ДЕНЬ СОЛИДАРНОСТИ МОЛОДЁЖИ

24 апреля

(америка латина не пенис канина)

– Это все неправда, – сказал Клопов. – Я выдумал про медный взгляд сейчас, вот тут, сидя с вами на скамейке. Я, видите ли, разбил сегодня свои часы, и мне все представляется в мрачном свете.


Даниил Хармс. Медный взгляд.

 

 

Никогда я не любил станции метро, где на одной платформе сходятся поезда разных направлений и веток. Вечно всё перепутаешь, уедешь не туда, окажешься ночью в ледяной пустыне, опоздаешь на собственную свадьбу...

Так оно и вышло. Видать, кто-то посмотрел на меня медным взглядом, да так, что я, перепутав всё, уехал ещё дальше в чужую, совсем ненужную сторону. А ведь человек – хрупкий сосуд, будто тонкая фарфоровая чашка, тоже – вот она свалилась с полки, и летит, но уже понятно, что ничто её не спасёт. С медным взглядом ровно то же самое – как учил нас один поэт, если человек взглянул на другого человека медным взглядом, то уж рано или поздно он неминуемо убьёт его. И вот я очнулся на пустынном мраморном паркете, оттого, что милицейский человек сказал мне:

– Пора.

И я осознал свою трагическую ошибку. Ночной поезд увез меня в те места, где ближе Шатура и Рязань, да свистит ветер в промзонах, как разбойник в бетонном лесу.

– Надо сваливать, – подумал я.

– Сваливай, – добро сказал мне милицейский человек, подслушав скрипучий ход моих ночных мыслей.

Ночные милицейские люди Москвы всё равно что шаманы. Мне рассказывали про одного такого. К нему на станции метро «Сокол» вышел Спаситель. Спаситель был пьян и шёл по перрону, предлагая всем огромную сушёную рыбу, в народе называемую воблой. Не всякий будет в таком случае перечить, а ночной милиционер не испугался, отнял рыбу и отправил Спасителя обратно, туда, откуда тот взялся, – в адскую черноту тоннеля, к Гильгамешу и гигантским крысам-мутантам. Я считаю, что этот милиционер был круче, чем Великий Инквизитор. Да и мой нынешний тоже был неплох, несмотря на то, что фуражка у него была задом наперёд.

Вокруг была темень и ветер. Я был изгнан из транспортного рая в уличный ад. Торопиться было некуда

В тот момент, когда ты оказываешься один на один со своим городом, главное – не суетиться. Сочтя финансы, я пошел на шашлычный чад. Это была особая шашлычная – для своих, для тех, кому принадлежит город Москва по ночам, – людям в оранжевых жилетах, караульным продавцам, ремонтникам и непонятным людям в кепках. Там курили люди, сидя на корточках, а за палатками стоял на огне казан – для своих. Толстый восточный человек в вязаной шапочке, натянутой до ушей, давал указания своим подчинённым.

Я взял пайку и притулился за столиком, открутив на полную мощность громкость в телефоне. Телефон мне служил тем, чем служили парням в моём детстве гигантские блестящие кассетные магнитофоны – их носили на плече, прогуливаясь по улице. Телефон играл Баха, но быстро ссучился и пошёл играть, всё, что было рядом с Бахом. Наконец, внутри него возникла пауза, и далёкий человек сказал раздельно, под овации:

– El pueblo unido…

Овации прервали его, но он продолжил: – jamás será vencido…

Толстый в шапочке метнулся ко мне, и я пожалел о том, что рядом нет ничего продолговатого тяжелого, но он попросил:

– Сделай громче, а?

– Громче не будет, – угрюмо ответил я.

Он всё равно подсел ко мне – что ж, имел право, он был тут хозяином. И вдруг таджик запел, вторя далёкому чилийцу – на хорошем испанском, отбивая такт пальцами по пластику стола:

De pie, cantar
que vamos a triunfar.
Avanzan ya
banderas de unidad.
Y tú vendrás
marchando junto a mí
y así verás
tu canto y tu bandera florecer,
la luz
de un rojo amanecer
anuncia ya
la vida que vendrá…

Оказалось, что у него в Душанбе был интернациональный клуб, и чилийские политэмигранты пели эту песню со школьной сцены. Да и у меня были в жизни чилийские школьники – правда, родители их были чином повыше и осели в столице. Но и мои чилийцы не сказать, чтобы были довольны новой родиной.

Одно я помнил точно – как все они умели ненавидеть. Новую власть в своей прежней стране они ненавидели четко и яростно. Можно много говорить о чикагской школе, монетаризме, политике и корпорациях – но, когда исчезнет твой отец, или твою мать найдут на дороге за городом с дыркой в голове, все абстракции пропадают.

Спустя много лет я по-прежнему жил в местности, что была насыщена захиревшими домами успешливых советских людей. Часть этих людей сгинула в никуда, иные поднялись, и живут теперь в тихих посёлках под Москвой. Ну а часть просто вымерла без партийной манны, сыпавшейся когда-то в специально отведённых местах. Хоть народ и недолго водили по пустыне переходного периода, но уж какая там манна…

Эти люди вросли в свои норы, как кроты, и их видели редко. Но как-то я шёл на службу, и вдруг услышал вопрос в спину:

– А пончо-то у вас настоящее?

– Настоящее, – ответил я. – А что?

И только тогда я повернулся на голос. Сзади стоял аккуратный человек лет семидесяти, очень примерного вида – в старинном гэдээровском плаще, перетянутым плащёвым же ремнём, в шляпе с узкими полями, в чистой рубашке и древнем аккуратном галстуке.

Смотрел на меня этот человек, и, не слыша вопроса, продолжал указывать пальцем в пончо:

– Не из Чили?

– Нет, – ответил я безнадёжно.

– Да... – махнул рукой человек и протянул скорбно: – Да... В Чили-то мы облажа-а-ались...

И ушёл он куда-то в бок, исчез, успев, однако, в этих двух словах, рассказать городу и миру всю свою биографию и второй том учебника «История СССР».

Мы с таджиком были из другого теста, два других обломка империи, которые случайно соединились и две стороны скола совпали в точности. Так совпадают два осколка только что разбитой чашки: совпасть-то они совпадут, да чашки не вернёшь. Кто-то давным-давно поглядел на нас медным взглядом.

Оказалось, что он жил в девяносто третьем в Курган-Тюбе и мы могли видеть друг друга. Впрочем, какая в девяносто третьем в Курган-Тюбе была жизнь?

Он вдруг сказал:

– А я вот так до Латинской Америки не добрался. А мог бы, я пять лет учил язык.

– А я вот не выучил. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка – почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно.

Это, собственно, был один из чилийских коммунистов, основатель чилийского комсомола при Альенде. Он ответил:

– Понимаешь, брат, в латиноамериканском варианте это – Блядимир. А Вова – это «Боба», что у них типа «придурок».

– Ничего. Я по-китайски Фолацзимиэр Белецзинь. Тоже не сахар.

– Чужие имена – что сор на ветру. Кому теперь рассказывать про Серхио Ортегу и радиостанцию «Магальянес» – не девкам же с дороги? – Он кивнул в сторону отработавших своё девушек. Девушки сосали химические коктейли из банок, закинув натруженные ноги на пластиковые кресла. – А ты долго там жил?

– Долго, – отвечал я, потому что там и вправду время текло медленно, как сметанная кровь гевеи. Я качался в гамаке, смотрел на океан и курил кривую пахучую сигару. Сигары действительно были изрядно вонючи и чадили, будто пароходы, что пришли сюда за бананами. Я разглядывал через створ гамака танцы при свете мигающих ламп: крутили попами негры и индейцы, а так же всякая разноцветная их смесь, а над ними крутили свой вечный танец москиты.

Иногда ко мне подплывала черепаха и смотрела на меня круглыми добрыми глазами.

А по вечерам ко мне заходил Команданте Рамон де Буэнофуэно Гутьеррес и играл со мной в шахматы. В эндшпиле его жена, Мария-Анна-Солоха Гутьеррес, сверкая мне своими негритянскими глазами, делала мне загадочные знаки под столом. На шее у неё горело монисто из человеческих зубов, оправленных в чистое золото.

По утрам мы с Команданте упражнялись в стрельбе из пистолета. У меня пистолета не завелось, хотя в этих местах они заводятся в кармане быстро – как плесень от тропической сырости. Мы стреляли по бутылкам – я рисовал на них углём физиономии мужей своих бывших жён, а он – лица американских президентов и местных продажных генералов. Потом, привесив пистолет к поясу, он уезжал проверять нужные революции плантации коки, а я читал его жене Тютчева и Заболоцкого.

И под утро снова ко мне приходила мудрая черепаха, на панцире которой вырезана не то карта древних кладов, не то места захоронения промышленных отходов. Ещё там было нацарапано короткое русское слово – не мой ли предшественник, купец Артёмий Потрясин, прошедший сельву и мальву, оставил его черепахе на память в некоей четверти одного из канувших в Лету веков.

Наконец, я купил на Центральном рынке этого городка пончо – в этих краях это почётная и героическая одежда, названная так в честь знаменитого народного героя Пончо Вильи, страстного борца против испанских колонизаторов. Это он поднял инков и панков, чтобы они умерли стоя, а не жили на коленях.

Закутавшись в него, я сидел сычом на берегу океана и разглядывал вновь появившуюся черепаху.

– Патриа о муэрте, вот в чём правда, сестра, – говорил я черепахе ласково. – Поняла, старая?!

Событий было мало. Впрочем, иногда на лужайку перед домом приходил павлин – биться с туканом. Я всегда был на стороне последнего. Тогда и Солоха Гутьеррес высовывалась из окна, в струях не то муссона, не то пассата пело монисто у неё на шее, да клацали человечьи зубы на ветру…

– Ха, – таджик почесал затылок. – Складно.

Тут он снял шапочку и вытер голову полотенцем, и тут я увидел, что у него нет ушей – так, обрубки. Понятно, что тогда, в девяносто третьем, он был за юрчиков, когда пришли вовчики. Я тогда не любил и тех, и других, но уж юрчики были невпример ближе.

Таджик внимательно посмотрел мне в глаза, и вдруг спросил:

– А у тебя как с регистрацией?

Я ответил, что все нормально, давно живу.

– Жаль, – вздохнул он. И это была искренняя жалость, оттого, что он не мог сделать мне липовую бумагу.

Но не меня любил этот таджик, а свою молодость, отзвучавшую гитарной струной. Мы курили, и я спросил его, чем он занимается – так просто, из вежливости.

– Травой, – ответил он. – Нет, ты не понял, дурак. Я траву сажаю, тут, на газонах. Страшная трава, как резиновая.

– Резиновая? Да тут другая не выживет. Далеко сажаете?

– Поедешь на Савеловскую?

– Ясно дело, поеду.

И мы забрались в совершенно кинематографический «ЗиЛ», на кабине которого в конвульсиях билась жёлтая лампочка. За рулём сидел хмурый таджикский соплеменник в оранжевом жилете.

– Давай, поставь снова, а? – сказал хозяин ночной Москвы, и мы понеслись по пустым проспектам, под хор раненных птиц:

De pie, cantar
que vamos a triunfar.
Avanzan ya
banderas de unidad.

Я раздухарился и вторил ему по-русски, что, дескать, пора, вставай разгневанный народ, к борьбе с врагом готовься, патриот. Ну, и, разумеется, о том, что в единстве наша сила, и мы верим, мы знаем, что фашистов ждет могила.

Верхний город спал – спали мои собутыльники Пусик, Лодочник и Гамулин. Спали мои родственники и сослуживцы, а вокруг шла ночная жизнь – грохотали асфальтоукладчики, полыхало огнями ночное строительство, и остовы будущих домов на фоне светлеющего неба напоминали пожарища. Это был тайный город, не оттого, что он прятался от кого-то, а оттого, что его не хотели замечать.

На востоке, где-то над заводскими кварталами розовело, били сполохи, и набухала гроза. Рассвет боролся с тучами – и непонятно было, кому из них – свету или сумраку – уступать дорогу.

 


    посещений 297