СЛОВО О ВОЛЬНОМ ВЕТРЕ
(кончен год)
Холоден и переменчив погодой град Петербург в декабре.
Стылы проспекты его и площади.
Написана в нём великая литература.
В год от рождества Христова две тыщи пятнадцатый заканчивался в нём год литературы, и это было весёлое дело.
Весёлое дело было весёлым оттого, что год был страшнее предыдущего, а литература — сама по себе.
Год был непонятно зачем, а литература — понятно зачем.
И не так понятно было, что в этот год сделано такого, что нельзя было сделать в любой другой.
На сцену театра посреди великого города вышел царь и сказал, что на Красной площади была устроена ярмарка, а ещё сотни людей читали в телевизоре знаменитый роман.
Читали они его, правда, бесплатно, но на литературу в тот год было потрачено восемь мильярдов рублей.
Сперва давали триста мильонов, но это вышло как-то неловко, и прибавили.
Говорили потом и про три, а затем — про восемь.
Хорошо бы, конечно, посмотреть список трат и всех поимённо назвать, да негде и трудно узнать.
Если кто напишет список — что и куда ушло, то будет хорошо и смешно, а не напишет — так наш народ отходчив, а отходчив он, потому что забывчив.
И витало ещё в воздухе слово «аренда», потомучто это заботило книготорговцев.
Но мне их не было жалко, потому что они удваивали и утраивали цену на книги.
А издатели со своими бухгалерами, секретаршами, курьерами были похожи на неповоротливых прожорливых динозавров, и их мне тоже не было жалко.
Потому что они кормили своих секретарш, а писателю, как церкви, отдавали десятину.
Плакали ещё о литературных журналах, ну и о том, что школьники наши ленивы и нелюбопытны.
Школьники не хотят читать из уважения, хоть их секи.
Есть им из чего выбирать — занятий много.
А вольный ветер литературы всё равно веет, где хочет.
Ему всё равно — веет он к востоку, веет к западу, переменяется ветер и переходит на круги своя.
Литература вообще устроена так, что её рождение не требует денег.
Вдохновение не продаётся.
Продаются рукописи, хоть сейчас они не в цене.
Рукописей, которые сделаны из заёмного электричества, стало очень много. А товар, находящийся в изобилии, дешевеет.
Нынче все поголовно грамотные, и клавиши стучат у всех одинаково.
Оттого книг стало очень много — денег у людей мало, а написанных книг в избытке.
Так что с самой литературой дела обстоят прекрасно, потому что литература остаётся литературой, даже когда она не продана.
Поэзия остаётся поэзией, даже когда она не напечатана.
Христа и вовсе не печатали, как, по рассказу Ахматовой, кричал Мандельштам, спуская поэта-нытика со своей лестницы.
Удивительная сторона заботы о литературе заключается не в том, что нужно поддержать её производство, а в том, что огромные деньги берутся на то, чтобы поддержать её употребление.
Настоящая поэзия должна была бы крикнуть: «Прочь, профаны! Не для вас звенит наше слово, а хотите, чтобы вам открылись тайны, так стопчите шесть пар железных башмаков, чтобы приникнуть к ключу, называемому Кастальским».
Но поэты по ошибке говорят не это.
Они выходят и говорят: «Если наше авторское право не будет уважено, и не будет выдана нам копеечка малая, то мы сдохнем».
А люди со стылых проспектов и площадей хмуро отвечают им: «Мы читали вас бесплатно с помощью умных устройств и электрических проводов, мы не платили вам денег и тогда, а теперь и вовсе перестали читать. Когда ж вы сдохнете?!»
«Не хотим умирать — не на Васильевском острове, ни где бы то ни было», — отвечают поэты и поворачиваются к царю: «Дай копеечку, царь Ирод, дай. А то умрём».
Но никто им не подаёт, потому что это не поэзия, а разрешённый воздух из кондиционера.
Царь стоит на сцене, и это хорошая метафора — потому что один человек из Петербурга сказал, что театр закрывается, потому что всем нехорошо, а другой, рассказал, как представление заканчивается, но домов и шуб вокруг не оказалось.
Литература сделана из отчаяния и ужаса, а не из кондиционированного ветра.
Не надо путать авторское право с имущественным.
Умереть за литературу сейчас сложно — всё время толкают под руку и спрашивают, будет ли премия в конце. А в конце премии должен быть фуршет.
Много лет назад один лысый писатель кричал, что одни льют в свои книги кровь, другие — сперму, а третьи — мочу. Приёмка всё равно идёт по весу.
За эту текучую жизнь, за неверно выбранные жидкости, и расплачивается нынешнее поколение, растратившее своих поэтов.
Умереть за Интернационал несложно, и за Бога умереть славно, а вот за барабанное слово «аренда» умереть трудно.
И за слово «роялти» умирать тошно.
Нет, не страшно ничего — ни арендные ставки, ни провалившаяся куда-то копеечка, всё в жизни устроено правильно.
Музыканты «Титаника» были поэтами, они не тревожились, будет ли их занятие внесено в реестр как профессия.
Приёмка была не по весу.
Поэтам лучше всех, их легко запомнить наизусть. Но, оказывается, что и большие романы можно читать вслух — не выйдет это сделать в телевизоре, так можно читать у костра, кто что запомнил.
Об этом написано в другом, иностранном романе, кстати, тоже очень знаменитом.
А в большом театре посреди холодного города волшебную зелёную палочку передали от года литературы — году кино.
Тогда хотелось бы узнать, не будет ли год две тысячи семнадцатый — годом цирка.
Но он и так был славный, юбилейный.
Юбилея, впрочем, никто не заметил, хоть история и шла по кругу.