СТРАХ

— Знаете, что я решил предпринять? — произнёс он свирепым голосом. — Я возвращусь обратно в Штаты. Я женюсь. У меня будет большая семья, много-много детей. Как-нибудь вечером я соберу детей и расскажу им, какие страдания перенес их отец на Чилкутской дороге. И если они не зарыдают, — повторяю, если они не зарыдают, я возьму палку и вышибу их них дух!

Джек Лондон. «Смок Беллью и другие рассказы»

Есть старое понятие «детских страхов», но есть и страх за детей. Перед первым днём лета обычно вспоминают, что это ещё и день защиты детей. Его в 1949 учредила Международная федерация женщин — это естественно, дети сами не могли решить за себя. Первое июня у нас стало странным советским праздником. Для самих детей это был день освобождения от школы (кроме выпускников, разумеется — они весь июнь сдавали экзамены. Но они были и не вполне дети). Много лет, начиная с 1950 года, когда наступает первое июня, все начинают думать о детской защите, вспоминать о незащищённых детях и вообще совершенствоваться в остроумии на детскую тему.

И тут нет ничего удивительного — в русской жизни пропасть всякого несчастия, войны, голод и болезни. Поэтому остаётся мотив того, что вся жизнь наша совершается для детей, не нам, а им будет счастье. То есть эти дети — не дети, собственно, а одушевлённая надежда на то, что жизнь прожита не зря. Цветы жизни, всё ради них — с этими словами работали на трёх работах и уезжали в эмиграцию.

Смерть тому, кто прольёт слезинку ребёнка, прочь счастье всего человечества, коли вышла эта слезинка, ну, и детское страдание ценится особо. За одну детскую слезу — ведро взрослых слез.

Как говорил один литературный герой: «Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, ещё не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьёт себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слёзками к „боженьке“, чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без неё, говорят, и пробыть бы не мог, человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чёртово добро и зло, когда это столько стоит? Да весь мир познания не стоит тогда этих слёзок ребёночка к „боженьке“… Пока ещё время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре неискупленными слезами своими к „боженьке“!»1.

Дети в русской литературе вполне мифологизированы. Они священны, как настоящие агнцы.

Потом, правда, пришёл писатель Аркадий Гайдар и разделил мальчишей на кибальчишей и плохишей. Потом много что ещё приключилось, вплоть до того, что реплика «Они же дети!» всё время мешалась с древним принципом «Все, способные держать оружие».

Но есть универсальный мотив насилия, который присутствует в жизни всех, причём это кошмар многих поколений не только советских детей. Я говорю про кошмар школьной дисциплины и рутинной учёбы. Говорят, сейчас уже изобретены способы учиться не рутинно, безо всякой дисциплины, в некотором облаке счастия, но я хоть и слышал об этом, но вблизи не ознакомился.

А так-то для одних этот морок воплощается в известной сцене из фильма The Wall с ритмическим распевом «We don’t need your education» . В противоположном лагере вместо этого существовало унылое пионерское собрание с бесконечным причитанием: «А вот во втором отряде пять двоек! Как с такими товарищами мы будем противостоять агрессивным замыслам международного империализма? Не объявить ли нам этим двоечникам бойкот»? Пионерские собрания давно погрузились в липкие воды забвения, прошли годы, и вот кто-то рассказывал про учительскую конференцию, где некая классная дама вдруг всплеснула руками: «Ну, как их сейчас можно воспитывать?! Он же ничего не боятся!»

Собственно, над этой дамой можно было поглумиться в том духе, в котором глумились над женщиной, выронившей: «В СССР секса нет!», но умные люди этого бы не сделали.

И всё потому, что вопрос куда серьёзнее, чем можно подумать.

Прусская школьная (то есть, гимназическая) система нехороша, да только непонятная система, что приходит ей на смену, тоже не сахар. Царство Ordnung uber alles многим поломало жизнь, но бесстрашная анархическая школа тоже не подарок.

Я видел разные школы, и даже в нескольких работал.

Обнаруживались среди осматриваемых мной школ и те, где на заднем дворе лежали пользованные шприцы, и те, где в принудительном порядке пели песни Окуджавы. И откажешься Окуджаву петь, так посмотрят на тебя искоса.

Как-то я видал такой взгляд в 1983 году, когда в другой школе разбирались, кто отбил нос бюсту Ленина. Взгляд этот не изменился.

Но это разговор о страхе.

Страх — очень широкое понятие. Он бывает медленный и быстрый, бывает всеобъемлющий, вплоть до психоза и маленький, притаившийся под кроватью. Страх перед обстоятельствами, страх перед наказанием и страх перед самим собой. Как ни странно, очень многое в мире держалось и держится на нём. Страхе перед начальством, тёщей, законом, и прочими обстоятельствами. Есть даже такая разновидность страха «стыдно будет», которая уже никем не порицается. Близко к страху и то знаменитое высказывание военнослужащего человека из романа Достоевского: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан»2. Хотя тут можно говорить о страхе Божьем.

Структура человеческих ценностей формируется многими чувствами, и страх из них отнюдь не последнее.

Я принадлежу к последнему поколению, воспитанному Советской властью. Власть эта была уже не та, что, скажем, в 1930 или в 1950, но всё же в ней много было построено на страхе.

Например, было страшно хамить учителю — из этого для обычного человека выходили последствия. Были мажоры, что могли себе это позволить, и были школы, где учитель боялся не то, что грубости, но финки под ребро.

Было страшно не окончить школу. И учителя пугали так: «кончишь со справкой», то есть без настоящего аттестата.

Было страшно донести на товарища, случайно или по слабости. Ну, тут комментарии не требуются. Это была причудливая смесь извечного крестьянского страха с дворовыми правилами.

Ничего хорошего в детском страхе, похожем на наводнение, нет. И всё же он, был чем-то вроде перил того мира, где капитан осознавал себя очевидным капитаном.

Дело ведь было не в том, что не закончившего школу сразу же расстреливали, а в том, что, не закончив её по собственной прихоти, слабости или лени, ты становился неудачником. Не какое-то противное начальство тебя тиранит, а сам ты что-то проспал, пожалел себя…

Пострадавших за веру в моём поколении было исчезающее мало.

В моей семье, правда, были разные примеры — дед мой не закончил Академию связи, потому что ему назначили защиту диплома на июль 1941 года. Так и прожил всю жизнь без диплома — но у этих людей не было мелкой рефлексии, там поражения и удачи были другого рода.

Были и смешные страхи — не напишут положительную характеристику для поступления в Университет, но это только на пользу пошло, потому как никому эта характеристика на физическом факультете не пригодилась.

Или вот был у меня страх оказаться перед школьной доской, не зная, что писать на ней прямоугольным, легко осыпающимся куском мела. Не в оценке дело, а в том, что ты стоишь дурень дурнем и не знаешь, что делать.

Страх был, он присутствовал в жизни каждодневно.

Страх перед контролёром в трамвае. Страх при отсутствии контролёра в трамвае: вдруг он придёт, а ты забыл дома свой проездной? Где же он, вроде был в нагрудном кармане формы…

Страх занять чужое место, который жив в тебе до сих пор — ну невозможно же страшно лезть на банкет, не будучи приглашённым, а?

И отчасти этот страх был настоящим стыдом. Неведомый отменённый Бог смотрел на это сверху. Неосознаваемый, как модные физические теории, он знал всё, и его было страшно. Капитану из романа Достоевского было проще — его Бог был осязаем, этому Богу звонили не по телефону, а в колокола, кресты и купола горели на солнце, а страх Божий был встроен в жизнь накрепко. Но в те поздние советские годы — кого детям было бояться? Не Партии и правительства же? Разве того, что гроб едет по твоей улице, страшный чёрный-пречёрный гроб…

Но страх заставлял учиться, поднимал на утреннюю пробежку — это было насилие особого рода, будто устав неизвестной армии.

Нет, всякий позитивный страх имеет неприятную оборотную сторону, но без страхов никак нельзя.

Учительница на своём учительском слёте справедливо волновалась: человек, который ничего не боится, не подлежит воспитанию. Она, кажется, повторяла французского философа Сартра, которого вряд ли читала.

А детей надо защищать — кто ж спорит? Обязательно надо — и вот, первого июня, какие-нибудь ответственные товарищи в костюмах поедут по городам и весям. Защитят и приголубят, ведь у нас защита такая, что море слёз, и счастье всего человечества в придачу.

В это время московские хиппи, люди-цветы, вместе с уже подрощенными детьми и даже внуками побредут в Царицыно, сядут там под одинокой сосной и запоют свои цветочные песни.

Всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко.