Всё это можно трактовать по-разному. К примеру, «Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего её бремя часа»4, — и всё справедливо. Из этого стихотворения выпала и осталась в бытовом языке формула «Спите, Бог не спит за вас». У Жуковского есть ещё стихотворение «Тленность (Разговор на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин замка Ретлера, вечером)», всё из того же Гебеля:

И это не просто день, а страшные катаклизмы. Сторож является вестником конца прежнего мира, а рассвет похож на Конец света. Правда, потом душа просыпается в новом качестве, но я не об этом великом теологическом символе.

Вообще, в русской культуре сторож очень примечательная фигура. До недавних времён, до «поколения дворников и сторожей», человек, не спящий за других, особый и важный персонаж. Тут, кстати, есть одно интересное отличие. Согласно нынешним воинским уставам, часовой должен стоять на посту в таком месте, где он всё видит, а его самого не видно, сторож Жуковского, да и вообще сторож старого времени постоянно обозначает себя, как ленинградский метроном. Он бьёт в колотушку, как в колокол.

Вот у Некрасова:

Этот сторож отпугивает, а не ловит. У Салтыкова-Щедрина в «Современной идиллии», где он взял строчку из Жуковского в качестве эпиграфа, потом повторяет её в тексте, сторож превращается в саму власть: «Коли хотите, в этом немало виновато и само начальство. Оно слишком серьезно отнеслось к этим пререканиям и, по-видимому, даже поверило, что на свете существует партия благонамеренных, отличная от партии неблагонамеренных. И, вместо того, чтобы сказать и той и другой: Спите! Бог не спит за вас! впуталось в их взаимные пререкания, поощряло, прижимало, соболезновало, предостерегало»7.

Но, помимо прочего, сторож — это сам Бог. Прочь начальство, власть, генеральские позументы и конвой охраны. Именно Бог, неспящий, сторожит людей.

Этот образ продолжается в картине русского спящего мира, нарисованной Тыняновым в романе «Смерть Вазир-Мухтара». Часто советский интеллигент принимал этот роман за точный исторический текст, бездумно повторяя тыняновскую фразу: «там, где кончается документ, я начинаю». Но документ был лишь поводом для Тынянова, он проламывал историю, переделывал её по-своему, всё менялось, и вот перед нами представал не исторический роман, а поэма. В каком историческом романе можно употребить выражение «перепончатая ночь»? Ни в каком. А здесь оно есть:

«И он очнулся. Стояла ночь. На всем протяжении России и Кавказа стояла бесприютная, одичалая, перепончатая ночь.

Нессельрод спал в своей постели, завернув, как голошеий петух, оголтелый клюв в одеяло.

Ровно дышал в тонком английском белье сухопарый Макдональд, обнимая упругую, как струна, супругу.

Усталая от прыжков, без мыслей, спала в Петербурге, раскинувшись, Катя.

Пушкин бодрыми маленькими шажками прыгал по кабинету, как обезьяна в пустыне, и присматривался к книгам на полке.

Храпел в Тифлисе, неподалеку, генерал Сипягин, свистя по-детски носом.

Чумные, выкатив глаза, задыхались в отравленных хижинах под Гумри.

И все были бездомны.

Не было власти на земле.

Герцог Веллингтон и Сент-Джемсский кабинет в полном составе задыхались в подушках.

Дышал белой плоской грудью Николай.

Они притворялись властью.

И спал за звездами, в тяжелых окладах, далекий, необычайно хитрый император императоров, митрополит митрополитов — бог. Он посылал болезни, поражения и победы, и в этом не было ни справедливости, ни разума, как в действиях генерала Паскевича.

Не было старших на земле, не было третьих, никто не бодрствовал над ними.

Некому было сказать:

— Спите. Я не сплю за вас.

Чумные дети тонко стонали под Гумри, и пил в карантине десятую рюмку водки безродный итальянец Мартиненго.

Преступление, которое он совершил десять лет назад и искупал его десять лет трудами и бедствиями, — совершилось вчера. Он не увернулся.

Потому что не было власти на земле и время сдвигалось.

Тогда-то Грибоедов завыл жалобно, как собака»8.

Ничего не меняется. Колотушка тук-тук-тук, разум, бедный мой воитель, ты уснул бы до утра. Не переменилось, и когда в 1963 году вновь Джон Донн заснул, и началось бесконечное перечисление мира, похожее на череду дороги, луны, соломы в крышах и мельничного колеса. Всего того, что окружает спящего англичанина: стен, пола, постели, картин, гардероба, буфета, свечи, карниза, бутылей, стаканов и тазов. Не спит душа, и сторож только в небе:

Этот образ сторожа с колотушкой начинается не с забытого немецкого поэта и вовсе не с Жуковского.

«Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: приближается утро, но ещё ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите» (Ис. 21, 11–12).

Это называется «Пророчество о Думе», где Дума — Идумея, а ещё по-еврейски — «молчание», а Сеир — горы между Красным и Мёртвым морями. В разных (и весьма подробных комментариях) Библии говорится о символике этого места, об ассирийской напасти и начале Нового века, но в обыденной жизни есть одно, приземлённое желание — спать, пока кто-то караулит твой сон. Кто-то не спит за тебя, и тебе дана отсрочка до утра.

Спи пока. Пока можно спать.