ТРИГГЕР

При минимальных оборотах срабатывает верхний релейный элемент и сигнал с его выхода через инвертор «опрокидывает» триггер.

Флориан Шестаченко. «Автоматический помощник тракториста»

В моей жизни был период, когда я преподавал будущим журналистам. Среди прочих советов, которые я обнаружил в учебниках по написанию статей (сам я относился к этим пособиям довольно скептически), был следующий: «в статье должна содержаться только одна простая мысль, и второй там не быть».

Автор этого совета что-то предчувствовал, но не подозревал, что в грядущем сами статьи не станут читать вовсе, ограничиваясь заголовками. В лучшем случае дочитывая то, что называется «лиды» или «подводки».

В другие времена, вернувшись в среднюю школу, я очень полюбил выражение, что содержалось в разных нормативных документах: «умение читать и понимать написанное». О, если бы люди умели читать и понимать написанное! Жизнь тогда стала бы прекрасной и удивительной, но мы, кажется, стоим не ближе к этому счастливому миру, а дальше от него.

Оказалось, что даже связные высказывания в заголовках остаются невостребованными.

Читателю хватает одного только слова.

И тут надо сделать отступление, потому что тема не нова: у Лидии Гинзбург есть такое место: «В. А. Гофман, применительно к гражданской поэзии 1810–1820-х годов, предложил термин слова-сигналы. Сквозь декабристскую поэзию проходили слова — вольность, закон, гражданин, тиран, самовластье, цепи, кинжал и т. п., безошибочно вызывавшие в сознании читателя ряды вольнолюбивых, тираноборческих представлений. <...> Условные слова с прикрепленным к ним кругом значений возникли именно в системе устойчивого словаря поэтических формул, переходящих от поэта к поэту, как бы не являющихся достоянием личного творческого опыта. Принципы эти восходят к нормативному эстетическому мышлению, провозгласившему подражание и воспроизведение общеобязательных образцов законом всякого искусства, то есть восходят к традиции классицизма, которая легла в основу стиля Просвещения и даже стиля французской революции.

Одни и те же опорные слова могли принадлежать системам идеологически противоположным. Так слова лавр, закон, слава, меч, можно было встретить не только в вольнолюбивой оде, но и в оде, прославляющей монархию. В её контексте они означали другое, но принцип словоупотребления аналогичен.

Слова-формулы не были исключительной принадлежностью гражданской поэзии. Это вообще принцип устойчивых стилей, то есть стилей, предполагавших постоянную и неразрывную связь между темой (тоже постоянной) и поэтической фразеологией. Так, элегический стиль 1810-1820-х годов — это, конечно, не классицизм XVII или даже XVIII века; он гораздо сложнее, эмоциональнее, ассоциативнее. И все же в основе его лежит все тот же рационалистический принцип. Слезы, мечты, кипарисы, урны, младость, радость — все это тоже своего рода стилистические „сигналы“. Они относительно однозначны (насколько может быть однозначным поэтическое слово), и они ведут за собой ряды предрешенных ассоциаций, определяемых в первую очередь не данным контекстом, но заданным поэту и читателю контекстом стиля»1.

В то время, когда человечество производит в тысячи раз больше текстов, нежели во времена французских революций и Золотого века русской поэзии, слова-сигналы, слова-триггеры не дополняют, а замещают высказывание. Более того, реакция на него (на них) тоже редуцируется до слова-триггера: «чиновник...» — «Доколе!», ну и тому подобное.

Собственно, реакция на прочитанную или высказанную мысль хорошо видна в социальных сетях.

Часто люди жалуются на неумение собеседника читать и понимать написанное. Это понятная обида на неполучившийся диалог: человек сообщил миру о своей боли, а ему отвечают междометиями или невпопад острят, рассказывают анекдот или сообщают, что у бабушки говорящего была дача в Кратово, и там в колодце всегда была дурная вода. Ну так диалог-то состоялся, но циничные собеседники занимаются тем же самым: они воспользовались поводом сообщить мирозданию, что они ещё живы, могут говорить (то есть нажимать на кнопки клавиатуры) и что-то помнят из стремительно уплывающей по реке Лете жизни. «Доколе!..»

Зачем углубляться в страдания чужой души? Зачем искать вторую мысль, да зачем и первую? Говорящий часто исходит из лестного для себя представления, что обе его мысли важны публике и она жаждет их обсудить, но нет. Человек одинок и слаб. Ему достаточно только подтверждения своего существования, что-то вроде фотографирования себя на фоне Эйфелевой башни или египетских пирамид.

Конечно, в этом существовании много страхов, и проговаривание этих страхов — само по себе психотерапия. Не говоря уж о том, что человек в режиме вольного чтения часто хочет не приобрести новое полезное знание, а защититься от неприятного знания, как-то модифицировать новость, чтобы она безболезненно встроилась в его внутренний мир.

Всякий, кого когда-то ругало начальство, знает такой особый способ коммуникации. Ты как бы слушаешь чужую речь, но на самом деле исполняешь свою часть известного ритуала: начальство исполняет свой обряд психотерапии, а ты, симулируя покорность, — свой. Или же от тебя требуют исполнения каких-то невиданных и непонятных указаний, а ты не противоречишь ничему, но понимаешь, что просто нужно вытерпеть чужую речь. Это хорошо описано Толстым: «Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Лёвин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твёрдо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и замечал ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным, и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов»2.

Нет речи, нет текста, есть только «пение голоса» и ключевые слова.

Начальству вовсе не нужно понимание сказанного, оно чаще всего не приноравливает речь к месту и времени произнесённого, а ожидает непротивления. А подчинённые ему люди вчитывают свои смыслы в начальственное пение и руководствуются словами-триггерами. Это относится и к языку средств массовой информации, и к разговорам в социальных сетях. Информации слишком много, обыватель не дочитывает до конца не то что юридические документы, договоры и контракты, он редко читает и понимает инструкции к бытовой технике. Их, впрочем, уже стали делать в картинках, что экономит услуги переводчика.

От слов-триггеров не избавиться. Именно поэтому так важна их точность в зыбком мире.

И нельзя их отрицать. К примеру, мне говорили, что в 1980-х годах московские социологи по заказу газеты «Известия» установили, что 80% людей читают только заголовки, отметив, однако, что если заголовок интересный, то, прочтут и статью. Я бы не стал с этим спорить, правда, уточнил бы про восьмидесятые годы. Если это их первая половина, так там все заголовки «Обмолот зерновых — в срок» или «Плавка сверх плана» — такое действительно можно не читать. А под конец восьмидесятых газеты пестрят заголовками типа «Крысы съели машиниста в метро» — там тоже, в принципе понятно безо всякого чтения.

Упрекнуть читателей не в чем.

В своё время мне показалось, что идеальной метафорой общения в нём стал рисунок карикатуриста Воробьёва, на котором яростно спорят два человека, стоящие по разные стороны от цифры, нарисованной на земле — для одного это «6», а для другого «9». Если невозможно перестать кричать, то можно научиться ставить точку у основания цифры, как делали на старых печатках, чтобы не путать девятки с шестёрками.

Так и со словами — в них важны договорные значения. Хотя бы одно значение на статью, абзац или предложение.

Это уже немало.