ТРОЛЛЬ

Смычка с деревней
  Выходи, встречай —
    Москва деревне высылает чай

Владимир Маяковский

Балаганов не понял, что означает «статус-кво». Но ориентировался на интонацию, с которой эти слова были произнесены.

Илья Ильф, Евгений Петров. «Золотой телёнок»

Было давным-давно такое выражение — «смычка между городом и деревней».

Выражение это появилось ещё в начале двадцатых годов прошлого века, когда стало понятно, что на языке военного коммунизма с деревней разговаривать всё-таки нельзя. Разрыв между городом и деревней, собственно говоря, существовал всегда. В городе — свет, тепло, канализация и прочие блага цивилизации. В деревне — лучина, соха и ведро для нечистот. Разные, конечно, деревни у нас бывали, но больше те, в которых появление керосиновой лампы считалось большим жизненным успехом, а смотреть на детекторный приёмник сбегались все, от мала до велика. Сперва о смычке заговорил Ленин, а потом в двадцатые годы, как грибы, выросли разные рабочие общества смычки, издавалась газета с таким названием и были популярны папиросы, на которых был изображён рабочий, пожимающий руку крестьянину.

Потом настал 1928 год, и товарищ Сталин разъяснил другим товарищам, собравшимся на пленум ВКП(б), что давнишние слова Ленина о смычке между рабочим классом и крестьянством, нужно понимать в том смысле, что не только нужно менять хлеб на мануфактуру, но и двинуть в деревню разнообразные машины и пустить электрический ток по проводам1. Правда тогда товарищ Сталин ещё говорил, что «Дело переработки мелкого земледельца, переработки всей его психологии и навыков есть дело, требующее поколений». Потом, правда, решили так долго не ждать, началась коллективизация, и по всей России потянулись обозы с раскулаченными. И уже в 1934 году товарищ Сталин вышел на трибуну XVII Съезда ВКП(б) и сообщил, что смычка между городом и деревней всё крепче и «культурная пропасть между городом и деревней заполняется»2.

Как это должно быть в идеальном мире, нам показали в прекрасном фильме «Кубанские казаки». Меж тем на деле всё вышло не так хорошо, коллективизация привела к нищете и голоду, а когда окончилась война, выяснилось, что деревни обезлюдели. Миллионы крестьян были убиты на войне, тысячи деревень сожжены, а многим сельским жителям и вовсе не захотелось возвращаться к крестьянскому труду.

Мало того, товарищ Хрущёв, сменивший товарища Сталина, так поэкспериментировал над сельским хозяйством, что хоть и заслужил кличку «кукурузник», но в начале шестидесятых в некоторых промышленных центрах писали на ладонях номера в очередях за хлебом. Один мой старший товарищ рассказывал, как в их деревне бабы ложились на дорогу, а когда хлебный фургон останавливался, то мужики связывали шофёра (чтобы к нему у власти не было претензий) и разносили буханки по домам. Пустые дома Русского Севера ещё недавно стояли памятником хрущёвскому укрупнению деревень.

Лозунг смычки города с деревней сменился лозунгом «подъёма сельского хозяйства», но понятно, что когда-то, может, в семидесятые годы, была пройдена точка невозврата — нет и не может быть той деревни, которая была раньше, а если что-то будет на её месте, то совершенно другое.

Короче говоря, у советской деревни были поводы ненавидеть город, откуда приходила власть, и каждый раз с недобрыми намерениями, и одновременно, всегда существовало желание вырваться из деревни в город, чтобы выжить.

После этого необходимого исторического воспоминания можно наконец приступить к разговору о рассказе Василия Макаровича Шукшина «Срезал». Напечатан он был в 1970 году, в седьмом номере журнала «Новый мир», и с тех пор вбит в русскую литературу, как гвоздь в бревно — маленький, а не вытащишь.

Впрочем, основная мысль этого рассказа выражена ещё лет за сорок до того, в коротком тексте Даниила Хармса, который имеет длинное название «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не приготовленного».

Часто про героев Шукшина говорят, что они «чудики». Это давнишний приём литературного рассказа, в деревне, посёлке и городе живут такие особые чудики, они в общем-то хорошие, только немного чудные. На них стоит жизнь, именно они растят хлеб, и именно они делают машины. И они так милы, что на время забываешь, что в это время страна половину урожая покупает в Канаде, за мало-мальски сносной едой стоит очередь, а советский бытовой механизм придуман городскому человеку на муку, и, может, ещё и хорошо, что сельский житель не знает о существовании стиральной машины, а о посудомоечной не знают оба.

Эти два мира встречаются редко — когда деревенский человек поедет за какой-нибудь вещью в город или когда автобус выгрузит доцентов с кандидатами в борозду картофельного поля, чтобы собрать урожай, непосильный для деревенских жителей, ну и, разумеется, когда дети приедут в гости из города к своим родственникам.

С этого и начинается рассказ «Срезал». К своей матери приезжает кандидат филологических наук Константин Иванович Журавлёв с женой, тоже кандидатом филологических наук, и дочерью. Дочь мала, и только оттого не кандидат, понятно, что жизнь её ни коем случае не поставит к доильному аппарату, сеялке или какому другому деревенскому механизму. Жизнь её будет иной, и это понимают все, в том числе и деревенские жители, которые с удивлением смотрят, как гость выгружает чемоданы из такси3. Тут и чемодан — редкость, а уж то, что человек ездит на такси, вовсе невидаль. Причём привёз сын матери электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки. Внимательный читатель как-то запинается на этих ложках, но сюжет хоть и неторопливо, но делает поворот к новому лицу — Глебу Капустину. Это «толстогубый, белобрысый мужик сорока лет, начитанный и ехидный», работающий на лесопилке. Его главное достоинство в том, что он «срезает» любого именитого гостя, приехавшего на побывку к родственникам. Сейчас это действие обозначили бы и «опускает», но сам герой Шукшина подчёркивает, что чужд тюремной лексики.

То, как это происходит, точно описывает жизнь современных социальных сетей. Василию Макаровичу интернет и общение в нём и со страшного похмелья бы не привиделись, хотя он был человеком, давно уехавшим в город, превзошедшим науки не где-нибудь, а во ВГИКе, в который и не всякий москвич поступит, человеком, прочитавшим достаточно книг и проговорившим много времени с неглупыми людьми, ан нет, всё же ругань в Сети с помощью приборов, похожих на пишущие машинки, кажется, он бы представить не мог.

Но тем удивительнее, что этот певец чудиков и простых людей, актёр, мечтавший сыграть Степана Разина, режиссёр, оставивший нам несколько ярких фильмов, описал нам тот типаж, что сейчас называется «сетевой тролль».

Суть его общения с горожанами следующая: он начинает им задавать вопросы, будто Карлсон, интересовавшийся у фрекен Бок, перестала ли она пить коньяк по утрам. Ловит ли он их на ошибке, как отпускного полковника, что перепутал фамилию генерал-губернатора Ростопчина с фамилией Распутина, за что был покрыт позором, вгоняет ли в краску иным способом, нам не ведомо, а вот с кандидатом филологических наук Журавлёвым случилось следующее.

Глеб Капустин приходит биться с Константином Журавлёвым, будто кулачный боец одного мира выходит с противником другого, будто на судебный поединок деревни с городом. Свойства врага не так важны, и сам Глеб бормочет: «Есть кандидаты технических наук, есть общеобразовательные, эти в основном трепалогией занимаются... кандидатов сейчас как нерезаных собак»4.

Кандидат ещё ничего не подозревает и искренне рад гостям — односельчанам и неизвестному ему пока Глебу. Тот сперва путает философию и филологию (ему нужна философия, чтобы задать первый вопрос о первичности духа и материи)

«Глеб бросил перчатку. Глеб как бы стал в небрежную позу и ждал, когда перчатку поднимут».

Ему, как настоящему советскому человеку, советский кандидат отвечает, что материя по-прежнему первична. И тут деревенский тролль, по-прежнему улыбаясь, делает реверанс: «Вы извините, мы тут... далеко от общественных центров, поговорить хочется, но не особенно-то разбежишься — не с кем», (это известный ход множества троллей, мнимое самоуничижение, которое, как известно, паче гордости), после чего спрашивает: «Как сейчас философия определяет понятие невесомости?»5.

Явление-то, дескать, открыто недавно, а натурфилософия, допустим, определит это так, стратегическая философия — совершенно иначе...

Кандидат волнуется и говорит, что нет такой философии — стратегической!

На что ему спокойно сообщают, что, может, и нет, а есть диалектика природы, а природу определяет философия. А в качестве одного из элементов природы недавно обнаружена невесомость. И народ интересуется, нет ли от этого растерянности среди философов?

Кандидат смеётся, но смеётся один и, чувствуя неловкость, просит определить тему разговора. Ему отвечают: «Хорошо. Второй вопрос: как вы лично относитесь к проблеме шаманизма в отдельных районах Севера?»

Кандидат уже смеётся вместе с женой, но тролль говорит им: «Нет, можно, конечно, сделать вид, что такой проблемы нету. Я с удовольствием тоже посмеюсь вместе с вами... Но от этого проблема как таковая не перестанет существовать. Верно?»6.

Кандидат возмущается и кричит, что нет такой проблемы. «Зря он так. Не надо бы так», сочувственно замечает Шукшин из-за занавески.

Тролль смеётся и деланно соглашается, оставаясь при своём мнении, и переводит разговор на Луну, предполагая, что она «тоже дело рук разума». Тут бы городскому филологу вспомнить про гоголевского персонажа (хотя бы про себя), но он уже обижен, а обида — хлеб тролля. И кандидат молчит, а тролль продолжает: «Вот высказано учеными предположение, что Луна лежит на искусственной орбите, допускается, что внутри живут разумные существа...»7.

Кандидат только и может спросить: «И что?», а его тут же упрекают: «Где ваши расчеты естественных траекторий? Куда вообще вся космическая наука может быть приложена?»

При этом мужики внимательно слушают разговор, воспринимая слова тролля как музыку. Они видят только то, что гость нервничает, а их односельчанин — спокоен.

Тролль продолжает: «Допуская мысль, что человечество всё чаще будет посещать нашу, так сказать, соседку по космосу, можно допустить также, что в один прекрасный момент разумные существа не выдержат и вылезут к нам на встречу. Готовы мы, чтобы понять друг друга?»8

А когда кандидат недоумевает, от чего его об этом спрашивают, то тролль переводит на него стрелки за всех мыслителей. Вы же мыслители, говорит он, а мы не мыслители, у нас зарплата не та. (И снова в разговор приливает мнимое самоуничижение, которое сперва — броня, а потом — кистень. Ведь тут схлестнулся вечно обиженный народ и вечно виноватая интеллигенция, пусть и в первом поколении).

И тролль продолжает: «Но если вам это интересно, могу поделиться, в каком направлении мы, провинциалы, думаем. Допустим, на поверхность Луны вылезло разумное существо... Что прикажете делать? Лаять по-собачьи? Петухом петь? …Я предлагаю: начертить на песке схему нашей солнечной системы и показать ему, что я с Земли, мол. Что, несмотря на то, что я в скафандре, у меня тоже есть голова и я тоже разумное существо. В подтверждение этого можно показать ему на схеме, откуда он: показать на Луну, потом на него. Логично? Мы, таким образом, выяснили, что мы соседи. Но не больше того! Дальше требуется объяснить, по каким законам я развивался, прежде чем стал такой, какой есть на данном этапе...»9.

Кандидат говорит, что ему очень интересно: по каким законам?

И тут Шукшин описывает звёздную минуту тролля: «Это он тоже зря, потому что его значительный взгляд был перехвачен; Глеб взмыл ввысь... И оттуда, с высокой выси, ударил по кандидату. И всякий раз в разговорах со знатными людьми деревни наступал вот такой момент — когда Глеб взмывал кверху. Он, наверно, ждал такого момента, радовался ему, потому что дальше все случалось само собой». Тролль мягко упрекает гостя, что, дескать, хотите над нами, простыми людьми, посмеяться? «Хорошее дело... Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать? А? Как думаете? Говорят, кандидатам это тоже не мешает...»10.

И тут как раз происходит переход на личности, который учёные люди называют аргумент ad hominem.

«Да мы уж послушали! Имели, так сказать, удовольствие. Поэтому позвольте вам заметить, господин кандидат, что кандидатство — это ведь не костюм, который купил — и раз и навсегда. Но даже костюм и то надо иногда чистить. А кандидатство, если уж мы договорились, что это не костюм, тем более надо... поддерживать. — Глеб говорил негромко, но напористо и без передышки — его несло. На кандидата было неловко смотреть: он явно растерялся, смотрел то на жену, то на Глеба, то на мужиков... Мужики старались не смотреть на него.

— Нас, конечно, можно тут удивить: подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов... Но вы забываете, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно. Я хочу сказать, что здесь можно удивить наоборот. Так тоже бывает. Можно понадеяться, что тут кандидатов в глаза не видели, а их тут видели — кандидатов, и профессоров, и полковников. И сохранили о них приятные воспоминания, потому что это, как правило, люди очень простые. Так что мой вам совет, товарищ кандидат: почаще спускайтесь на землю. Ей-богу, в этом есть разумное начало. Да и не так рискованно: падать будет не так больно»11..

Тролль находится на сцене, он царит над этой сценой, вот сейчас он произнесёт формульную хармсовскую фразу, только другими словами.

Кандидат даёт троллю ещё один козырь, он произносит примирительную фразу: «Это называется “катить бочку”. Ты что, с цепи сорвался?», за которую тролль тут же ухватывается «Не знаю, не знаю, не знаю, как это называется — я в заключении не был и с цепи не срывался. Зачем? Тут, — оглядел Глеб мужиков, — тоже никто не сидел — не поймут. А вот и жена ваша сделала удивленные глаза... А там дочка услышит. Услышит и “покатит бочку” в Москве на кого-нибудь. Так что этот жаргон может... плохо кончиться, товарищ кандидат. Не все средства хороши, уверяю вас, не все. Вы же, когда сдавали кандидатский минимум, вы же не “катили бочку” на профессора. Верно? — Глеб встал. — И “одеяло на себя не тянули”. И “по фене не ботали”. Потому что профессоров надо уважать — от них судьба зависит, а от нас судьба не зависит, с нами можно “по фене ботать”. Так? Напрасно. Мы тут тоже немножко... “микитим”. И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем... И телевизор даже смотрим. И, можете себе представить, не приходим в бурный восторг ни от КВН, ни от “Кабачка 13 стульев”. Спросите, почему? Потому что там — та же самонадеянность. Ничего, мол, всё съедят. И едят, конечно, ничего не сделаешь. Только не надо делать вид, что все там гении. Кое-кто понимает... Скромней надо»12.

Тут филолог Журавлёв делает ошибку, называя собеседника «демагогом-кляузником», обращаясь, правда, при этом к жене. Он уже проиграл, хотя и не знает об этом.

«Не попали. За всю свою жизнь ни одной анонимки или кляузы ни на кого не написал», — и при этих словах тролль смотрит на мужиков. Мужики соглашаются, они знают, что тролль не писал кляуз. Вообще все эти приёмы «тут у нас осужденных нет» и «мы тут хоть и унижены, но тоже люди» очень интересны — они подчёркивают неравновесие сторон. Тролль замещает своё «я» народным «мы». То есть в этом агоне есть три стороны: крестьяне, город и тролль, и тролль берёт верх. Филолог Журавлёв не большого ума человек, а то бы он, помнил, читая русскую литературу как лихо победили тролли в споре «народа» с «интеллигенцией», причём будучи на обеих сторонах.

Наконец тролль задаёт риторический вопрос (впрочем, все его вопросы — риторические): «Хотите, объясню, в чем моя особенность?» и отвечает: «Люблю по носу щелкнуть — не задирайся выше ватерлинии! Скромней, дорогие товарищи...»13 Его спрашивают, в чём нескромность, а он говорит: «А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. Подумайте — и поймёте. — Глеб даже как-то с сожалением посмотрел на кандидатов. — Можно ведь сто раз повторить слово «мёд» но от этого во рту не станет сладко. Для этого не надо кандидатский минимум сдавать, чтобы понять это. Верно? Можно сотни раз писать во всех статьях слово народ», но знаний от этого не прибавится. Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней, что ли. А то легко можно в дураках очутиться. До свиданья. Приятно провести отпуск... среди народа»14.

И тролль уходит. Дальше Шукшин описывает, как мужики расходятся от гостей, приговаривая «Оттянул он его!.. Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то так знает?» — «Срезал» — «Откуда что берётся!» — «Дошлый, собака, причесал бедного Константина Иваныча... А?» — «Как миленького причесал! А эта-то, Валя-то, даже рта не открыла» — «А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь. Он, Костя-то, хотел, конечно, сказать... А тот ему на одно слово — пять» — «Чего тут... Дошлый, собака!»15

Собственно, мужики даже жалеют кандидатов, а троллем они восхищаются. Но Шукшин прибавляет тут важную фразу: «Хоть любви, положим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил ещё». Впрочем, завтра на работе Глеб Капустин спросит, как там кандидат. Ему ответят: «Срезал ты его», а тролль великодушно заключит: «Ничего. Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя...»16.

Это история поучительная. И прежде всего тем, что тут нет правых, кроме, может, дочери кандидатов наук, да и то потому, что она спит.

Причём о самом тролле говорить не приходится. Это его жизнь — питаться чужим возмущением, а потом и унижением. При этом он выбирает заведомо слабых жертв — учёных, размякшего в родном доме военнослужащего и прочих, нам не названных гостей. Поди, если из города приехал какой-нибудь отпускной чекист или, наоборот, человек с золотой цепью на шее и фиолетовыми куполами, лезущими из-под воротника, деревенский тролль поостерёгся бы его «срезать». Сказался бы тролль больным или чрезвычайно занятым. Так в интернетах говорят: «Нет у нас времени это обсуждать, работы много». И им в ответ небрежно бросают «Слив защитан».

Неправ и кандидат Журавлёв, и с него больше спрос, потому что он учёный человек, филолог и, возможно, читал английского драматурга Бернарда Шоу, которому приписывают афоризм «Никогда не участвуйте в борьбе со свиньями, вы так же измажетесь в грязи, как они, но им-то ещё это понравится». А если это и сказал другой человек, то мудрости суждения это не отменяет. «Лучший бой — который не состоялся», говорят адепты восточных единоборств, и эта иностранная мудрость тоже бесспорна. Но куда деться русскому человеку между британцами и японцами?

Нет, с троллем можно, конечно, побиться его методами, и социальные сети нам предоставляют эти возможности. Они создают известный барьер на пути человека, что схватит нож со стола и решит дополнить свои аргументы этим железным доводом. Помогает и анонимность, но самое главное — понимание того, что ты споришь с троллем, не делает мир лучше.

Возможно, оно доставит вам удовольствие (ведь многие из нас в душе те же тролли), а возможно, вы обучитесь каким-то риторическим приёмам или положите в свою копилку несколько придуманных острот. Поймёте наконец, что мир состоит не только из вежливых добродушных людей, а жизнь богаче ваших представлений о ней.

Есть довольно много приёмов, которые окорачивают тролля, севшего за стол вашей избы. Не в том ведь задача, что оппонент что-то поймёт, а в том, что он окажется в какой-то момент смешным и жалким в глазах мужиков, главных адресатов его спектакля. Недаром шукшинский герой вовсе не всегда уверен в победе, он краснеет и волнуется. Только методы эти превращают вас самого в тролля.

Вот скажет вам Глеб Капустин о том, что существует проблема шаманизма в районах Крайнего Севера, а вы ему серьёзно поглядите в глаза и ответите, что вот Партия и правительство считают, что нет такой проблемы, и наш единый советский народ изжил этот предрассудок, а если вы, Глеб, не согласны с мнением нашей Партии, то можно обсудить и это.

И немного улыбнуться, посмотрев собеседнику в глаза.

Так делал Маяковский, получая на выступлениях неудобные вопросы. Он складывал записку и, отправляя её в карман, говорил: «А на это вам ответят в ГПУ». Охота тебе быть таким, дорогой читатель? Глеба Капустина вы, конечно, побьёте этим аргументом, но будете ли тому рады?

Говоря с троллем, хорошо быть более доброжелательным, чем, быть может, вы являетесь на самом деле. Это своего рода агрессивная доброжелательность. Приёмов, повторяюсь, масса, и изощрённый городской тролль одолеет деревенского, если тот, конечно, не перейдёт к рукоприкладству. Ведь у городского тролля может оказаться на памяти список риторических ошибок и уловок, описанных ещё Аристотелем, да что там — поработай политинформатором на общественных началах, так тебе Глеб Капустин покажется девочкой, что случайно забрела к маньяку в гости.

Ведь рабочий с пилорамы Глеб Капустин бьётся с городскими не ради тайной победы, а для того, чтобы напитаться уважением односельчан. Срежь его городской демагог, так неизвестно ещё, как его жизнь обернётся. Тут никнейм не сменишь, с форума не уйдёшь. Однако ж не факт, что он потом не пустит красного петуха на избу несчастной Анфисы.

Но вернёмся к героям рассказа Шукшина. Неправы тут и мужики, что выкликают своего тролля лупить приезжих гостей. Это их друг, в детстве он купался с ними в одной речке, они вместе ходили по грибы-ягоды, а, может, он и списывать им в школе давал. Нет бы хоть предупредить друга детства о том, что гость ему будет проповедовать новую идею, что гость совсем не то, чем является по Даниилу Хармсу. Отчего же отдают они своего друга детства на расправу троллю. А оттого, что нет у деревни другого способа показать городу, что она тут, жива, что в ней бедно, но есть собственная гордость, что тут закопаны предки городских, но тут и сейчас тяжёлый колхозный труд без свободы движения (в год написания рассказа «Срезал» ещё не все крестьяне получили паспорта, а паспортизация закончилась только в 1974 году). Кандидат филологических наук вернётся потом в город, к центральному отоплению, тёплому туалету и немозольной работе, а им оставаться здесь.

Кстати, в советской литературе был описан ещё один конфликт города с деревней. Это случилось чуть раньше, в 1959 году.

К трём молодым врачам, только что закончившим институт, в ленинградской рюмочной пристают двое:

«Инвалид скользнул нетвердым взглядом, и на его лице появилась добрая пьяная улыбка.

— Мне угодно задать вам ряд вопросов. Вы на вид культурные ребята — по одежде и вообще. Студенты? А я человек с незаконченным высшим образованием. Война помешала закончить. Егоров моя фамилия. Сергей Егоров. — Зажав костыль под мышкой, он протянул Максимову руку и воскликнул: — Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств? Мы в вашем возрасте знали, что делать, мы насмерть стояли.

— А сейчас больше по этому делу? — Алексей щёлкнул себя по горлу.

Инвалид вскинул голову и неожиданно ясным взглядом впился ему в глаза.

— Мы, фронтовики, и сейчас знаем, что делать, а вы, видно, только по Невскому можете шмалять, и ничего больше»17. Они ругаются, а потом один из героев попадает по распределению в глухой район у Ладожского озера. Инвалид оказывается председателем местного райсовета, а путаные слова про индифферент ваших посягательств — институтской остротой недоучившегося из-за войны человека. «А я решил, что это из вас культура прёт», — говорит молодой доктор. Но нет, там всё сложнее: инвалид вспоминает вечер стычки, то, как впервые после войны выехал в большой город, где чувствовал себя жалким, провинциальным и одноногим, не знавшим молодости, а вокруг музыка, «развинченные» юнцы. Ну и «…тут сердце моё, ошарашенное и испуганное, заорало: “Неправда! Щенки! Вы никогда не узнаете сладости поцелуев, каждый из которых кажется последним, никогда при жизни не почувствуете, какие жёсткие пальцы у смерти, никогда не затуманит ваши головы и не стеснит вашу грудь молодая гроза внутри! Помните: ‘нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд’? А вас куда она бросала, жалкое племя панельных шаркунов?”»18.

Это, конечно, ужасно пафосная речь, и на ней бы сейчас безжалостно оттоптался любой начинающий сетевой тролль. Но тогда, в оттепельные времена, у людей было вообще больше пафоса. Даже в обыденной речи.

В книге Аксёнова потом наступает симфония, и потомок декабристов, городской юноша, братается с председателем райсовета, наступает настоящая смычка города и деревни, наступает там, где она только и может наступить, — в романтической повести писателя-шестидесятника.

Шукшин в этом смысле жёстче. Он позволяет настрадавшимся крестьянам мучить городского. Слаб человек, он смотрит бесплатный спектакль, в котором пляшет тролль. И им кажется, что этот щелчок по городскому носу хоть отчасти, но справедлив. Тролль даёт им понять: эти городские — такие же, как мы, только чуть несчастнее, бестолковее и, чуть что, пасуют перед нашей деревенской силой.

Никакой смычки с деревней не случилось, а сейчас и вовсе неясно — кому и с чем смыкаться.

Да что там: прошло полвека и всё это можно стало наблюдать в социальных сетях.

Кстати, не все жители этих сетей живут в городах.