СМЕРТЬ КОМАРА

Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело всё своё жало.

Иван Тургенев. «Контора» (1847)

Однажды мы узнали, что автор книги «Как я сохранил брак» приговорён к пожизненному заключению за убийство жены. Как все люди, соприкоснувшиеся со смертью и убедившиеся, что она прошла мимо, мы начали острить. В частности — выдумывать оглавление для книги «Как сохранить брак» с разделами «бальзамирование», «формалин», «охлаждение» и тому подобное. Даже я сострил что-то насчёт царя Ирода, как пример продления медового месяца на медовые года.

Но тут же я вспомнил о другом, о таком явлении в культуре, как обязательный переворот какого-нибудь уважаемого человека вверх тормашками. Сюда же относятся истории про то, как Карнеги в старости лишился всех друзей, Монтессори отдала ребёнка в приют, Спока дети сдали в дом престарелых, а корейская писательница, написавшая ворох бестселлеров о счастье, повесилась. Это перечисление — здоровая реакция обывателя на то, как его учат жить, а, вернее, просто даже на существование людей, которые учат жить кого-то другого. Однако какой-то аккуратный человек, внимательно вчитался в биографии и обнаружил, что корейская женщина Чхве Юн Хи действительно повесилась (причём вслед за ней покончил с собой её муж), но оттого, что умирала от неизлечимой болезни в страшных болях. Спока не сдавали в дом престарелых, и он умер в семье. Монтессори десять лет скрывала любимого сына в другой семье, потому что он был незаконнорожденным, но потом ей удалось соединиться с ним. Карнеги был сильно болен, но не одинок.

Всегда находится человек, который проверит парадокс.

Но мы сошлись на том, что, зная формулу этого парадокса, можно плодить статьи, не утруждая себя вовсе никаким обоснованием. Мать Тереза на самом деле торговала органами наиболее здоровых пациентов и именно поэтому умерла одной из самых богатых женщин мира. Виолончелист Ростропович на самом деле не умел играть и приклеил изолентой внутрь инструмента магнитофон. Наполеон был прирождённым садовником и тяготился войной, а все сражения за него провёл маршал Мюрат. Руал Амундсен страдал от аллергии на холод, и поэтому все его путешествия осуществил его друг Бьорн Доргдаллесс — ну и так далее.

Так или иначе, есть такой жанр общественных претензий, когда знаменитости пеняют за несоответствие её собственному образу в глазах публики.

У нас чемпионом в области таких претензий стал Лев Толстой. Ему и при жизни не могли простить разговоры о нравственности и привычку к вегетарианству, а сейчас, во время общего кризиса чтения, многие нечитатели только и знают об этом писателе, что он ходил босиком и питался рисовыми котлетками.

Среди расхожих цитат «из Толстого» есть известная история о тигре.

Она рассказывается по-разному, а источник её содержится в воспоминаниях Бунина. Он, совсем ещё молодым человеком стал толстовцем, вернее, хотел стать им. Бунин переехал в Москву и «пытался уверить себя, что я брат и единомышленник руководителей „Посредника“ и тех, что постоянно торчали в его помещении, наставляя друг друга насчет „доброй жизни“. Там-то я и видел его ещё несколько раз. Он туда иногда заходил, вернее, забегал (ибо он ходил удивительно легко и быстро) и, не снимая полушубка, сидел час или два, со всех сторон окружённый „братией“, делавшей ему порою такие вопросы:

— Лев Николаевич, но что же я должен был бы делать, неужели убивать, если бы на меня напал, например, тигр?

Он в таких случаях только смущённо улыбался:

— Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за всю жизнь не встретил ни одного тигра...»1.

Иногда в пересказе этот разговор переносится в Ясную Поляну и Толстой бормочет: «Да где ж вы видели в Тульской губернии тигра» — и так по кругу. На самом деле это универсальный метод ведения спора.

Потом тигр в таких разговорах заменился на Гитлера, а логический приём стал называться «Закон Годвина». Принцип вечный, а сам закон Майкла Годвина из 1990 года звучит так: «По мере разрастания дискуссии вероятность сравнения, упоминающего Гитлера стремится к единице». Это тот случай, когда говорят: «А Гитлеру бы вы тоже рану перевязали?» Считается, что тот, кто стал манипулировать идеей абсолютного зла в виде Гитлера (раньше в этом смысле использовался Антихрист, а вот Толстому выпал тигр), тот проиграл в споре. Правда, сам Годвин говорил, что дело не в сомнительных победах, а в допустимости сравнений в качестве логического аргумента.

Задолго до Годвина, и уже забыв о тиграх и имея смутное представление о Враге рода человечества, советские люди использовали формулировку: «а если бы он вёз патроны».

И так до бесконечности.

Толстому часто предъявляли претензии нелитературного свойства, за то, в частности, что он не живёт по своим законам (хотя он и не занимался законотворческой, как сейчас говорят, деятельностью). Самая известная из этих претензий — история гибели комара на яснополянской веранде.

Толстой за обедом убил комара, и кто-то из присутствующих закричал: «Вы убили живое существо! Как можно!»

Этот анекдот тоже рассказывают по-разному, но при желании его можно найти в упомянутых выше воспоминаниях Бунина «Освобождение Толстого»: «Я видел „самого“ Черткова. Это был высокий, крупный, породистый человек с небольшой, очень гордой головой, с холодным и надменным лицом, с ястребиным, совсем небольшим и прекрасно сформированным носом и с ястребиными глазами. Софья Андреевна была очень талантлива художественно, — то ли от природы, то ли от того, что прожила три четверти жизни с Толстым. Часто она говорила с необыкновенной меткостью. Однажды сказала про какого-то революционера, посетившего Ясную Поляну: „Пришёл, сел и сидит. Упорно молчит, неподвижное лицо, очень чёрный брюнет, синие очки и кривой глаз“. А Черткова она называла „идолом“. Я видел его всего раз или два и не решаюсь судить точно, что он был за человек. Но впечатление от него у меня осталось такое, что лучше и не скажешь: „идол“»2

Дальше Бунин рассказывает эту самую историю, ссылаясь на дочь Толстого. Бунин написал свой мемуарный текст в 1937 году, а за пять лет до этого в эмигрантских «Современных записках» была напечатана книга Александры Толстой «Жизнь с отцом». Бунин, конечно, мог слышать эту историю и раньше, всё же он был вхож в дом Толстых, однако текстуальное совпадение говорит о том, что он воспользовался мемуарами дочери: «Я помню такой случай: на „председательском“ месте, как оно у нас называлось, сидела мама. По правую сторону отец, рядом с ним Чертков. Обедали на террасе, было жарко, комары не давали покоя. Они носились в воздухе, пронзительно и нудно жужжа, жалили лицо, руки, ноги. Отец разговаривал с Чертковым, остальные слушали. Настроение было весёлое, оживлённое, острили, смеялись.

Вдруг отец, взглянув на голову Черткова, быстрым, ловким движением хлопнул его по лысине! От напившегося кровью, раздувшегося комара на макушке Черткова осталось кровавое пятнышко.

Все расхохотались, смеялся и отец. Но внезапно смех оборвался. Чертков, мрачно сдвинув красивые брови, с укоризной смотрел на отца.

— Что вы наделали? — проговорил он. — Что вы наделали, Лев Николаевич! Вы лишили жизни живое существо! Как вам не стыдно?

Отец смутился. Всем стало неловко»3.

Итак, даже не сам Толстой, а его правая рука Чертков обагрён кровью комара, и теория столкнулась с практикой. «О, сюжет!» — как восклицал один кинематографический полотёр.

Но теперь я покажу, как из этого литературного анекдота получается настоящая литература. Нужно дополнить рассказ всего парой слов.

Вот что пишет Юрий Нагибин: «В бумагах моего покойного отчима писателя Я. С. Рыкачёва4 я нашёл любопытную запись, посвящённую Льву Толстому. Однажды за вечерним чаем в Ясной Поляне Толстой прихлопнул комара на лбу своего гостя, друга и последователя, знаменитого Черткова. Громкий шлепок заставил Черткова вздрогнуть не только от неожиданности: алое пятнышко крови из раздавленного комара испачкало гладь многомудрого чела. Несвойственный воспитанному и сдержанному хозяину жест и разозлил самолюбивого Черткова, и крепко озадачил. Он догадался, что Толстой бессознательно дал выход какому-то тайному и, видать, давно назревшему раздражению против своего ревностного приверженца, и решил проучить графа. „Боже мой, что вы наделали! Что вы наделали, Лев Николаевич! — произнес он с таким страдальческим выражением, что Толстой не на шутку смутился. — Вы отняли жизнь у божьей твари! Разве дано нам право распоряжаться чужим существованием, как бы мало и незначительно оно ни было?“ Словом, Чертков весьма ловко, убедительно и безжалостно обратил против Льва Николаевича его же собственное учение. Толстой зажалел погубленного комара и тяжело омрачился. Чертков почувствовал себя отомщённым. Каково же было его разочарование, когда неотходчивый Толстой на удивление быстро повеселел. Поймав его недоуменный взгляд, Толстой с лукавой улыбкой пояснил: „Всё, что вы говорили, святая правда. Но нельзя так подробно жить“...

Запись не содержит никаких ссылок, и я не знаю, насколько достоверна эта история, но глубинная её правда несомненна. Это так великолепно и так по-толстовски, что душу распирает от восторга. С кем вздумал тягаться Чертков! Неужели он не понимал, насколько Толстой больше толстовства? В этой маленькой истории отразилась великая душевная свобода Толстого, которого не загнать было ни в какие ловушки»5.

Если эта запись сделана в давние времена, то понятно, почему писатель Рыкачёв не даёт ссылок. Что Бунин, что дочь Толстого — в эмиграции, отвечать на вопрос, как и где ты прочитал их мемуары, неприятно. Но Яков Семёнович Рыкачёв дожил до 1976 года, и явно держал в руках собрание сочинений Бунина, в котором эта история представлена в девятом томе. Так или иначе, он пересказывает историю гибели комара, дополнив её ответом Толстого, и ты явно представляешь себе людей на яснополянской веранде (она сохранилась, кстати). Расплывается красное пятнышко, человек, избавленный от комара этой ценой, возмущается, вскидывает руки...

И ему отвечают:

— Нельзя жить так подробно.

Умри, Денис6.

Между прочим, Нагибин продолжает повесть о подробности человеческой жизни так: «Страшным голодным летом 1865 года Толстой писал Фету, что у него на столе розовая редиска, жёлтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, а в саду солнце и тень, на молодых дамах кисейные платья, а кругом голод глушит поля лебедой, порошит землю, обдирает пятки мужиков и рвёт копыта у скотины... „Так страшно и даже хорошо и страшно“, — признавался Толстой. Никто в целом мире не посмел бы сказать такого о голоде, а Толстой посмел. Его „хорошо“ полно бездонного смысла: хорошо, потому что это библейское, Апокалипсис, а не повседневная пошлость с газетками, сплетнями, политикой, мелкими страстишками и крупными подлостями, хорошо, потому что может привести к гибели и к рождению чего-то не бывшего, хорошо, потому что тут дышит судьба, и ещё по многому, чего не выразишь словами, ибо всякое слово неполно»7.

Угрюмая история ХХ века научила нас тому, что всё по-разному: по-разному хорошо и по-разному страшно. За каждым углом маячит Гитлер, спорь об этом или не спорь. Когда ты умираешь с голоду, то описываешь мир иначе, чем когда сидишь на веранде напротив супницы, пусть даже тебе докучают комары. Гибель и перерождение не всегда несут радость, часто человеческий ум склоняется к неправомерным обобщениям, из зала кричат: «Даёшь подробности!», а подробно жить не надо.

Но как жить — никто не знает.