СПЕЦОДЕЖДА

Ветерок, надев крылатку...

Илья Резник. «Звёздное лето»

Под телогрейкой у меня было только казённое нательное бельё — гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела.

Варлам Шаламов. «На представку»

Был какой-то период, когда писатели стали настоящими законодателями моды.

Нет, не совсем высокой моды, а именно ввели за руку (за рукав) в культуру какой-то стиль. То есть некоторое время они были властителями дум не только прямым книжным способом, с помощью печатного слова, но и всем своим видом. То есть поэт был как бы шоуменом, выходил на прогулку, как на подиум, и по «чайльд-гарольдовскому плащу», можно было понять, что на дворе — время романтизма.

Как одет писатель — таково и его послание народу.

Причём этот вид был продолжением их внутренней идеи.

Человечество по достоинству славило Льва Толстого, но удивительным образом дало его имя одежде, которую писатель никогда не носил.

Долгое время русская литература замещала нам учебники философии, истории, ещё десятка разных общественных дисциплин. И даже стиля. Оттого все знают, что у русских писателей есть какая-то запоминающаяся одежда, нарисуй её — и писателя дальше рисовать не надо.

К примеру, крылатка и цилиндр (Что такое «крылатка» никто не помнит, рисуют чёрный плащ с особого типа воротником. Впрочем, тут уместно обратиться к справочникам, которые нам сообщают, что крылатка «бытовое название „николаевской шинели“, а также введённого в 1901 году плаща-накидки морских офицеров; из черной прорезиненой ткани, с широким отложным воротником и капюшоном, застегивавшимся у горла на крючок, а на груди — с помощью цепочки, цеплявшейся за бляшки в виде львиных морд»1. «Николаевская шинель», в свою очередь, была офицерской шинелью «с длинным стоячим и длинным висячим воротниками; могла носиться внакидку или в рукава. Хотя такие шинели были введены в 1801 году, в 1841-м висячий воротник был удлинён и получил вид пелерины. „Николаевская шинель“ носилась не только офицерами, но и вообще всеми государственными служащими и дворянством»2.

Человек в мундире со шнурами сразу выходит Лермонтовым.

Маяковский требует цвета — и жёлтая кофта, принадлежавшая на самом деле Чуковскому, замещает всё остальное.

Все придумали себе стиль — он не всегда совпадал с реальностью, но человеческая память безжалостна. Внутри неё Есенин лишён цилиндра, а Горький — тюбетейки. Он вечно в плаще и шляпе.

Толстовский стиль был самым знаменитым — в белой рубахе и для пущей фантастичности — босиком.

Однако в молодости будущий писатель был чрезвычайным модником, и, более того — человеком строгого стиля. Есть такая история казанских времён: молодой писатель Толстой увидел некоего господина без перчаток. Николай Николаевич, его старший брат, даже сделал ему замечание — так скривился молодой Толстой. Много лет спустя, князь Голицын (в изложении краеведа и мемуариста Мошина) рассказывал, что, когда создавался роман «Война и мир», граф «никакими странностями своего костюма не отличался; одевался он изысканно, изящно, хотя и несколько небрежно, что называется, никогда не был прилизан. В манере графа держать корпус и в его твердой красивой походке сказывалась военная выправка»3. Всякий любопытствующий может приехать в Ясную Поляну, и увидеть там полушубок из романовской овцы, прорезиненый плащ, сапоги и прочие прочные вещи, которые дожили до наших дней да переживут и нас.

Но главное, там висит на шкафу рубаха, которую он носил, перепоясавшись кожаным ремнём. Я назвал бы её блузой, но ещё эти рубахи Толстого похожи на косоворотки. Косоворотка, однако, имела ворот сбоку — для того, чтобы во время работы в поле из разреза не выпадал нательный крест. Эти толстовки, которые шили сами (жена и одна из работниц) и есть настоящие толстовки. Это слово можно найти чуть не во всех мемуарах первой половины прошлого века, и это именно рубахи. Они были символом простоты и принадлежности к крестьянству (правда, потом их носили советские хозяйственные работники). Но надо помнить, что на толстовских шёлковых рубахах были перламутровые пуговицы, а на обычных, из фланели — пуговицы попроще. Писательская одежда всегда противоречива, как писательская идея.

Совпадение их названия с молодёжным продуктом, оснащённым капюшоном, случайно. Одно из вероятных объяснений, что униформа рэперов и отрада студентов делается из толстой плотной ткани.

Но главное в другом — толстовский стиль удобен. Это не просто символ простоты, а знак удобства.

Причём это символ национальный, русский.

Правда, реальность всегда сопротивляется неестественному символу. Один из славянофилов, Константин Сергеевич Аксаков, отрастил бороду и стал появляться на улицах Москвы в мурмолке и зипуне. Мурмолка, кстати, это не искажённое «ермолка», а бархатная круглая шапка с отворотами и плоским верхом — такие носили русские бояре.

Гоголь, узнав об этом, с некоторой скорбью писал в Россию: «Меня смутило также известие твоё о Константине Аксакове. Борода, зипун и прочее... Он просто дурачится, а между тем дурачество это неминуемо должно было случиться... Он должен был неминуемо сделаться фанатиком, — так думал я с самого начала»4.

Но сам Аксаков относился к этому серьёзно: «Фрак может быть революционером, — а зипун — никогда. Россия, по-моему, должна скинуть фрак и надеть зипун — и внутренним и внешним образом»5, — писал он в 1849 году.

В общем, Константин Сергеевич, по словам Герцена, «оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персиянина...»6

Причём экстравагантное возвращение к истокам было свойственно не только московитянам. Украинский писатель и историк Пантелеймон Кулиш ходил по улицам в казацкой одежде: «Когда Кулиш (вслед за С. Н. Носом, не доходившим, впрочем, вроде бы до таких крайностей, предпочитая включать в свой костюм лишь элементы казацкого) летом 1860 г. в Чернигове обрядился в казацкий наряд и в таком виде появился на улице, то местные мальчишки бежали за ним с криком:

— Турчин! Турчин!..

Словом, повторилась история Конст. Аксакова в Москве»7.

К слову сказать, вот воспоминания Анатолия Наймана: «Евтушенко был щеголь. Мы идём как-то страшной зимней московской улицей, а он — из ресторана, в какой-то шубе не нашей, шикарной, расстегнутой. Навстречу ему папаша в ватном пальто и мальчик. Евтушенко расставил руки и громко сказал: “Вот мой народ!” И вдруг этот папаша в ватнике остановил его и спрашивает: “Ты, парень, из какого цирка?”»8.

Другая история случилась в Коктебеле в начале прошлого века. Там жил хороший поэт Волошин.

Писатель Вересаев описывал его так: «Сам Волошин был грузный, толстый мужчина с огромной головой, покрытой буйными кудрями, которые придерживались ремешком или венком из полыни, с курчавой бородой. Он ходил в длинной рубахе, похожей на древнегреческий хитон, с голыми икрами и сандалиями на ногах. Рассказывали, что вначале этим и ограничивался весь его костюм, но что вскоре к нему из деревни Коктебель пришли населявшие её крестьяне-болгары и попросили его надевать под хитон штаны. Они не могут, чтобы люди в подобных костюмах ходили на глазах у их жен и дочерей»9.

Это, правда, в большей мере анекдот.

Сам Волошин эти разговоры не любил, и одному корреспонденту так и рассказывал: «Уже двадцать лет, как я живу в Коктебеле. Эта пустынная долина стала за последние пять лет заселяться людьми и сплетнями, отсюда и легенда о моих костюмах. Хитонами их назвать никак нельзя — это длинные блузы ниже колен византийского (т. е. русской рубахи) покроя. Так как я люблю ходить босиком, и из-под рубашки видны только голые ноги, то приезжих весьма интересует вопрос: есть ли под рубахой штаны?» Действительно, это будоражило интеллигентов не меньше, чем ныне — правила ношения шотландского килта. И Волошин отвечал дальше: «Если это может успокоить встревоженное общественное мнение литературной России, я могу Вам ответить: да, я ношу под рубахой штаны. Поражаться нужно, как, зачем и почему это может интересовать кого-нибудь?..»10 В другое время писатели надели ватники — по большей части, на войне, а некоторые — в лагере. Правда, были те, кто сперва носил зелёные армейские ватники, а потом чёрные ватники заключённых.

Галина Вишневская, описывая то, как в 1969 году Солженицын поселился на её с Ростроповичем даче, отмечает: «...в шесть часов утра приехал Александр Исаевич, оставил свои вещи, а сам уехал в Москву поездом... Заходим в дом, и я хозяйским глазом вижу, что ничего не изменилось, никакого нового имущества нет. Лишь на кровати в спальне узел какой-то лежит... Что же за узел такой? Оказывается, это старый чёрный ватник, стеганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же, как и на ватнике, такими же большими стежками... Все это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый мятый чайник»11.

Употребление слова «ватник» в качестве ругательного потерпело поражение.

Так бывает — людям придумывают обидное прозвище, а они его не чураются и носят с некоторой гордостью. Прозвище часто происходило от одежды, а иногда от её отсутствия — как с весёлым и страшным словом «санкюлоты». Русский человек помнил, что это что-то про штаны, но это как метаморфозы со словом déshabillé в значении домашнее платье.

Ватник — действительно дешёвая и удобная одежда — я сносил множество этих стёганых курток разного цвета. Они грели меня в дождь и снег. Попробуй, посиди у экспедиционного костра в пуховой куртке — искры тут же превратят её в решето. Нет, ватник тоже не огнеупорен — но это ему и положено. Шаламов писал об этом так: «Одет он был как „огонь“, как говорят блатные — и всегда метко, клочья ваты торчали из телогрейки, из брюк, из шапки»12.

Но теперь, слава Богу, мы живём в свободной и прекрасной стране, где восторжествовал закон и мода.

Главенство литературы, впрочем, отменили, и мало кого интересует, что носят писатели. Работа у них давно выходит за рамки письменного стола, — для заработка им нужно выходить в люди.

Некоторые из них придерживаются классических костюмов, другие следуют стилю Оскара Уайльда, третьи полюбили камуфляж. Современная полевая форма, кстати, весьма удобна в носке. Она придумана для того, чтобы в ней умирать, а уж когда живёшь, точно ничего не жмёт и не тянет. К ней не нужен галстук, а мне давно казалось, что право не носить его — признак успеха.

Но вернёмся к Волошину. Поэт выстраивал вокруг себя причудливый мир, и в этом мире на крымском берегу продолжали жить античные и прочие боги. Волошин и сам был похож на божество этих мест, и одежда его вполне этому следовала.

Удобная, она была и идеологической — вот она, свобода, внутри жестокого века.

Волошин бродил по холмам на берегу и писал свои стихи и картины.

Но, как только проходит время, убеждаешься в том, что аксаковский зипун и мурмолка, хитон и косоворотка побеждают сами книги. Мало кто, кроме специалистов читает аксаковский труд «О внутреннем состоянии России» или там «О русском воззрении», а вот про мурмолку помнят люди, далёкие от литературы.

Хитон Волошина заслоняет его стихи в глазах нетрезвых отдыхающих.

Яркий образ — на то и яркий, что затмевает всё.

Я не помню заметного писателя, что выходил бы к людям в косоворотке, — на сценах и в телевизоре мелькают писатели в современных пиджаках. Последними фотографировались в ватниках Солженицын и Бродский.

А нынче каковы идеи, таковы и наряды.