках телевизионного концерта. Был там в основном Визбор. Не знаю, уж как это можно было на трезвую голову слушать, я-то интуитивно подготовился. А ведь это было моё прошлое, я ведь этим жил. Но теперь явственно ощущалось, что это — прах и тлен. Но когда станешь говорить такое в пределах слышимости советских нормативных интеллигентов, то обнаружишь себя внутри романа «Дар», в том месте, где описывается история про скандал вокруг книжки главного героя: «…Затем в альманахе «Башня» выступил Кончеев. Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. «Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесён в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами», — и этим Кончеев объяснял stupefaction, вызванную появлением книги Федора Константиновича («Кто-то вдруг взял и отнял портрет»)»1.

Я, получив в юности иммунитет от авторской песни, то есть переболев ею, как корью, стал относиться к людям с гитарой с вежливым удивлением. Не сказать, что я их вовсе не видел и не слышал, но пришли иные времена. Кто в юности не был левым, у того нет сердца, кто потом не поправел, у того нет мозгов.

Но, возвращаясь к концерту, я ощутил некоторый ужас. Особенно страшно, было, что сейчас все эти старички стоят на сцене и старательно тянут свою классику. Не потому страшно, что старички неопрятны (они как раз опрятны), а то, что это всё умерло, как и те десять лет моей юности, и всучить этот ключ без права передачи никому невозможно. Его нужно положить под половик и бежать из города.

Это не то, что можно описывать аккордами и буквами, это Атлантида. Дело не в том, что у них в песнях чудовищно плохие стихи, а в том, что это часть общей памяти, знамя революционного полка им. Бебеля. И я сам молился этим богам, и молитвам сопутствовали страсти, любви, дружбы, метания и прочее. А теперь весь этот мир истлел.

Песни Кобзона были честнее. Особенно, когда их слушаешь, стоя во второй шеренге, переминаясь. Сосед чешется, продрав дырку в кармане галифе. А динамик нам всем сообщает, что вновь продолжается бой и сердцу тревожно в груди. Сейчас тебя позовут, ты хлопнешь стоящего спереди по плечу и выйдешь принимать присягу. Тут всё честно — как «серб и молот» имени Набокова. И сердцу по-прежнему тревожно в груди.

Бардовская песня была символом задушевности, в ней присутствовала сломанная эстетика, надежда на счастье. А у Кобзона какая надежда? Обманувшие доверившихся находятся у Данте ниже обманувших недоверившихся. С такой же тоской, как я смотрел этот концерт, эмигранты сто лет назад, наверное, вспоминали своё имение, берёзки и закат над рекой в Париже, понимая, что не вернутся никогда.

«Задушевность», — вот был девиз. И русский нормативный интеллигент, сам не замечая этого, был зеркальным отражением блатного, что слушал жестокие дворовые романсы. Про интонацию задушевности есть хорошая цитата по случаю: «К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки — и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. “Вы умрёте в страшных мучениях и совершенном одиночестве”, — сказал он мне, когда мы направились к вешалкам»2. Другой писатель так описывал это всматривание в прошлое: «Доктор Цукки опустил бинокль. Как он раньше не подумал об этом: конечно же, металлическая труба должна экранировать от радиоизлучений. В таком случае возможно почти мгновенное прекращение действия стимулятора на объект. Он покачал головой, представив, что должен испытать объект в момент наступления этого эффекта. Но самое удивительное — это то, что Карсуэлл полез туда снова. Из надёжного блаженства — в боль самоанализа. Любопытно, наркотик наоборот. Наркоман оглушает себя, чтобы отгородиться от мрачной действительности, здесь же человек погружается в мрачную действительность, чтобы отгородиться от блаженного покоя.

— Интересно, — пробормотал он, — отдаёт ли он себе в этом отчёт?»3

Нет, песни эти остались, как говорят журналисты, справляя юбилей очередного покойника. Осталось ещё число 3.62, бывшее паролем для стариков, которым врачи уже запретили пить. Остались в памяти запах школьной формы, пионерские галстуки, медиаторы, сделанные из накладных ногтей, палатка «гробик» из брезента и фотокарточка людей у костра, из которых половина на кладбище. Много что осталось – например, карнавал кукишей в кармане. Как его не полюбить? Но кукиши по своей природе прямо-таки обречены на пошлость. Можно сделать движение бровями, издать скорбный вздох. Но карманный кукиш он всегда такой.

Толпятся вокруг ожившие мертвецы, тянут ручонки, шепчут синими губами: «А аккорды помнишь? А эту, на первом курсе, помнишь? Помнишь, ягоду-помянику?»

В этот момент многие русские люди норовят позвать какого-то воображаемого друга из прошлого, подманивая его бутылкой и миской тефтелек. Потом они просыпаются в разгромленной квартире, обсыпанные алебастром с потолка, люстра валяется на полу, всё сожрано, какой-то толстяк наблевал в углу и теперь спит, обняв банку варенья.

Эстрада (особенно бардовская) устроена так, что она — символьное искусство, построенное на том, что тебе предъявляют не музыку, а символ музыки, не стихи, а символ стихов. Нельзя придираться, к примеру, к рифмованным строчкам, потому что они не настоящие, а символ. И к исполнению тоже, везде не жизнь, поэзия или звук, а сентиментальный символ чьей-то молодости, любви, радости. А в жизни человек живёт, получает разный опыт, стареет, умнеет (я слышал, что люди должны умнеть). И вот он понимает, что символы не работают сами по себе. То, что голоса дребезжат, — реальность, а символ сентиментальности такого уже не искупает. Перед нами куклы, которые живы только потому, что мы кормим их своей кровью.

Некоторые бардов были хорошими поэтами, не о них речь. Разговор именно о том, как люди кормят мир воображаемого рая своей сентиментальностью, и именно об этом я думал, слушая телевизионный концерт.

Но вдруг я поймал себя на том, что мычу, пытаясь подпевать этому мёртвому миру. Я-то наизусть помню то, что вам и не снилось. Любит человек заглянуть в бездну и сидеть так, почёсываясь.

(жалость)

Ностальгия – тоска не по дому
А тоска по себе самому

Александр Городницкий

У барда Александра Городницкого есть песня, которую я время от времени слышу на радио «Калина Красная». Тут, ниже, про него есть изумлённый эссей. Но пока речь о другом явлении: песня эта называется по первой строчке «На Маяковской площади в Москве…», и мне близка сама топография – я полжизни прожил именно там. Зарифмованная история заключается в том, что у героя отношения с женщиной, проживающей в центре Москвы, «их странный затянувшийся роман подобен многодневной катастрофе, другим по вечерам варить ей кофе, смотреть с другими в утренний туман».

В этом заключён очень важный мотив не только бардовских песен, но и вообще части мужской культуры: вот она там, в большом городе, где такси и театры, а я в опасности.

Дальше Городницкий с хрипотцой поёт о том, что его подводный аппарат качается у бездны на ладони, и в час когда, в затылок мне дыша, беда ложится тяжестью на плечи – тут вся надежда на неё, далёкую столичную женщину.

Но спасения нет, лев не ложится с агнцем (извините за рискованную метафору).

У Владимира Туриянского есть такая песня «Геофизическое танго» (Она написана в 1982 году, а Городницкий сочинил свою – в 1984-м), где герой:

Вот и тут какая-то очень важная оппозиция, свойственная жанру – там сытость и комфорт, а мы – в зоне героизма. У нас комфорта нет, сыро и плохо пахнет. Там дворцов заманчивые своды, здесь веселье у костра свободы. И в основе этого немного карго-культ: что зона пониженного комфорта сама по себе приподнимает человека, делает его интересным для женщины. Песня Туриянского мне, кстати, нравится – именно за своё заведомое снижение.

Это минус-приём, отсутствие пафоса, как такового. Не помню, написал ли он ещё что-нибудь такое же хорошее. Тот случай, когда жанр проговаривается невольно и не может это повторить аналитически, как сороконожка – устав своего движения.

Десятки бардов повторяли, что «лучше жить километрами, а не квадратными метрами», и что возвышенное где-то там, севернее и восточнее, в горах, а не на равнине, не здесь, а там, где туман запах тайги. И даже не в случае полезной или бесполезной для общества геологической работы, а простого туризма.

Но бить ногами пожилых людей неприлично, и неприлично издеваться над явлением, что нам послано в назидание. У меня самого эта эстетика отъела лет пять жизни и отравила навсегда.

А назидание широко, оно далеко от гитарной струны, оно даже не про искусство, а про жизнь.

Вот смотрите: есть такой мужской мотив в искусстве, где мужчина страдает и ожидает воздаяния. Вот такого ожидания, чтобы «она его за муки полюбила», за то, что его ели комары, и он приехал на последней электричке, в штормовке, пропахшей кислым дымом.

А жизнь жёстче.

(червона калина)

Обнаружил радиостанцию «Калина красная». Казалось бы, радио с таким названием должно безостановочно передавать песни типа «Голуби летят над нашей зоной».

Но нет, это было радио бардовской песни. Правда, в бардовскую песню были зачислены, кроме понятных авторов, Вика Цыганова, группа «Любэ» и Андрей Миронов, исполняющий песни из кинофильма «Соломенная шляпка».

Но главное не это: там в ротации были удивительные песни, даже те, что я не слышал никогда.

А мне как-то сложно было бы представить песню Высоцкого, что я слышу в первый раз. Всё-таки я лет десять варился в этой кастрюле и ездил на всякие слёты.

И я сделал несколько открытий.

Во-первых, я, несмотря ни на что, помнил тех людей с гитарами, что прошли какой-никакой отбор, а тут кто-то перемешал половником всю кастрюлю, и на поверхность всплыла какая-то поразительная хтонь. То есть если хорошую пародию на авторскую песню «Над костром пролетает снежинка», сочинённую Кортневым, можно воспринимать, как пародию, то эти неизвестные песни выглядели, как пародия на песню Кортнева. Причём написанную не как пародия, а как подражание, и человеком, который не понимает, что это что-то смешное.

Во-вторых, и это вытекает из первого. Эта хтоническая часть бардовской песни отличается удивительной серьёзностью по отношению к себе. «Мурлыкая в вечерней тишине, красный язык костра тщательно вылизывает шёрстку хвороста. Тлеющие поленья разбрасывают искры. Жалуется на свою судьбу котелок. Но его прожженному ворчанию никто не внемлет — всё внимание гитарам»4.

Во-третьих, даже уважаемые мэтры этого жанра выходили людьми без иронии. Вечно рыдающий Егоров, мужественный Городницкий, стойко переносящий несправедливость бытия вообще и обиды от женщин в частности, сумасшедший мелодист Дольский, пришедший в восторг от собственной духовности.

Но мэтров можно было хотя бы судить по законам жанра. А большая часть хтонического потока была как раз мимо нот, с наивной верой в то, что сбой в размере и рифме можно компенсировать протяжностью мычания.

В общем, я был совершенно восхищён.

Сперва мне казалось, что это два энтузиаста заполучили от друзей архивы записей и выходят в эфир с самодельного передатчика.

Но нет, это часть большого медиахолдинга, причём имеющая рабочие частоты в дюжине городов и рекламные бюджеты.

Это просто неописуемо, как говорила одна собака, увидев баобаб.

Но, возвращаясь к теме, в плейлисте этого радио был удивительный суп из авторской песни с приправой из киномузыки.

Но просто так слушать неинтересно, так что я решил сделать несколько умозаключений.

Во-первых, авторская песня хорошо иллюстрирует известную фразу Станислава Ежи Леца «Если у человека нет чувства юмора, то у него должно быть хотя бы чувство, что у него нет чувства юмора». Это, впрочем, относится к слуху, голосу и способности к стихосложению.

Большинство людей с гитарами походят на пьяненького друга (у всех есть такой друг, что напиваться раньше всех, и думает, что забавит друзей, а он не забавен, просто у него нет чувства, что он не забавен).

Во-вторых, я проникся какой-то буквально детской чертой бардовского ремесла. Человек считает, что если петь чуть быстрее, или наоборот, тянуть гласную, это скроет, неумение рифмовать и держать размер.

Это же касается использование уменьшительных суффиксов.

При прослушивании всё той же бардовской радиостанции «Калина красная» я обнаружил прекрасный пример.

Был такой бард Юрий Панюшкин (1952-2017). Работал на заводе в родном Куйбышеве (ныне опять Самара), ходил в походы, занимался в самодеятельном театре, окончил институт культуры, а потом переехал в Тольятти, потом – на Север, а в 1988 году вернулся и работал в Тольяттинском театре кукол. Лауреат Грушинского фестиваля и прочих фестивалей. По радио крутят его песню 1979 года, и вот её текст:

Но он сам (и другие творческие коллективы повышенной духовности) исполняют её иначе.

Вот как это происходит. В определённого типа стихотворении, ставшем песней, время исполнения можно удвоить (и утроить), если текст его можно тасовать, как колоду, а если и нельзя, то можно спеть первую строфу в конце или повторять отдельные строки.

Вот глядите:

Мне скажут, что в венке сонетов примерно тот же приём тасовки.

Но как-то хотелось надеяться, что в классических образцах руководствовались новыми смыслами при сочетании строк, а не их идеальной заменимостью.

Был такой бард Борис Вахнюк (1933 — 2005). Его песни пел Высоцкий, его любила Алла Пугачёва. Он, в общем-то, понимал в шоу-бизнесе, по крайней мере, советского разлива. Кстати сказать, он вёл передачу «Алло, мы ищем таланты». Писал тексты к фильмам, сам снимал документальное кино, стал мастером спорта СССР по футболу, одним словом, был вполне успешен.

И я упоминаю его тут для иллюстрации тезиса «для бардов увеличение объёма песни путём простого повторения – не исключение, а правило».

У Вахнюка есть песня под названием «Пиратская». Вот, как она выглядит со всеми повторами:

Весь этот Баден-Баден вызывает желание простонать: «Мені більше не наливайте! Я вже така, як вам треба!» Не надо увеличивать объёма повторением пропеваемых строк, это оказывает обратное действие, примерно такое же, как на того нового русского из анекдота.

Высоцкий всегда издевался над повторами, но уже в советской эстраде. На одном из своих концертов он говорил: «Я иногда слушал эти песни и никак не мог понять: а почему, что там такое? Вот, например, такая песня:

И так далее. И я всегда задумывался, а что же тут такое?! И главное, два автора текста наверху. Значит, один не справился: сложный очень текст, с большим подтекстом, второй прибавился к нему.

Меня часто спрашивают, какая разница между авторской песней и песней, которую вы повсеместно и повседневно слышите и видите по радио и телевидению. Есть громадная разница. В общем, на мой взгляд, это два совершенно разных песенных жанра. Если говорить очень коротко, то эстрадной песне не важно — что, ей важно — как. Эстрадная песня не интересуется ни вторым планом в тексте, ни другим дном — все есть как есть. Лишь бы зарифмовать, лишь бы звучали голос и оркестр»5.

«На тебе сошелся клином белый свет» — сочинение композитора Оскара Фельцмана на стихи Игоря Шеферана и Михаила Танича. Они написали четыре куплета по двенадцать строк. Но Фельцман ради экономии сократил текст, взяв по две первые и две последние строки:

Там, на радио «Калина Красная» я обнаружил ещё лирическую песню Тимура Муцураева6 «Слёзы печали». Прошло довольно много времени, пока я сообразил, что это именно тот человек непростой судьбы, что написал эпическую песню «Иерусалим», столь востребованную ныне:

В Российской Федерации песня признана экстремистским материалом (не знаю уж, как с точки зрения facebook, поэтому приходится цитировать её не целиком, и в ознакомительных целях). Она, тем не менее содерждится (в укороченном виде) в фильме Балабанова «Война», а сейчас частотность её исполнения (на многих языках) по какой-то причине повысилась.

Но это, как говорится, отдельная история.

Продолжая слушать упомянутое раньше бардовское (нет) радио, я наткнулся на песню «Банкрот» Про самого автора специальный сайт сообщает «Дмитрий Михайлович Быковицкий «Невский ангел» (г.Санкт-Петербург) — автор песен». Конечно, быть Невским ангелом – занятие почётное, но мне больше интересен сам посыл текста. Там с самого начала сообщается, что автор (или же лирический герой) живёт мечтою, будто мальчик звёздный, без звона денег в кошельке. При этом он обладает лёгкой походкой.

Ну и дальше автор (в 1984 году) сообщает, что хоть ему твердят, что пусты его карманы и общество требует солидности, он не унывает:

Стихи, и правда дурны, но размышляя над ними, понятно, что это очень интересная дилемма, что-то вроде знаменитой «Задачи вагонетки». Есть буржуазный мир (он был даже при развитом социализме, и я помню 1984 год, я жил тогда), которому противостоит художник или поэт. Он говорит: моя духовность выше ваших презренных денег. Обычно рассерженный обыватель начинает попрекать поэта тем, что он одалживается, живёт на зарплату жены или пенсию родителей. Поэт, что поумнее, вспоминает Осипа Мандельштама, который тоже одалживался, а потом его стихам, как драгоценным винам, настал черёд.

Если обыватель окажется поумнее, то он саркастически спрашивает, верно ли стихи так же прекрасны, как строки умученного Осипа Эмильевича. И нет ли тут… (Такой обыватель уже выучил слово апроприация» и знает, что оно действует как кистень.)

Спор этот бесконечен, как обсуждение Задачи о вагонетке или же задачи «Самолёт на транспортёре».

Но меланхоличному наблюдателю навроде меня интересно другое: отношение к деньгам в 1984 году и сейчас. Понятно, что это разные деньги, и хоть я и застал распределительную экономику, помню ещё яростные комсомольские диспуты о «вещизме» и статьи в «Комсомольской правде» о деньгах и духовности.

Парадокс в том, что на закате (как потом выяснилось) социализма можно было мало думать о деньгах, потому что тогда имел место совсем иной уклад жизни.

То, что старые члены партийного движения пускают петуха, мне нормально, но что это стало традицией – для меня новость.

Впрочем, я варился в этой кастрюле лет пять, а если год за два, то — десять и, как всякий расстрига, особенно злоязычен.

Кстати скажу, что слушал там барда Константина Фролова (1956 г.р. мастер спорта по высшему пилотажу). Он написал песню «Ксения» там есть слова (обращение к Богу):

Не знаю, будет ли его дочь Ксения благодарна ему за это в веках.

Среди прочей ебанины на радио «Червона калiна» была песня Юрия Аделунга про старый клипер по прозвищу «Рваный».

Тема для него сквозная: вот клипер сбедал, а мы прикованы бытом и надо сбежать тоже.

Всё бы хорошо, но клипер «отдал якоря».

Аделунгу невдомёк, что это команда подаётся перед якорной стоянкой.

А надо «Поднять якоря».

И вот всё так с их бардовской романтикой.

Да что там, они поют гумилёвского «Жирафа» в мажоре, как разухабистую любовную песенку. А уж что сделал Б-в со стихотворением Пастернака «Август» — не в стихах описать.

Услышь это своевременно Никита Хрущёв, то приехал бы в Переделкино, подошёл к калитке и орал бы в сторону дома: «Слышь, братан, бери ты свою Нобелевскую премию, бери всё, ничем больше я тебе не помогу. Прости меня родной, не знаю, как тебе теперь жить, с таким-то будущим!»

А потом пошёл бы к Заболоцкому и так же вопил перед забором: «Не слушай, что потомки сделают со стихотворением “Моим друзьям”, не слушай, даже я, Первый партийный секретарь, бьюсь от этого ужаса головой о твой дачный штакетник!»

Кстати, есть очень интересная переходная стадия — это барды, что поют свои стихи с выражением.

То есть они не просто поют, а устраивают своеобразный спектакль. То, что называется «моноопера», причём иногда они разражаются сардоническим смехом, а иногда плачут неподдельными слезами.

У меня есть свидетели.