ПОСЛАННИК ИЗ ПРОШЛОГО

Где покой прежних лет? где умершие милые люди? где прошлогодний снег?

Михаил Кузмин. Дневник (1905)

Рассказ «Снег» начинается со смерти во время войны, но смерти бескровной и как бы не страшной. В небольшом северном городке умирает старый корабельный механик. В его доме живёт в это время женщина, эвакуировавшаяся из Москвы. Она актриса, и с ней живёт дочь, маленькая весёлая девочка.

Что интересно, так это то, что внутри дома сохранена страна Дореволюция.

Но тут надо сделать отступление — школьная программа обошлась с писателем Паустовским весьма прихотливо. Его много и обильно цитировали — в основном описания погоды, Мещерских пейзажей и рассуждения о творчестве. Отрывки этих текстов неминуемо просачивались из предмета «литература» в предмет «русский язык» и школьники, высунув языки, писали диктанты из Паустовского.

Большим произведениям повезло меньше — для школы они были неудобны по разным причинам.

Хотя Паустовскому повезло, как никому другому — он описал настоящий ужас — то, что мало кому в русской литературе удавалось. Есть, конечно «Арзамасский ужас», описанный Толстым в неоконченном рассказе «Записки маркёра», но он проник в общественное пространство не обычным путём, а через литературоведов и биографов Толстого. Нет, у Паустовского ужас тоже биографичен (эта история часть его книги «Повесть о жизни» (1945-1963), в которой он описал свою жизнь вплоть до начала тридцатых годов). Писатель побывал в Мингрелии, а потом написал книгу «Колхида», ставшую основой этой части беллетризованных воспоминаний.

И в самом конце их есть история про гостиницу. Рассказчик говорит, как пытается устроиться в батумскую гостиницу, но его не хотят селить, хотя свободный номер есть. Администратор сообщает, что есть комната в мансарде под крышей, но очень неудобная. И лестница туда ведёт очень старая и узкая. Администратор со швейцаром переговариваются по-грузински, и напряжение нарастает. Понятно, что хозяева чего-то боятся, и наконец, говорят, что в этой комнате один человек сошёл с ума. Это не пугает путешественника, и тут швейцар вспоминает то, как этот постоялец первый раз закричал. Швейцар до минут помнит время, когда услышал этот крик — в три сорок ночи. Потом постоялец выскочил из комнаты, сорвался с лестницы и переломал себе кости, так и не сумев рассказать, что с ним случилось.

Но путешественник настаивает, и его ведут на третий этаж, откуда под крышу ведёт ещё один пролёт лестницы, а дальше — ещё одна лестница похожая на стремянку.

В комнате стоит железная кровать и один стул, больше там ничего нет, только висит очень яркая лампочка без абажура, как-то неприятно освещая эту пустоту. Его предупреждают, что замок очень плохо работает, лучше не закрывать дверь. Только когда администратор уходит, герой понимает, что в комнате нет окон.

И вот он лежит, не выключая света, по крыше стучит дождь, а ветер подвывает в трубе.

Просыпается он внезапно и смотрит на часы. Как раз без двадцати четыре, и он вспоминает рассказ о сумасшедшем, который кричал в тоже самое время.

«Я повернулся на спину, и внезапно ледяная дрожь прошла у меня по всему телу от затылка до пяток, — в потолке, над моей головой, был настежь открыт квадратный люк. За ним зияла чердачная темнота.

Люка этого я раньше не заметил. Кто-то открыл его, когда я спал. И открыл изнутри, с чердака.

Я не спускал глаз с люка и говорил себе: “Спокойно. Главное, не волноваться”.

Я быстро осмотрел комнату, — в ней никого не было и не могло быть. В ней не мог спрятаться не только человек, но даже сороконожка. Но все-таки… Я осторожно заглянул под кровать. Там тоже было пусто.

Тогда я перевёл глаза на чёрное отверстие люка и заметил, как что-то зашевелилось.

Сердце у меня зазвенело и забилось в висках. Я увидел, как на краю люка медленно появились мясистые пальцы, — сначала от правой, потом от левой руки. Пальцы вцепились в края люка. Там, на чердаке, был человек.

В свете лампы я видел на пальцах этого человека чёрные редкие волосы и синие выпуклые ногти.

Пальцы сжались. Очевидно, кто-то лежа подтягивался на них. В отверстии люка появилась голова человека. До сих пор я помню его лицо. Ничего более тупого и зловещего я до тех пор не видел в жизни и, должно быть, не увижу никогда.

Обрюзгшее его лицо показалось мне огромным. Оно было чисто выбрито. Человек медленно и спокойно двигал губами, будто жевал.

Наши глаза встретились, и я понял, что это — смерть. Человек смотрел на меня, усмехаясь. Он не дрогнул, не сделал ни малейшего движения, чтобы скрыться. Он рассматривал меня, как жертву, примериваясь, вдруг быстро поднялся на руках и опустил одну босую ногу в открытый люк.

Он собирался спрыгнуть, но неосторожно двинулся и заострённый ломик упал на пол, подпрыгнул и покатился к кровати.

Я не помню, как я очутился за дверью. Должно быть, я рванулся со скоростью света. На площадке я закричал и тут же потерял сознание. Должно быть, я закричал так же страшно, как и тот человек, что сошёл в этой комнате с ума.

Очнулся я в коридоре третьего этажа. Около меня стоял администратор, швейцар и несколько полуодетых испуганных жильцов. Незнакомый восточный человек в трусах щупал мне пульс. Пахло нашатырем.

Вскоре появилась милиция. У меня хватило сил отвечать на расспросы и даже войти с милиционерами в комнату.

Люк был открыт. Из него свешивалась бельевая верёвка. Ломика на полу уже не было.

Милиционеры бросились кружным ходом на чердак, но никого не нашли. Привели сыскную собаку. Она повела милиционеров через разбитое слуховое окно на крышу, оттуда — на крышу соседнего дома, но дальше не пошла.

— Ваше счастье, — сказал мне старший милиционер, — что вы проснулись. Вы имели дело с хитрым и наглым преступником. А в лучшем случае, с сумасшедшим.

Милиционеры опечатали комнату и ушли. Остаток ночи я просидел в вестибюле гостиницы, где на стенах были написаны масляными красками обломки колонн, увитые розами»1.

Потом Паустовский, уже уехав в Поти, понимает, что заразился сыпным тифом. Уже когда он пересаживается на пароход, теряет сознание, и осознаёт себя только на больничной койке в Москве. Там у него случаются галлюцинации, но это уже совсем другая история.

Итак, Паустовский описал историю, что вполне вровень с картинами Эдгара По, но ещё страшнее своей обыденностью. Не всякий взрослый её спокойно прочитает, не говоря уже о школьнике. Собственно, как и то, что пишет о Гражданской войне, тщательно скрывая, что бежал от большевиков в Киев.

Поэтому в прежние времена в школе читали не всё это, а рассказ Паустовского «Старик в потёртой шинели». Из-за того, что этот рассказ забыт (и совершенно справедливо), я перескажу его содержание.

Повествователь попадает в маленький провинциальный городок в начале двадцатых годов. (Паустовский жил в Ефремове, что в Тульской области, летом 1924 года.) Там он видит странного старика, который ходит в потёртой полковничьей шинели. Жители чураются этого старика, как бывшего царского офицера, но в какой-то момент повествователь с ним заговаривает и оказывается, что этот человек когда-то был комендантом крепости Осовец. Тут самое время оговориться, что это третья легенда крепости Осовец, потому что в массовой культуре есть атака мертвецов крепости Осовец, легенда о забытом часовом крепости Осовец (повторённая, кстати, в одной из книг Сергея Смирнова). И вот в рассказе, который, кстати, кончается уверениями в том, что эта история подлинная) появляется бывший комендант этого Осовца2, который сперва бежит из своего Калязина, где живёт в отставке, в Москву. Там поселяется в Петровском парке, что был тогда дачным пригородом, и быстро доходит до нищенствования. Но тут ему, всё в том же парке, встречается непонятный человек, который, как чёрт, задаёт ему вопрос: «Получится ли всё у большевиков?»

Нищий в полковничьей шинели отвечает, что получится, и этот чёрт даёт ему записку, по которой тот получит пенсию и подъёмные.

Понятно, что этот разговорчивый чёрт — Ленин.

Это известный мотив, в котором царя могут звать как угодно: Гарун-ар-Рашид, Николай или Ленин. Неважно так же, с кем он встретился — с горшечником, малолетним Витушишниковым, печником или нищим.

В результате правильного ответа выходит одно и то же — материальное вспомоществование.

Старик отчего-то уезжает в глухую провинцию, и там живёт по-прежнему впроголодь. Пенсию он откладывает, а после его смерти, накопившиеся деньги идут на ремонт местной школы.

Это настоящий святочный рассказ — в нём есть голод и холод, встреча с незнакомцем, испытание и награда за страдания.

Примечательно, что рассказ этот написан не в какое угрюмое время, требовавшее верноподданности, а в полном надежд 1956 году, когда в воздухе зашелестела словоформа «возврат к ленинским нормам».

В общем, хорошо, что теперь этим рассказом не мучают школьников, хотя взрослый человек может много что из него извлечь — кроме мистической сущности Осовца и исследования стиля самого Паустовского. Например, можно обойтись с даром искусителя именно так — передать его кому-то, не прикасаясь.

А так-то Паустовский извлекает старый дореволюционный канон, что известен ещё по рассказу Куприна «Чудесный доктор» (1887), где знаменитый хирург Пирогов оказывает помощь инкогнито и «С этих пор точно благодетельный ангел снизошёл в нашу семью. Всё переменилось. В начале января отец отыскал место, матушка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казённый счёт. Просто чудо совершил этот святой человек»3.

Этот канон вне времени. Иногда он называется сентиментальным, святочным рассказом, но общего названия этот жанр не имеет.

Паустовский, конечно не изобретатель мотивационных историй, но их сочинитель – успешный и признанный.

Его много ругали. Например, в книге «Пир духа» Веллер заключает свою заметку об авторе «Золотой розы» словами: «Я бы этот стиль назвал романтизмом, а вот эпитета к этому романтизму никак не подберу: не шоколадный, не цветочный, не рождественский, а не знаю даже какой…»4. Но я бы не советовал рассудительному человеку брать Веллера в союзники.

Некоторые критики сосредотачиваются на каких-то неловких словах Паустовского, или, наоборот, на его подвижничестве. Но люди, не первый день живущие на свете, понимают, что дьявол в деталях. Паустовский (как и всякий советский писатель) много что за свою жизнь наговорил, так что вокруг него существует облако цитат, из которых можно сшить любую шубу.

Интересно не выплеснуть эмоциональную реакцию, а понять, как устроен сентиментальный рассказ конкретного автора. А он очень технологичен, хорошо запоминается, вызывает бурную эмоциональную реакцию и оттого чрезвычайно любим массовым читателем.

У Паустовского есть эпизод, начинающийся со слов: «Эту удивительную историю рассказал один старик, живший на окраине Риги»5. Старик рассказывает писателю о дурном человеке, бесчестном и злом, занимавшимся спекуляцией. Тут читатель спотыкается, потому что в буржуазной Латвии спекуляция – не очень понятное явление. Но, возможно, человек, у которого нет ни совести, ни чести» стал спекулянтом только с приходом Советской власти. Или Паустовский просто забывает на мгновение, что это недавно была другая страна.

Начинается война, немцы сгоняют рижских евреев в гетто. Дурной человек хочет приехать в гетто на фуре с картошкой и обменять её на драгоценности женщин, что хотят накормить детей. Его сосед возмущён и даже хочет убить дурного человека. Но сдерживается и только так сжимал зубами свою курительную трубку, что ломает и её, и два зуба. Это, кстати, важная деталь для читателя. Членовредительство (ну, хорошо — разрушение части тела) очень сильный эмоциональный возбудитель. Если в святочном рассказе кому-то оттяпали палец, это сразу поднимает эмоциональный градус. Но об этом мы поговорим позже.

Дурной человек приезжает в гетто, но от вида женщин и детей с ним случается преображение. Он отдаёт еврейским женщинам картошку даром, а в мешках из-под картошки вывозит из гетто детей. Немцам он объясняет, что евреи жадные и картошку не удалось продать. Потом дурной человек, ставший хорошим, гонит фуру с детьми к партизанам (предполагается, что партизан в Латвии много, и они готовы быстро спрятать еврейских детей, привезённых незнакомцем).

И рассказчик заканчивает свою историю словами: «Теперь я думаю, что было бы плохо, если бы я не сдержался и убил бы его кулаком»6.

История эта очень показательна с точки зрения сюжетной конструкции, и с точки оснащений деталями. И таких историй у Паустовского много.

Вот рассказ «Английская бритва». Идёт война, и в расположении части задерживают старика, что был парикмахером в Мариуполе. Он рассказывает, что немецкий лейтенант нашёл у него двух еврейских мальчиков и заставил старика обрить их. Потом он стал насильно поить детей водкой. От этого к вечеру дети умирают. «Они лежали маленькие и чёрные, как будто их спалила молния»7.

После этого немец велит парикмахеру его побрить. Так всегда поступают оккупанты, потому что всегда беспечны.

Но парикмахер тычет помазком ему в глаз, а потом убивает ударом подсвечника. Использовать бритву ему не хочется, он видит в этом оскорбление инструмента.

«Свинцовая вода вздрогнула, почернела, но тотчас к ней вернулся цвет отражённого неба-зеленоватый и туманный»8.

В ту же военную пору написан рассказ «Старая черепаха» (1942). Он начинается с того, что две девочки хотят в кино, но деньги они проели на мороженое. Они решают продать черепаху, а дедушке сказать, что она убежала. Это такой среднерусский взгляд на повсеместную ценность черепах (а действие происходит в Алма-Ате). Бедное пресмыкающееся, не торгуясь, покупает какой-то казах и говорит, что всё расскажет дедушке девочек. Те понимают, что попали в неприятную ситуацию, и выкупают черепаху у больного мальчика, которому успел всучить её казах. Черепаха возвращается, казах уходит на фронт и оказывается там форменным героем. Но он одинок, и не ждёт писем из дома. Однако ж письма приходят — от тех самых девочек,

Когда он погибает в неравном бою, его боевой товарищ через дедушку, который мимоходом заехал на фронт, передаёт девочкам свистульку-жалейку. «И теперь в Алма-Ате в те вечера, когда тёплый воздух как будто достигает вершин Тянь-Шаня и не шелохнёт листом, из густого сада доносятся простые и ясные звуки. Они напоминают заокские луга, дым костров и деревенские рассветы, когда свирель поёт в глубокой тишине, и звёзды быстро бледнеют, гаснут в летнем небе.

Если раздвинуть ветки молодых вязов и заглянуть в сад, то можно увидеть, как играет на жалейке девочка с растрёпанными косами, а другая, сероглазая девочка кормит листьями молодой капусты старую ручную черепаху»9.

А ещё есть у Паустовского рассказ «Корзина с еловыми шишками». Композитор Григ гуляет по лесам на севере Норвегии, где природа сочится избыточными метафорами: «Стояла осень. Если бы можно было собрать всё золото и медь, какие есть на земле, и выковать из них тысячи тысяч тоненьких листьев, то они составили бы ничтожную часть того осеннего наряда, что лежал на горах»10. Там он встречает девочку, собирающую еловые шишки, и сожалеет, что ему нечего ей подарить.

Поэтому он обещает себе, что напишет для маленькой дочери лесника музыку. И через десять лет молодая девушка покидает родные края и приезжает в столицу. И там попадает на концерт. Человек во фраке сообщает, что сейчас будет исполнена музыка великого Эдварда Грига, посвящённая дочери лесника, которой сегодня исполняется восемнадцать лет.

«И она засмеялась, глядя широко открытыми глазами на огни пароходов. Они медленно качались в прозрачной серой воде»11.

Есть у Паустовского рассказ «Старый повар» — «В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик — бывший повар графини Тун»12. Старику надо выговориться перед смертью, но священника он видеть не хочет и велит дочери привести первого встречного. Тот выслушивает повара, который в конце концов говорит о предсмертном желании – увидеть свою умершую жену. Не в нынешнем виде, разумеется, а в сиянии молодости. Незнакомец садится за клавесин (в бедных лачугах всегда наготове клавесин) и играет Великую Музыку, от которой происходит Чудо.

«Кто вы?» — хрипит старик, умирая. «Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт», — отвечает гость. «Заря разгоралась за окнами, и в её свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега»13.

Это старый сюжет Эрнста Теодора Амадея Гофмана из рассказа «Кавалер Глюк. Воспоминание 1809 года», написанный в 1808-м.

Действие происходит в Берлине. К рассказчику в парке подсаживается неизвестный, и понятно, что что он хорошо разбирается в музыке. Неизвестный просит оркестр, что играет неподалёку, исполнить увертюру к «Ифигении в Авлиде» покойного композитора Глюка. Композитор Глюк умер в 1787-м, при следующих встречах незнакомец говорит, что в Германии мало ценят Глюка, они много говорят о музыке (и как раз о тех видениях, которые она вызывает).

Наконец, загадочный меломан приглашает рассказчика домой, где царит запустение, но хозяин исполняет перед ним фрагменты оперы «Армида», а потом, переодевшись, появляется перед гостем со словами «Я — кавалер Глюк!»

На самом деле такой сюжет, назовём его «Гарун Ар-Рашид», распространён чрезвычайно.

Особенно повезло Ленину. Например, знаменитое: «Ленин! — Тут и сел старик» в стихотворении Александра Твардовского 1938 года «Ленин и Печник». Общее в этих историях то, что обыкновенный человек встречается с человеком могущественным, не узнаёт его, но тот помогает обыкновенному человеку, или, по крайней мере, не вредит ему.

Сюжет этот происходит не только из арабских сказок. Неузнаннанное добро ходит по миру и, как Николай Угодник, подкидывает в окна бедным девушкам деньги на свадьбы.

В рассказе «Чудесный доктор» (1897) Александра Куприна роль Николая Угодника играет врач Пирогов, встреченный на улице. Он выписывает рецепт ребёнку, незаметно оставляет деньги, и жизнь в семье бедняков налаживается. То, что она налаживается, как раз самое большое чудо, потому что наш жизненный опыт говорит о том, что разовая помощь и вправду случается, а вот то, что после неё горе может отступить навсегда, мы знаем только по рассказам.

Фольклор, кстати, отвечает на это по-своему. Советский авиаконструктор Гуревич (третья буква в названии самолётов «МиГ») спускается из своей квартиры в магазин, чтобы купить кефир. Допустим, что у него заболела домработница. В подворотне его встречают два страшных человека. Слушатель уже готовится, что конструктора Гуревича будут бить и грабить, но люди из подворотни ограничиваются одним рублём. Когда он возвращается со свои кефиром, двое снова выходят из тьмы. «Где тебя носит?!», возмущаются они. Гуревич ничего не понимает, а те объясняют: «Ты рубль давал? Давал. Мы купили и тебя давно ждём». Они показывают Герою Социалистического труда Гуревичу бутылку водки.

В других вариантах на месте Гуревича оказывается более известный публике академик Сахаров.

Но смотрите, как всё это реализует Паустовский. Забегая вперёд, я скажу, что делает это он очень хорошо, понимая, что эмоции важнее правды жизни.

Мотивационные истории вообще мало заботятся о точности деталей. Деталь в них должна быть яркой, но не обязательно точной. В рассказе об Андерсене «Ночной дилижанс» есть такое место: «Слуга долго и сосредоточенно плевал с горбатого моста в канал, стараясь попасть в пустую половинку яичной скорлупы. Она плавала около свай. Наконец он попал в неё, и скорлупа утонула»14.

Всякий, читавший роман «Три мушкетёра» помнит этот эпизод великого романа: «То был пикардиец, которого славный мушкетер нанял в тот самый день по случаю этого самого обеда; он увидел его на мосту Ла-Турнель, где Планше — так звали слугу — плевал в воду, любуясь разбегавшимися кругами. Портос утверждал, что такое занятие свидетельствует о склонности к созерцанию и рассудительности, и, не наводя о нём дальнейших справок, увёл его с собой»15.

Но дело не в том, сознательное или бессознательное воспоминание руководило Паустовским, или он исходил из того, что множество людей плюют с мостов в разных странах. Вопрос в достоверности скорлупы, которая неподвижно ждёт плевка в канале. Ну и обилия слюны, которое её топит.

Итак, первый компонент: несколько ярких деталей, разбросанных по тексту.

Второй в том, что Паустовский апеллирует не к работе воображения, а к прямой эмоции.

Третий компонент – это то, что иностранные люди зовут «твист», парадокс в конце рассказа: вы думали, что он бедняк, а он богач. Вы думали, что он хотел ограбить, а он оплатил учёбу, вы думали, что он тупой, а его звали Альберт Эйнштейн, и он изобрёл пенициллин.

Ну и, наконец, финал содержит пейзажное описание, это будто выдох после оргазма. Цветы мокрого снега, прозрачная серая вода или серая ледяная. В финале «Старика в потёртой шинели» тоже пейзаж: «Я вышел на платформу отдышаться от вагонной духоты. Поезд спал. От него тянуло маслянистым теплом.

Там, в ночи, где, по моим расчетам, находилось Богово и должна была лежать беспросветная тьма, светилось слабое голубоватое зарево. Я долго гадал, что это за свет сейчас в Богове, но так и не догадался. А спросить было некого»16. В «Телеграмме», рассказе, который разбирали и без меня, в момент похорон «далеко по дворам кричали разноголосые петухи — предсказывали ясные дни, легкие морозы, зимнюю тишину»17.

Это беспроигрышный приём.

Кстати, Твардовский в рассказе о печнике делает так же.

Неверно считать, что Паустовский делает всё это от недостатка сообразительности или таланта. Перед нами метод, и как видно из его многолетней посмертной популярности, эффективный.

Но рассказ «Снег», о котором идёт речь — тоже такой святочный рассказ. Он написан в 1943 году, когда Паустовский сам был в эвакуации. Итак, действие происходит в маленьком городке на берегу северной реки.

Актриса выступает в госпиталях, (которые Паустовский по привычке зовёт «лазаретами»), а потом возвращается в дом, где на стенах висят гравюры с броненосцами береговой обороны, а на столе — модель крейсера «Громобой»18, на котором ходил старый корабельный механик. Это сорок третий год, в армию вернули погоны, и имена старых генералов и адмиралов заиграли снова, и советские маршалы носят ордена Суворова и Кутузова. Старику в потёртой шинели, доживи он до этих времён, уже не надо было прятать свою биографию. Страна вынула из сундуков реликвии прежней Империи.

Взгляд героини постоянно останавливается на фотографии молодого лейтенанта (он служит «в Черноморском флоте», и сам предлог тут отдаёт запахами старины и добротности), который сейчас на фронте. Он пока не знает, что его отец умер, и продолжает слать письма домой.

Но вот ему дают отпуск, и он узнаёт о своём сиротстве прямо на станции. Лейтенант решает не заходить в опустевший дом к незнакомым людям и долго стоит в беседке на берегу реки, пока в сумерках к нему не выходит женщина, приглашая в дом. Лейтенант с этого момента не может избавиться от ощущения. Что живёт в странном сне. Он видит, что дом его сохранён одинокой женщиной и её дочерью.

Ему играют на рояле, и говорят, что они могли видеться, но всю ночь он ворочается, не в силах ничего вспомнить. Наутро его провожают до поезда, и с дороге он пишет актрисе письмо: «Я вспомнил, конечно, где мы встречались, но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году? Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шёл по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на неё. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу. Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но всё же не двинулся с места. Почему — не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца своё распечатанное письмо. Я понял всё и могу только благодарить вас издали»19.

Актриса откладывает письмо и «туманными глазами посмотрела на снежный сад за окном». Она говорит, закрывает глаза ладонью и произносит: «Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение? И стоит ли разуверять его? И себя!»20.

Впрочем, Паустовский заканчивает рассказ фразой «За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат».

Почему этот рассказ нам так важен на фоне всего того, что составило славу Паустовского. А ведь даже Марлен Дитрих рухнула перед Паустовским на колени на сцене Московского дома литераторов. Писателя три раза представляли на Нобелевскую премию (правда, в обсуждениях называли недостаточно сильным автором).

А вот почему: в этом очень коротком тексте отражена преемственность русской литературы.

Внимательный читатель вдруг обнаружит, что этот финал напоминает ему Пушкинскую «Метель» — за рамками сюжета остаётся покойники и война, а судьба на фоне русского снега соединяет разлучённых было, но созданных друг для друга, людей.

Советская сентиментальность делалась из материала русской литературы рубежа веков. Новая империя. Возвращая себе границы старой, водила пальцем по завещанию Старой России, вернув себе погоны и форму гимназисток, понимала, что без человеческих чувств ей не прожить.

И чувства больше не было откуда взять, чем из великой литературы прошлого.

Паустовский-природоописатель делался из Пришвина, как Белый-Бим-Чёрное-Ухо — из Куприна.

Дело в том, что писатель Паустовский, родившись в Москве в 1892 году и скончавшийся в 1968-м, когда жизнь, миновав страшные испытания ХХ века, снова вернулась к относительному спокойствию и сытости, был плоть от плоти старого мира. Жизнь его была вполне благополучной (по сравнению со многими его товарищей). Он не попал в тюрьму и лагерь, не был убит на войне, не превратился в главный объект одной из тех кампании, в которых травили тех или других его знакомых. Паустовский был награждён орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного знамени и даже посмертно — несколькими медалями.

Но главное, народное признание — он был чрезвычайно популярен.

Его сентиментальность была очень важна в мире, где частная жизнь в искусстве замещалась жизнью общественной. Личные переживания дополнялись картинами природы. Недаром его называли певцом Мещерской стороны, ведь так славно выехать в болота, где далеко осенью кричит выпь, сладок запах костра и вот она, родная сторона. Это предтеча очень хорошего писателя Юрия Казакова.

И, наконец, его автобиографическая книга, в которой мало биографической точности, но много верных деталей и чувств.

Есть писатели, у которых мемуары куда интереснее, чем их собственная проза.

Знаменитое повествование Паустовского «Повесть о жизни» в несколько слоёв зачищено от опасных деталей и защищено от потенциальных упрёков в неверности женщинам или власти. Например, там рассказано о нескольких женщинах в виде одной, или тонко рассказывается о мотивах бегства на Украину. Герой бежит от большевиков, но советскому читателю рассказывает, что едет помогать сестре и матери, тут же проговариваясь о том, как сестра с матерью умирают с голода в отдалении от его нового прибежища. При этом «Повесть о жизни» — настоящее путешествие: Паустовский родился в Москве, а сейчас многим кажется киевлянином, вот он учится в Александровской гимназии, воспетой Булгаковым, (Вертинского, кстати, оттуда выгнали), а вот перебирается в Москву и служит в трамвайном депо (в этом месте очень хорошо описана Москва накануне революции), затем отправляется на фронт в санитарном поезде, а потом случается революция. От неё он бежит в Киев, а затем в Одессу. После Киева он попадает в Одессу, а затем — на Кавказ. И тут путешествие заканчивается — Советская власть наконец догнала его. Собственно, она стала «везде», и пришлось вернуться в Москву.

Итак, это очень сложный текст со смещёнными акцентами, но из него можно вывести очень многое для понимания того, как аккуратно выстраивал Паустовский своё настоящее (и прошлое). Равно то, как был силён спрос на непрерывность русской истории. И Паустовский пришёл в советский мир послом из того, прежнего, где в доме на Андреевском спуске горит под абажуром лампа.

Да, Паустовского много ругали — ещё при жизни, и не только литературные начальники, но и коллеги. Один из них назвал его «гениальным плохим писателем». Действительно, Паустовский очень интересен, если пишет про себя, но мгновенно, когда выстраивает самостоятельный сюжет, становится чудовищно сентиментален. У хорошего писателя, как у хорошего любовника, манипуляция не видна. А Паустовский подливает читателю сентиментализм в бокал, как в этом очень показательном рассказе «Снег». Очень хочется сказать:

— Дядьку, не наливай мне больше, бо я вжэ така, яка вам трэба.

Беда, собственно, не в самом Паустовском, а в специфических ожиданиях публики. Это ожидания чувств, таких, чтобы уж доподлинно были чувства, и жизнь, и слёзы, и любовь.

В эпоху исторического материализма спрос на чувства и романтику, конечно, никуда не пропадает. Организм человека будет их выделять хоть из таблиц Брадиса, поэтому Паустовский стал царём горы по имени «про чувства и природу». Он во множестве взял из прошлой русской литературы приёмы и вписал их в советскую реальность. И пошли бродить по его страницам все эти чудовищные старики в потёртых шинелях, декабристская любовь и кованые розы как символ повышенной духовности.

Здесь нет особой тайны: желание человека сопереживать никуда не исчезает, даже в эпоху коллективных чувств. И колхозные крестьянки чувствовать умеют, и с рабочими людьми случаются слёзы расставанья и несчастная любовь.

В жизни Паустовского была Первая Императорская Александровская гимназия, неоконченные императорские университеты и огромный корпус прочитанных книг. Он впитал всю эту старую культуру, будучи очень молодым. При этом он, без особых потерь, миновал индустриализацию литературы и даже те эксперименты с сюжетом и стилем, которыми увлекались его друзья. То буйство форм, желание описать новый мир новыми средствами, шум языков Бабеля и Платонова, лязг конструктивисткой прозы, понемногу исчезающие под пятой настоящего абсурда обэриуты… Всё это не путь Паустовского, его дорога — стиль и язык последнего десятилетия Российской Империи. Но именно это и сделало его таким популярным: осенний лес, первый снег, следы мелких и крупных зверей на нём, пение птиц, вечер под плюшевым пледом, нестрашное уже слово «офицер», дачная веранда с сиренью в вазе, Крым, прогулка по берегу моря, бокал шампанского с видом на море. Все эти эстетические ориентиры вернулись куда раньше Оттепели.

Это совершенный мир, что называется «дореволюция».

Рассказ «Снег» при своём небольшом объёме был очень востребован и в поздние годы. Его часто читали по радио, инсценировали и экранизировали.

Он вечен, и читательский спрос на него сохранится всегда. И не в том дело, что это рассказ святочный, а в универсальности чувств. Иногда кажется, что Паустовский написал его году в 1915-м, а потом спрятал в стол почти на три десятка лет. Там нет ни Сталина, ни партии, ни коллективизации, ни лагерей, нет ничего советского. Есть маленький городок, который по-прежнему засыпает снегом, и где год за годом всё так же топятся печи. В старом доме висят по стенам корабли, а на выцветшем зелёном сукне стола лежит старый морской компас. Женщины верны и чувственны, их дети станут твоими, как прошлое Империи, которое давно унаследовано.

Правда, тут мы вступаем на опасный путь разговора о личных чувствах публики. Туда, где с одной стороны звучат упрёки в графомании, а с другой — хвала утончённости души. Механизм личных предпочтений необъясним, у него нет общих правил, а читатель всегда вчитывает в книгу то, что ему нужно, а не то, о чём писал автор. И уж подавно не то, что внесёт в него другой человек, перебирающий страницы книги. Эстетика начала XIX века с пресловутыми упоительными вечерами и хрустом французской булки сформирована не только Пушкиным, но ещё вышла из фильма «Звезда пленительного счастья».

Там все в белых лосинах, весело хохоча падают с заезжей француженкой в стог, поутру стреляются в тумане, а ещё смеют выйти на площадь. Но всё это можно привести в современную жизнь с возрождёнными дворянскими собраниями, частным самолётом и лакированном автомобилем, который стоит в конюшне выкупленной новым русским усадьбы.

Но это сейчас, а прежний интеллигент или образованная девушка ориентировались на эстетику, которую точно описал Алексей Толстой в «Хождении по мукам». Мук ещё нет, нет и большой войны, есть только мирный год, от которого потом будут отсчитывать успехи новой страны. Конец мая, когда нужно, уже сдав экзамены, поехать к отцу через Рыбинск по Волге. Вечером, прямо с железной дороги, сесть на белый, ярко освещённый среди ночи и тёмной воды пароход, разобрать в чистенькой каюте вещи, заплести косу, подумать, что самостоятельная жизнь начинается неплохо, и, положив под голову локоть и улыбаясь от счастья, заснуть под мерное дрожание машины. А наутро встретить широкого и застенчивого, в белом кителе, военного инженера. Когда выпадет снег, и гимназистки будут румяные, от мороза чуть пьяные, он приедет с войны чуть изменившийся и обнимет почти сразу, после того, как сбросит Фросе на руки башлык и шинель.

Что, это Толстой, а не Паустовский? Так если вы посмотрите на короткий рассказ «Снег», вы поймёте, что Паустовский, ничуть не стесняясь, привёл этот мир 1915-го в 1943-й (Рассказ был напечатан в 5-6 номерах журнала «Огонёк» за 1944 год).

Кстати, башлыки, превратились сейчас в большие капюшоны и по-прежнему в моде, как сентиментальность.

Жизнь у нас просто такая, мало в ней тепла, северные города как всегда, во тьме. И редко кому повезёт, мало кого окликнут и поведут в дом, где натоплено и висят по стенам гравюры и акварели, горит лампа под абажуром, и уют обнимет озябшие плечи.