СЛОВО О ВОРОВСТВЕ

Очень легко писать: «Луч солнца не проникал в его каморку». Ни у кого не украдено и в то же время не своё.

Илья Ильф. «Записные книжки».

Я помню чудное мгновенье
Невы державное теченье
Люблю тебя Петра творенье
Кто написал стихотворенье
Я написал стихотворенье

Всеволод Некрасов

Есть такое обыденное представление о ценности литературной работы, которое распадается на представление о ценности текста и ценности идеи.

Тексты воровали во все времена, но воровали по-разному.

Теперь вышло так, что пишущих людей стало очень много — кажется, больше, чем читающих. Литературный промысел перестал кормить, и кто-то из писателей печально возмущался, что если будут продолжать воровать их тексты и читать бесплатно, то через десять лет все они сдохнут от голода. Кто-то из сторонних читателей это тут же прокомментировал: «Двадцать лет не плачу ни копейки за скачанное — когда ж вы все сдохнете?!»

Но речь идёт не о пиратстве, а о воровстве. Есть чистый плагиат, то есть увод текста и публикация его под своей фамилией. Обычно вспоминают историю про поэта Василия Журавлёва1.

В 1965 году произошёл случай, который до сих пор широко известен: поэт Журавлев напечатал стихи Ахматовой, приняв их за свои. Зная детали истории, я думаю, что он «честно заблуждался», но его ничего не спасло — даже публичное покаяние.

Итак, в четвертом номере журнала «Октябрь» среди поэтической подборки Василия Журавлева были напечатаны стихи.

Тогда ещё довольно много людей знали, что это чуть изменённое стихотворение Анны Ахматовой 1915 года, доступное публике отнюдь не в подпольных списках, а опубликованное в официальных сборниках.

При этом Ахматова была ещё жива, в её записной книжке есть запись о том, что газета «Известия» напечатала статью о плагиате (сказала ли она какое bon mot по этому поводу — мне неизвестно), но для Журавлёва это стало санкционированной гражданской казнью. Журавлёв оправдывался тем, что переписал когда-то эти стихи на листок, листок затерялся, а найдя стихотворение, он принял его за своё .

Были, правда, воспоминания Юрия Влодова2: «Я был пьяным и развлекался. Гляжу, в ЦДЛ за столиком сидит Василий Журавлёв. Друг Софронова и Грибачёва. Очеркист, руководитель семинара в Литинституте. Аферист, ханыга и прохиндей. Я давно о нём слышал. Говорили, будто бы он спёр эти очерки из журнала «Дальний Восток» пятигодичной давности. Вот, наверное, отчего я к нему прицепился: “Почему бы тебе не быть поэтом?” Он моментом: “Ты, что ли, меня сделаешь? Хм… Я, вообще-то, таксёр по профессии. Я тебя понимаю, бля… Всё, заметано! Только смотри, чтоб атаса не было. Хипеж будет — у!” Мы договорились с ним за пять минут. И у него начали выходить книги. Я сказал, что гонораров мне не надо, я так, интересу ради, это — потом, если приспичит. Жизнь прижала — приспичило. Позвонил, а он стал прятаться, клясться, что, гонорара, мол, не получил. Но я-то знал, что получил. И тут он брякнул: “Известия” просят подборку — нужно дать. Написал я для него подборку, но внутри поставил два стихотворения Ахматовой. Публикация состоялась и... фельетон в “Литгазете” — тоже. Я звоню ему: “Ну, что? Так я наказываю, Вася”. Он выступил в “Литературной России” с письмом: мол, бес попутал, мол, у него в черновиках лежала любимая Ахматова… И исчез. Нет такого поэта Журавлёва»3.

Но это свидетельство специфическое, противоречивое и путанное, хоть и соответствующее общему тренду. Михаил Ардов пишет: «Но на Ордынке рассказывали и более правдоподобную версию. Якобы этот Журавлев вел поэтический семинар в Литературном институте, там он покупал у студентов стихи, а потом публиковал их под своим именем. А поскольку он платил молодым поэтам очень мало, то один из них решился отомстить ему — продал ахматовское стихотворение как свое собственное. И Журавлев ничтоже сумняшеся его напечатал»4.

Одним словом, всё как всегда — никаких точных сведений нет, и истина валится в зазор между воспоминаний современников.

Припечатала ситуацию песня Владимира Высоцкого, написанная в 1969 году — «Посещение Музы или Песенка плагиатора»:

На концертах Высоцкий предварял песню рассказом о казусе с Журавлёвым, а уж после такого шансов на снисхождение — прижизненное или посмертное — у поэта не было.

В этой истории интересно совершенно другое — никто не мог бы и подумать, что поэт Журавлёв напечатал бы стихотворение, зная, что оно ахматовское. Но в 1965 году не узнать стихотворение классика было не меньшим преступлением, чем плагиат. Классиков всё равно не знали (молодые люди вплоть до нынешних времён посылали какого-нибудь Блока в провинциальные журналы и получали квалифицированный ответ рецензента: «У вас, несомненно, есть талант, но надо работать. Стихи пока слабые, работайте ещё. Сейчас, к сожалению…» — и тому подобное). После появления Сети и поисковых машин эти розыгрыши стали чуть более затруднительны, но всё равно возможны. Человеческая природа неизменна, проблема в другом — литературные журналы дышат на ладан.

Прошло полвека, мы все живём в облаке чужих слов, и риски бесконтрольного заимствования повысились. Я сам несколько раз приходил в некоторый ужас, боясь выдать цитату из коллеги за свою: безусловно, я разделял мнение, более того, я сказал бы все именно так, и непонятно, откуда взялись эти буквы в черновике — я придумал, это взято из его письма или из ночного разговора в социальных сетях.

Шрифт одинаков и формат абзаца тот же.

Проблема авторства сейчас — чрезвычайно интересный (и важный) вопрос, который только глубже прячется в норку при криках «Плагиат!» «Нет, не плагиат!». Причём процесс идёт в сторону размывания фигуры автора. Если кто-то сообщает: «Как писал Александр Пушкин в романе в стихах “Евгений Онегин” — “Мой дядя самых честных правил”», то мы смотрим на него с некоторой насторожённостью. Кто сказал «Мороз и солнце…»? Мироздание сказало. Так или иначе, «правильно оформленное цитирование» претерпевает не меньшие удары судьбы, чем буква «ё». Или иная сторона дела — Четвёртая часть ГК РФ честно нам сообщает, что идея, то есть — сюжет, не является объектом авторского права — только текст. Однако ж нет ли тут хитрой шкалы между плагиатом и самостоятельным текстом? Мы работаем по-разному понимаемыми понятиями и интуитивными правилами. К примеру, употребляется слово «рерайтинг» — обработка текста, когда «за основу берётся уже написанный текст, который пишется своими словами, при сохранении смысловой нагрузки»5. Когда меня и моих товарищей заставляли реферировать какое-то немыслимое количество статей классиков марксизма, это было своего рода рерайтингом.

Но это может быть никем не отменяемый пересказ для школьников, адаптация, обзор с сохранением источников, а может быть перекрашенная кобыла, которую свели со двора, и вот в субботу хозяин обнаруживает её на соседней ярмарке. Иногда, кстати, и не перекрашивают.

Причём есть ещё хитрый случай плагиата — воровство приоритета: ты сидел в архивах, разбирал неровный почерк декабриста, но в мгновение можешь превратиться в просто человека, отряхнувшего пыль с документа. Его вырвали из твоих рук, обобщили и развили теорию. Оттого, я сталкивался с людьми, что лет по пять придерживали находки. То есть вроде бы научная идея ценна, но не объект охраны: кто первый встал, того и тапки. А есть ещё авторство bon mot — всяких слов и фраз, которые меняют хозяев, будто перчатки. К примеру, Долорес Ибаррури подозревали в том, что её лозунг 1936 года ¡No pasarán! взят у генерала Петена, который заявил «Ils ne passeront pas!» в 1916 году, когда немцы рвались к Парижу. Но есть ли тут авторское право? Насколько точным (и насколько длинным) должно быть высказывание для подозрений. Если я напишу: «Забрезжил рассвет» или «Он прижался лбом к холодному стеклу», а до меня этот штамп употребили многие — то что? А начнёт писатель бояться кого-нибудь обидеть, так конец ему. Страх делает писателя профессионально непригодным и погружает его внутрь презерватива, наполненного разрешённым воздухом.

Но тут мы можем далеко уйти, а хочется вернуться к казусу Журавлёва.

Современный человек живёт в убыстрившимся мире, он плавает в облаке слов, выражений и историй. Он употребляет огромное количество текстов — больше, чем биржевой клерк кофе.

Студентов часто обвиняют в плагиате и пресловутом «неправильном рерайтинге», я и сам ставил двойки за это. Но пока сохраняется бессмысленное производство ненужных текстов, где-то рядом будет маячить рерайтинг и копипаст (Шишков, прости!)6. Точно то же самое с ненужными никому диссертациями, со статьями, которые учёные дробят на части, потому что тогда в зачёт пойдут три, а не одна, с бесчисленными отчётами и программами переустройства всего к лучшему. Всё то, что вынуждает к увеличению количества текста, ведёт к честным и бесчестным заимствованиям.

Виктор Шкловский в «Третьей фабрике» писал: «Ведь нельзя же так: одни в искусстве проливают кровь и семя. Другие мочатся. Приёмка по весу»7.

Вот где приёмка по весу — там рерайтинг. Заставишь студента писать по три работы в неделю — он тут как тут. А в искусстве всё проще и сложнее.

Собственно, это разговор об авторстве в момент перепроизводства текстов.

Их избыточно много — несравнимо с началом шестидесятых.

С другой стороны, людей, что так влёт отличат Ахматову от Журавлёва сейчас гораздо меньше.

Можно вести строгий учёт своим и чужим мыслям, и, наверное, есть такие сочинители-машины, но слишком много сил нужно отдать этой каталогизации.

Совсем иное дело, когда текст похож на какой-то другой, да только это не совсем тот текст.

Старый Закон об авторском и смежных правах, равно как и нынешняя Четвёртая часть Гражданского кодекса Российской Федерации в этом смысле придерживаются единого правила — идея не является объектом авторского права. Тут, конечно, какой-то популярный писатель, имеющий денежный и адвокатский ресурс может что-то и предпринять, но, по сути, сюжет отдан на откуп всем последователям.

Более того, вся история мировой литературы построена на ограниченном количестве сюжетов (да, тут мы вступаем на вытоптанную поляну суждения о списке тех самых сюжетов), но, опять же, речь о другом.

Формального признака, отделяющего допустимое от недопустимого, ни суды, ни литературоведы не придумали.

Жизнь оказалась богаче наших представлений о ней.

Есть давняя тема про советскую детскую литературу.

Нервные люди, узнавая что-то для них новое о литературе, норовят взорваться — «как триста тонн тротила».

— Позвольте! — кричат они. — Ведь всё украдено. Всё-всё!

Наш привычный Айболит, что врос в сознание многих советских детей, причём — нескольких поколений советских детей, на самом деле — книга Хью Лофтинга.

Была ещё такая книга Генри Винтерфельда «Тимпетиль — город без родителей», она же — «Дети Тимпельбаха» (1937). Так вот «Праздник непослушания» Сергея Михалкова (1971) очень похож на неё.

Много говорили о Носове и его знаменитой трилогии о Незнайке. Причём с интонацией «А от нас скрывали!», сообщалось, что маленькие человечки, в том числе и Незнайка наличествовали у писательницы Анны Хвольсен «Царство малюток» (1889) — вернее «Царство малюток. Приключения Мурзилки и лесных человечков в 27 рассказах А.Б. Хвольсон с 182 рисунками П. Кокса».

Лагин, сочиняя «Старика Хоттабыча», вдохновлялся книгой Энсти «Медный кувшин» (1900).

«Волшебник страны Оз» (1900) Фрэнка Баума, породил «Волшебника Изумрудного города» Александра Волкова (1939).

Ну, и, конечно, «Приключения Пиноккио: история деревянной куклы» Коллоди (1881-1883), деревянный нос которой достался Буратино в 1936-м году.

Некоторым был близок кто-то из авторов — к примеру, Чуковский был политически или эстетически приятен кому-то, так его переложение было простительно, а Алексею Толстому (не говоря уж об авторе трёх гимнов) — нет, и вот начиналось сущее безумие, пир обвинений — справедливых и нет.

«Вор! Вор!» — раздавалось окрест.

Но мы с тобой, дорогой читатель, люди спокойные, мы не будем идти на поводу у психотерапевтического выкрикивания.

Оттого постараемся разобраться с самими истоками эмоций — потому что, как уже сказано, законодательство наше известно, что по этому поводу думают за океаном (а там действительно думают другое), то нам до этого дела нет.

Обывательский спор о воровстве построен на том, что человек однажды узнаёт от кого-то новость о схожести текстов, или вдруг сам (что редко) обнаруживает её.

Да тут большая часть упоминаний несправедлива, как всегда в обывательском разговоре о воровстве: непонятно, украл ли Сенека «Медею» у Еврипида?

Украл ли Лермонтов «На севере диком стоит одиноко» у Гейне?

То есть обыватель очень радуется, когда догадался, что сюжет в произведении №1 схож с сюжетом в произведении №2.

Но мы с тобой, дорогой читатель, при этом знаем, что никаких уникальных сюжетов нет, а есть сила трактовок. Есть сознательное заимствование, бессознательное заимствование, пародия, стилизация и прочие литературные приёмы.

Внимательное чтение (или острый слух при наличии чужих разговоров) позволяет обнаружить, что в истории Пиноккио был эпизод с островом, на котором дети превращаются в ослов.

Весёлый трикстер Буратино миновал этот остров, углубившись в театральную жизнь по другую сторону очага.

А вот Незнайка этого острова не избежал, правда, он попал туда на Луне, и коротышки превращались не в ослов, а в баранов. Это справедливо замечали разные люди, но цепочка длиннее — и в начале её стоит неизвестный греческий остров.

Путешественники сходят на берег веселятся, едят и пьют. Потом они превращаются в свиней.

Люди часто после веселья превращаются в свиней, но тут не обошлось без помощи зелья.

И товарищей надо выручать.

Впрочем, наверняка эта история существовала и до Гомера.

Строгий обыватель готов упрекнуть и Шекспира (с чужих слов, потому что тех итальянских пьес, на которые ему указывают, он не читал).

Ещё в двадцатые годы прошлого века сюжет казался очень ценной придумкой.

По известной легенде, Ильфу и Петрову, после того, как они выпустили в свет «Двенадцать стульев», подарили коробку с шестью пирожными «наполеон». Это был намёк на то, что у Конан Дойла есть рассказ «Шесть наполеонов», где сокровище было скрыто в бюсте императора, выполненном в нескольких экземплярах.

Дело как раз не в том, вчинить иск или нет, а в конфликте бытового представления с самой сутью художественного творчества, с перетеканием сюжетов одного в другой. То есть честный обыватель (хороший человек и семьянин) оперирует сюжетами как чайниками на коммунальной кухне.

Но сюжет — как домашнее животное, его можно только приручить, его нельзя взять насильно.

Нет, конечно, случаи прямого воровства текста были и будут, никуда не денутся и неудачные попытки, но всё дело в том, как произошёл экспорт.

Всё современное чтение построено на том, что человек слышал массу сюжетов — их переписывали и пересказывали, их экранизировали и перепевали.

Они, как неумолчный шум огромного города, окружают нас. Не надо строить иллюзий, что у нас есть что-то исключительно собственное — всё взаимосвязано.

Сейчас оказалось, что ценность сюжета преувеличена — он как саженец: может приживётся, а, может, и нет. Как польёшь, чем подкормишь, где обрежешь лишнее — всё важно. И приживаются сюжеты редко.

Украсть сюжет нельзя — они свободны.

У свободы заимствования в литературе есть оборотная сторона — если ты распорядился украденным в чужом саду дурно, если ворованные яблоки сгнили, или варенье из них прокисло, то тебе позор.

Это значит, что ты струсил, заметался, выдал сторожу общественного мнения своих товарищей, хотя бы и воображаемых.

Хороший режиссёр Джим Джармуш как-то сказал по этому поводу важные слова.

Не знаю, произнёс ли он их на самом деле, но если кто и сочинил их за него, то оказал режиссёру хорошую услугу.

Итак, он говорил: «Ничего оригинального нет. Крадите всё, что вдохновляет вас или даёт пищу воображению. Хватайте старые фильмы, новые фильмы, музыку, книги, картины, фотографии, стихи, сны, случайные разговоры, архитектуру, мосты, дорожные знаки, деревья, облака, воду, свет и тени. Для грабежа выбирайте только то, что трогает напрямик вашу душу. Если вы будете делать именно так, ваши работы (и кражи) будут аутентичными.

Аутентичность не ценна; оригинальности не существует. Не нужно даже беспокоиться сокрытием кражи — празднуйте её, если она вам удалась. В любом случае, помните, что сказал Жан-Люк Годар: “Не важно, откуда вы берёте — важно куда”».

И вот эта фраза мне представляется самой важной в разговоре о литературных заимствованиях.

Хотя, конечно, её более простой вариант присвоили Пикассо (который вообще отвечает за все брутальные и циничные максимы об искусстве): «Искусство – это кража»8.

Надо помнить, что роман Джойса, идущий вослед Гомеру, честно называется «Улисс», пародия на рыцарские романы может оказаться книгой более известной, чем объект пародии, а классики, кто открыто, а кто — крадучись, вставляли в свои книги чужие абзацы.

Не надо ничего бояться. Трусливый писатель — это как хирург с дрожащими руками, а всякому писателю часто бывает страшно, он трусит общества, пугается подозрений и людской молвы. Главное — пускаясь за яблоками в чужой сад, не мелочиться, и не сдавать товарищей.

Главное — куда принести эти яблоки.

На всякий случай и я припас несколько сюжетов — пользуйтесь, кто хочет:

История летчика-афганца, самолет которого подбили в 1985 году, и он долго полз по горам, питаясь саксаулами. Когда он выполз к своим, оказалось, что уже настала Перестройка, и равнодушные врачи отрезали ему ноги, для того чтобы продать их за границу. Но воин-интернационалист воспользовался тем, что настоящих летчиков в армии осталось мало, и вернулся в строй. Он выучился летать без ног, причем одновременно на двух самолетах.

Или вот история одного инженера, который изобрел боевой лазер, разрезал напополам сначала всех омоновцев, потом всех интерполовцев, потом украл у одного олигарха жену и уехал на Канарские острова, где своим лазером пробурился в озеро реликтовой нефти и стал безмерно богат. И всё потому, что вовремя сбросил с частного самолета своего соавтора, а потом застрелил милиционера, что спас ему жизнь, а бывшая жена олигарха сама убила мальчика по имени Иван, на спине которого была татуировка плана всех тюрем и лагерей.

Еще одна история — про пожилого прапорщика, у которого в Чечне за месяц до дембеля погиб сын. А он сам попал в плен, на спор выпил на глазах у террориста Хаттаба ведро водки и через это получил для друзей, сидевших в зиндане, буханку хлеба. Прапорщика выкупил из плена его заместитель по фамилии Костылин, и старик, вернувшись в Россию, подобрал бездомного мальчика на Казанском вокзале.

А вот ещё сюжет: два мальчика случайно стерли мейл от папы, где он предупреждал, что на него наехали ОМОН и ГУБОП, и в котором он не советовал приезжать в Россию. Стерли и не признались об этом никому, а в результате мама привезла их из Лондона в Россию, а там никого — все в бегах, и даже снег на рублевской даче не расчищен. Целый месяц они бродили с чемоданами по заснеженным дорожкам, но на Рождество наконец вышла амнистия, и вся семья вместе с мажордомом села рядком под елку и откупорила шампанское.

А другой мальчик вовсе не стирал мейла, а случайно получил чужое электронное письмо со сбитой кодировкой. Но он все же прочитал его и узнал, что оно с орбитальной станции «Мир», от самого Капитана. Капитан сообщал, что им не докладывают борща в тюбики, горячей воды второй месяц как нет, а во всем виноват его брат, крупный чиновник. Мальчик вырос, но не забыл эту историю. Он сам стал капитаном спецслужб и долго шёл по следу, пока не нарыл компромат на одного Очень Крупного Человека. А потом, когда довел его до самоубийства, поехал на Гаити по горящей путевке, где нашел место гибели станции «Мир» и опустил на безмятежные волны Тихого океана венок в память о своем Капитане, что вёл его по жизни, как морской компас.

Или вот история про одного человека, который был крупным финансистом, закалившимся в боях безумных девяностых. Под ним взорвали три «Мерседеса», но он не испугался ни разу. Однажды его нефтяная вышка сломалась, и он два месяца, стоя по колено в воде прямо в смокинге, вычерпывал нефть из скважины, в итоге заработав первый миллиард. Однако контузии и нерегулярное питание расстроили его организм, и этот человек ослеп. Несколько лет подряд он лежал, прикованный к койке, и писал книгу «Как пилилось бабло». А когда написал — сразу получил налоговую скидку и орден «За услуги Отечеству» VI степени.

Ещё история про то, как злая домработница в одном доме на Рублевском шоссе разбила китайскую чашку династии Мин. Разбила-то её она, но свалила всё на хозяина дома. По этому поводу жена жившего там олигарха поругалась с мужем и дочерью, и они уныло пошли вдоль пятиметровых заборов. Много чего они видели, пока шли, а олигарх рассказывал дочери, как десять лет назад познакомился в клубе со стриптизёршей, которая потом спрятала его во время налёта. И с тех пор уж всегда жили вместе. И так отец с дочерью расчувствовались, что решили вернуться, застрелить злую домработницу и жить дальше дружно, потому что жизнь, господа... была совсем хорошая!

А вот, кстати, и другая история: у одного мальчика посадили отца-олигарха. Когда папу увезли в Нерчинск, мачеха, прихватив тайные активы, бежала на какие-то непоименованные острова Карибского моря со стриптизёром из «Красной шапочки». Мальчик остался один в гигантской квартире на Тверской улице в Москве. И тут вдруг к нему приехал дядя из Киева. Слово за слово, хреном по столу, дядя поселился у него. Летом они переехали на пришедшую в запустение дачу. Дядя уверял, что торгует сахаром, но когда мальчик открыл один мешок, то нашел там не сахар, а сплошной гексоген. И он догадался, что фальшивый дядя собирался взрывать дома в Москве. Мальчика хотели убить как лишнего свидетеля, но он сам застрелил дядю. Когда это случилось, из-за каждого куста на даче выскочили фээсбэшники (потому что раньше они вылезать боялись) и всех увезли. А перед мальчиком появился папа-олигарх, потому что его выпустили. Как-никак восемь лет прошло9.