СЛОВО О ПРЕМИЯХ

(слово о привлечении внимания)

...что ждёт, что в крайнем случае
согласна на медаль.

Алексей Фатьянов

Много лет назад, когда президент Перон окончил свой жизненный путь, Генеральный секретарь Брежнев был ещё бодр, а Михаил Барышников не вернулся в СССР, то в нём, в этом самом СССР, придумали орден «Трудовой славы» трёх степеней. Орден этот, в отличие от своего военного аналога, особой популярностью не пользовался, хоть и предназначен был для простых людей — рабочих и колхозников.

А ещё в том же 1974 году на экраны вышел фильм «Премия» — как раз из жизни этих самых простых рабочих. Фильм этот снял режиссёр Микаэлян (судя по воспоминаниям, съёмки были чудом организации и планирования) по сценарию Александра Гельмана. Дело там было вот в чём: главный герой, бригадир Потапов, вместе со всей своей бригадой отказывался от премии, потому что премия полагалась за перевыполнение плана. А план строительному тресту, где работает Потапов, скорректировали, он стал меньше, и, выходит, премия получена нечестно. Начинается заседание парткома, где бригадира призывают не раскачивать лодку, а он нудно объясняет, что, если организовать работу лучше, то и корректировать ничего не надо — в общем, детально разбирая этот текст с какими-нибудь студентами, можно многое им объяснить про плановую экономику и то, куда потом подевались все наши полимеры.

Для нормального зрителя конфликт этот был довольно сильный — Потапову начислили семьдесят рублей, остальным — кому по пятьдесят, кому по сорок. Деньги эти не такие маленькие — особенно для 1974 года. И вот обыватель понимал, что тут кроется какое-то удивительное противоречие — не бригадира с директором, а между абсолютной ценностью денег и мотивами отказа от них. Не говоря уж о противоречии с тем, что обыватель видел вокруг себя.

В силу возраста я тогда не сильно задумывался над абсолютно фантастической ситуацией в фильме (и пьесе), но потом видел много отказов от премий, которые не ухудшали, а улучшали общественное положение лауреатов. Отказывались и от главной премии планеты — Нобелевской, и не всегда вынужденно. Некоторые, к примеру, брали только деньги. Бывало один из двух лауреатов отказывался, а другой — нет.

Но это всё подводит к нехитрому рассуждению о том, что мы не очень представляем, как работают некоторые жизненные ценности, а Нобелевская премия среди них. Это такая часть мифа о мензуре Зоили, причём не только литературы касающейся.

Нобелевская премия вообще неоднородна: премия мира даётся в Норвегии, а то, что иногда называют «Нобелевской премией по экономике» вообще учредил банк Швеции, и она имеет мало отношения к основному корпусу премии. Сложный механизм с длинными сроками рассекречивания документов (и то не всех) работает не очень понятным для обывателя образом, и наконец, грянул скандал.

Во всяких пафосных институциях, которые существуют достаточно долго, всегда должен происходить скандал. Особенно, если это институции чопорные, претендующие на объективность и беспристрастность.

И весной 2018 года, интерес к Нобелевской премии резко усилился. Там, натурально, случилась история с приставаниями (довольно мутная) и неподобающим поведением человека, который считался (как оказывается) серым кардиналом литературной части премии. Часть комитета ушла в отставку, кворума для голосования не стало, и возникло не только этическое, но и технологическое недоумение. И если раньше кому-то могло показаться, что Нобелевская премия — это составная часть мирового заговора, что где-то в Стокгольме сидят мудрецы и взвешивают целые направления человеческой деятельности, то скандал в благородном семействе Шведской академии эти представления окончательно развеял.

Вроде как пёсик забежал в потайную комнату, и Великий Гудвин оказался простым ярмарочным фокусником. И не в том дело, что кто-то ожидал беспристрастного суда, нет — выбор лучшего с помощью монетки тоже прекрасен. Само мироздание диктует его — с вероятностью одна вторая. А тут оказалось, что всё как-то пошло, мелочно, предполагают торговлю списками лауреатов до объявления, и прочие печальные вещи. Общественность бурчит, что Гудвин голый, а не великий и ужасный, и вообще не настоящий.

Раньше можно было поругивать премию за ангажированность — Пастернак, ЦРУ, Советы, ГУЛАГ, Солженицын, но это была настоящая драка. Вереница политкорректных лауреатов — и это можно было понять, хотя я помню каждый из тех осенних дней, когда объявляли победителя, и книжные журналисты начинали лихорадочно бегать по редакциям: «Боже, кто это? Про что он пишет? Кто знает сюжет? Это вообще мужчина или женщина?!»

Как раз в том году журналисты были избавлены от этого безумства — премию по литературе присуждать не стали, зато на следующий год дали сразу двоим.

Теперь самое время спросить себя: это хорошо или плохо? Даже иначе — сохраняется ли смысл этой премии в изначальном виде? Или — ужасен ли скандал?

Я бы сказал, что скандал совершенно не ужасен. И прошлые решения Нобелевского комитета помогали понять какие-то очень интересные процессы в литературе и обществе.

Всё это очень полезно для обдумывания. Даже некоторое смещение фокуса общественного внимания не вредит никому (кроме близких к победе учёных и писателей). Во время исчезновения из фокуса общественного внимания конкурса «Евровидение» и Олимпийских игр я не заметил, что мои соотечественники как-то поглупели. Нет, Нобелевская премия, конечно, останется, ведь это такой аналог книги Гиннесса для обывателя. А для лауреата это своего рода гарантия безбедной жизни после Нобелевской речи. Дело не в миллионе долларов, а в том, что учёный, сертифицированный Нобелевским комитетом, несколько иначе может вести себя с источниками финансирования, а писатель с медалью в кармане не должен беспокоиться о тиражах. Он вообще может ни о чём не беспокоиться, а просто разъезжать по миру, показывая себя людям. Тот самый орден «Трудовая слава», с которого начался этот рассказ, гарантировал (в случае получения трёх степеней) пятнадцатипроцентную прибавку к пенсии, бесплатный проезд и покупки без очереди. Так и тут — лауреат может отказаться от премии, как Сартр или бригадир Потапов, но Потапов вернёт семьдесят рублей, а доходы Сартра всё равно вырастут.

Заранее отказываться как-то неловко, будто писать в Нобелевский комитет загодя1.

Нобелеаты всё равно останутся в истории — вы посмотрите на этот список Шиндлера, скольких вы знаете навскидку? А скольких читали? А они там есть — и навечно.

Итак, вышло, что премия, по крайней мере, в области литературы, оскандалилась. Аккуратные шведы стали латать репутационные дыры и пытаться отстроиться заново, как погорельцы.

Но интересно совершенно другое — дело в том, что ХХ век предполагал иерархичную конструкцию искусства, в том числе литературы. Наверху было немножко гениев (В России — один Пушкин), дальше шли великие писатели, под ними было место для просто выдающихся. В нынешнее время никакой пирамиды нет: каждый читатель выстроил себе персональную пирамидку на своём дачном участке. В этих сооружениях есть, разумеется, общие блоки, но они даже не обязаны быть иерархическими пирамидами, могут быть перевёрнутыми, представлять собой цилиндр, куб или вовсе — аморфную кучу. Наиболее мизантропические люди догадывались, что никакой Нобелевский список никому, кроме книжного рынка, не указ. Да и то — медаль с профилем изобретателя динамита вряд ли изменит положение на рынке книг Джоан Роулинг.

Теперь обо всём этом просто заговорило больше людей.

Перед нами эпоха перепроизводства литературы: легко поддерживать прочность иерархической пирамиды, когда писателей мало, а читать считается хорошим тоном. Но теперь-то число писателей приблизилось к числу читателей, и текстов произведено слишком много.

Подсказок нет, сарафанное радио врёт через раз. Сиди себе, читатель, пробуй и ошибайся. Ты сам себе бригадир Потапов — хочешь серьёзно относись к шведскому золоту, а хочешь — нет.

(слово о нытье)

Вянет лист. Проходит лето.
Иней серебрится…
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.
Погоди, безумный, снова
Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! честно́е слово,
Лето возвратится!

Козьма Прутков <1854>

Но всё равно литературная жизнь сейчас вертится вокруг премий. То обсуждают, что премию дали не тому, а надо бы вот этому, то возникает свежая мысль, что всюду заговор, подтасовки и всё куплено. Премии и конкурсы разного рода я очень приветствую — если там, конечно, не норовят у автора пожизненно отобрать права. Пусть прорастают все цветы, пусть колосится литература, пусть зреют фрукты разной формы. В основе всего этого лежит механизм сравнения. Он может быть организован плохо или хорошо, иметь денежное наполнение или репутационную ценность, тут уж как выйдет. Но всё упирается в сравнение или соревнование, про которое рассказывал ещё композитор Вагнер в своей знаменитой опере «Нюренбергские Мейстерзингеры». К слову сказать, Вагнер писал её лет двадцать (и закончил в 1867 году, а поставил ещё годом позже). Сюжет там, вкратце, такой: один рыцарь влюблён в самую красивую девушку города, но отец поклялся отдать её в жёны только победителю конкурса певцов. Рыцарь пытается выйти в отборочный тур, но его заваливают (не без участия другого претендента на руку и сердце красавицы). Потом этот соперник по ошибке поёт серенаду кормилице красотки (а её жених, заметив это, реагирует соответственно моменту). Рыцарь тем временем приходит к старому башмачнику, который помогает записать ему песню любви. Конкурент украл листок, но, не успев выучить наизусть слова, с позором проваливается на конкурсе. За ним выходит рыцарь и поёт свою прекрасную песню, в результате получая и признание, и девушку. Здесь же и образ «Гамбургского счёта» (Русскую литературу хорошо описывать при помощи немецких топонимов).

На этом фоне существуют безденежные или условно-безденежные премии, типа премии Андрея Белого (не знаю, как сейчас, но раньше там давали бутылку «беленькой», яблоко и один рубль). У поэта Пуханова была личная премия «Нытик года» с призовым ящиком шампанского. То есть это такие знаки престижа малых групп, и я очень рад их существованию. Мне бы понравилась премия за лучшее изображение кота в литературе, ежегодная награда за роман, действие которого происходит в Волоколамске, книга года по версии обитателей Дома престарелых в Костроме и тому подобное.

Кстати, о нытье. Уж кто ноет, как я, — просто не могу представить. Просто моё нытьё не жидкое, а концентрированное, как бульонный кубик. Кстати, и речь заготовлена, но я могу легко уступить её кому-нибудь. Мой Яндекс-коше... Впрочем, лучше даром.

Я бы сказал о том, что настоящее нытьё — несомненное художественное высказывание. Из чего происходит литература, как не из неудовлетворённости окружающим миром? Нет, только пошляки ноют из-за денег, сетуют на маленькие гонорары, а уж совсем рисковые люди обижаются на пиратские скачивания. Это всё глупости. Настоящий герой воет на идею, как на луну.

Часто в качестве упрёка бросают фразу, записанную поэтом Липкиным: «А Христа печатали?».

Предыстория её такая: Липкин пишет: «В широкой парадной было не очень светло, но я довольно ясно увидел человека лет 30, спускавшегося по лестнице мне навстречу. В руке он держал толстый портфель.

Человек был явно чем-то напуган. Сверху низвергался высокий, звонко дрожащий голос Мандельштама:

— А Будда печатался? А Христос печатался?

Вот что произошло до моего прихода.

Посетитель принес Мандельштаму свои стихи.

Это была, по словам Мандельштама, довольно интеллигентная дребедень, с которой к Мандельштаму иногда приходили надоедать. Мандельштам рассердился на неудачного стихотворца ещё и по той причине, что в этом виршеплетении была фронда, Мандельштам этого не выносил, во-первых, потому, что боялся провокации, а во-вторых, — и это главное — он считал, что поэзия не возникает там, где идут наперекор газете, как равно и там, где тупо следуют за газетой. Неумный автор стал жаловаться на то, что его не печатают. Мандельштам вышел из себя, он сам печатался с большим трудом, крайне редко, и выгнал посетителя. Когда я поднялся на указанный мне этаж, Мандельштама уже у перил не было (а я снизу видел, как он над ними, крича, наклоняется чуть ли не до пояса), мне открыла дверь длиннокосая девушка и, впустив меня, посмотрела на меня жалостными восточными глазами.

Через много-много лет я рассказал о происшествии с Буддой и Христом Ахматовой, Анна Андреевна весело рассмеялась: “Узнаю Осю”.

Мандельштам успокоился не сразу. “И почему вы все придаете такое значение станку Гутенберга?” — характерным для него певучим и торжественным, при беззубом рте, голосом укорял он меня, и мне стало нехорошо от того, что он как бы соединял меня с предыдущим посетителем» .

То есть мысль тут такая: вот ты слаб и ничтожен, а великие люди (или даже не совсем люди) были в той же ситуации и не петюкали, не ныли и не куксились.

Но мысль эта лукава: не в том дело, что для Спасителя публикация не была единственным дорогой к человеку, а в том, что Христос вечен и дожил до больших тиражей. Христос был богочеловек и как соберутся двое в имя Его, он и по сей день между ними.

Одним словом, в этом упрёке что-то от неправомерного сравнения.

Нету денег? Что ты переживешь, Сталин вообще денег в руках не держал.

Болит ножка? А у червяка вообще нет ножек, и он не ноет, не ноет, не ноет!

А как не ныть человеку, который вдруг понимает, что жизнь коротка, вторых шансов нет, Гутенбергова традиция истончается, а возможность быть услышанным — предмет теории вероятности.

И как тут не ныть, если поле института чтения-времяпровождения, сжимается, как шагреневая кожа? Когда человек тратит полжизни, а то и всю жизнь на работу со стилем, будто фехтовальщик оттачивает движения, но только он выходит на поле битвы, то видит, что напротив выкатили глупый пулемёт.

Как ужасны наши медиа, которым нужен для разговора о мёртвом писателе исключительно юбилей, который они называют «информационным поводом». Кстати, как не ныть от того, что издатель (постоянно держащий в уме премиальный цикл) похож на сластолюбивых падишахов из «Тысячи и одной ночи». Он любит девственные тексты, и не любит переизданий, что нельзя включить в премиальную гонку за давностью.

Возможно ль не ныть от того, что нельзя даже рассчитывать, что стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд. Потомки откапывают винный подвал и с недоумением переглядываются: никто давно не курит и не пьёт, все ведут здоровый образ жизни.

Уж про остальное ныть можно по накату. Смейся, паяц, над разбитой любовью. Свалишься с ограды Второго еврейского кладбища, и вся королевская конница, вся королевская рать не сможет тебя никогда собрать. Спасибо, уважаемое жюри, дорогая мама и киноакадемия. Дайте мне, пожалуйста, этот прекрасный конверт.

(слово о букве «а»)

По-моему, нет ничего смешнее слова «жопа», напечатанного типографским шрифтом.

Юз Алешковский 2

Так получается, что литературные премии стали для писателей чем-то вроде ордена.

В девяностые годы у писателей-прозаиков была присказка, обозначавшая успех: «Напечатаюсь в „чёрной серии“ „Вагриуса“ и получу „Букер“». Теперь немного людей помнит, что это за «чёрная серия» (и не все помнят про «Вагриус», не все помнят даже, что премия «Букер» называлась всё же «Русский Букер», а одно время «Букер-Smirnoff» и даже «Букер — Открытая Россия». Премия имела сложную судьбу, меняла спонсоров, даже приостанавливала работу, оных спонсоров не найдя и, наконец, отошла в мир иной. Деньги тут вещь важная, и вовсе не из-за премиальных выплат. Премия всегда похожа на маленький совхоз с его сезонными сельскохозяйственными работами. Нужно собирать урожай, хранить его где-то, нанимать персонал для обработки, платить профессиональным читателям, покупать марки на конверты. Фуршет и премиальные могут оказаться малой толикой в этом объёме.

Бывали, впрочем, и безденежные премии. В них главное — привлечь внимание публики к тексту, так сказать, сертифицировать его. С кинематографом ситуация иная — там премии без денег в конвертах, в кино иные доходы.

А писатели бедны, и охотно идут на общественный контракт после своей сертификации премией. Этот общественный контракт позволяет им ездить по городам и весям, входить, в свою очередь, в разные жюри и исполнять прочую работу. Это как жизнь учёного в прежние времена до защиты кандидатской диссертации и после.

Я помню скандалы — весёлые и не очень. Скандалы вообще гораздо интереснее премиальной рутины и случаются везде – в 1975 году на Гонкуровской премии, в 2018-м, на Нобелевской, чего уж говорить о том, как писатель Аксёнов, будучи председателем Букеровского жюри, сказал, что не станет объявлять победителя, потому что он ему не нравится, и пусть это делает кто-нибудь другой. Помню я и иные удивительные решения.

«Русский Букер» к тому моменту существовал уже давно, мы многое видели, хотя это «высокая» литературная премия, которая позиционировала себя как серьёзная и даже немного чопорная. На излёте существования премию (предпоследнюю) дали Петру Алешковскому за роман «Крепость». И это очень хорошо, что получил, потому что в России к писателю, который к шестидесяти годам не заимел никакого ордена, публика жестока и начинает относиться как к неудачнику. Победа Алешковского, в общем, была предсказуема, а главный рецензент страны Галина Юзефович писала «Если „Крепости“ присудят большую и важную отечественную литературную премию (в следующем году именно так, скорее всего, и случится) — это будет только справедливо». Действительно, перед читателем был роман, написанный с усилием, о суровых вещах, возвышенный, толстый, наконец. И что важно, без всякого постмодернизма, хоть и не без переноса действия в Древнюю Русь.

Если кто не читал, а узнать сюжет всегда интересно, то это история археолога, который спасает исторический памятник и (в своих видениях) переносится в прошлое. Памятник-то он спасает, а его самого травят, мучают успешные люди, и в итоге даже заваливают в подземельях его любимой крепости, где герой и умирает. Причём это классический традиционный роман из того времени, когда СССР был литературоцентрическим государством. Есть, к примеру, такой роман Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей» (1973) — только там был лесник, который любил лес и его обитателей, но кончилось всё тоже довольно печально.

Но мне интереснее не то, как становится популярным канон романа прошлого (а он становится), а совсем другой феномен.

Сразу же по Сети стали ходить несколько цитат из этого романа (я в первые дни насчитал десятки их перепечаток, или, как говорят «репостов»). Вот, к примеру, две:

«Нищета фистуляла утиными шажками в кожаных поршнях, от ношения которых пятки растаптывались вширь, как неподкованные копыта, а вросшие в дикое мясо ногти толщиной в пятак люди приучались терпеть до последнего, пока хромота не заставляла расщедриться на полушку для мучителя-лекаря, что вырывал ногти в темной каморке на базаре с громким хеканьем малыми копытными щипцами».

«Слеза, сочившаяся из-под воспаленных век, попав на конец сигареты, шипела и фыркала, как кошка, получившая щелбан по носу, а трескучая искра, соскочив с сигаретного кончика, норовила впиявиться в штаны и добраться, прожигая в слежавшейся вате тлеющую змеиную дорожку, до интимной глубины и жестоко укусить еще не отмершие вконец тайные уды страдальца».

Ну да, избыточные метафоры всегда губят текст. Они губят многое, как и длинные сложносочинённые предложения.

Но важнее феномен того, что в массовом сознании цитаты чрезвычайно часто замещают сам роман. Вокруг текста возникает некое облако мнений, оно распространяется и, наконец, книге присваивается ярлык: «Это там, где “тайные уды”».

И тут есть странная рифма. На том самом «Русском Букере» с его девизом: «Цель премии — привлечь внимание читающей публики к серьезной прозе, обеспечить коммерческий успех книг, утверждающих традиционную для русской литературы гуманистическую систему ценностей» произошла смешная история с романом «Цветочный крест»3. В начале этого произведения значилось: «В афедрон не давала ли?.. Задавши сей неожиданно вырвавшийся вопрос, отец Логгин смешался. И зачем он спросил про афедрон?! Но слово это так нравилось двадцатиоднолетнему отцу Логгину, так отличало его от тёмной паствы, знать не знающей, что для подперделки, подбзделки, срачницы, жопы и охода есть грамотное, благолепное и благообразное наречие — афедрон. В том мудрость Божья, что для каждого, даже самого грешного члена мужеского и женского, скотского и птицкого, сотворил Господь, изыскав время, божеское название в противовес — дьявольскому. Срака — от лукавого. От Бога — афедрон!»

Книга писательницы из Череповца была про то, как в городе Тотьме XVII века приезжий священник сжигает пригожую девку за дурное поведение. Но про это тут же все забыли, потому что афедрон замещает всё.

И несколько недель после присуждения за всё это «Букера» остряки вспоминали про Отца Онуфрия, что Обходил Окрестности Онежского Озера и сочинили множество других шуток про греческое слово ἀφεδρών.

Я тогда по долгу службы прочитал этот роман (по крайней мере, его журнальный вариант — издатели говорили, что в книге, в отличие от журнальной публикации всё отредактируют) и обнаружил заросли развесистой клюквы («раздвинутые лядвия» и «хмельная сулема» (увы, это — хлорид ртути) в качестве напитка), но афедрон всё равно замещал всё.

И вот именно в этом феномен присваивания толстой книге одного или нескольких слов.

Писатель старается, тратит годы жизни, ругается с родными и издателями, и вот выходит его творение в свет.

И если он попадает в фокус общественного внимания (для чего собственно, и придуманы литературные премии), случается то, что напоминает школьный физический опыт — быструю кристаллизацию, когда бутылка переохлаждённой воды встряхивается, и вода мгновенно превращается в лёд.

Тут винить некого.

Это какое-то особое свойство современного отношения к большим текстам.

Речь идёт именно о замещении сотен страниц несколькими цитатами, а то и одним словом.

Публичное пространство действует очень странно, но по своим, вполне логическим законам.

Люди, в общем-то, читать ленятся. Как когда-то они не читали романа «Цветочный крест», или «Крепость», как мгновенно они забывают «короткие списки финалистов», так не читают и современных авторов. Сейчас вообще мало читают, но времена ещё не такие, чтобы об этом можно было с гордостью говорить на публике.

Поэтому они полагаются на мнение прочитавших и выудивших из текста смешное слово. Природа ажиотажа — в простых эмоциях, желательно весёлых. Скажешь людям: «срамной уд» или «афедрон» — и они, эти люди, составят своё мнение о чём угодно.

Слова эти больше и автора, и любого романа. Они пожирают всё, будто свора голодных собак.