СЛОВО О РАБОТЕ
В таких рассуждениях лёг я на драгоценную постель, и спал я часа четыре очень спокойно; а проснувшись, увидел лежащую на окне флейту, которую я взял и заиграл в честь видимой на портрете красавицы арию, не зная, что сия флейта сделана чудною хитростию, ибо как скоро я заиграл, то в ту минуту все фонтаны с великим шумом пустили воду, а бывшие в саду разных родов птицы, каждая по своей природе, запели громогласные песни, от чего многие древа плоды свои с себя побросали.
Матвей Комаров. Повесть о приключениях английского милорда Георга и бранденбургской маркграфини Фридерики-Луизы, с присовокуплением к оной истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезии (1782)
Мамаша, если вы будете так дальше телебомкать, мы проиграем процесс.
Анекдот
Говорят, что описание сцены любви — самое сложное для писателя дело.
Это, может, и так, но самое сложное — это описание работы. Довольно хорошо писатель справляется с описанием работы лётчика, диверсанта или полицейского. Впрочем, и тут он как бы забывает унылую бумажную работу, на которую жалуются полицейские всех стран, и изнуряющие тренировки диверсантов, и переподготовку лётчиков.
На самом деле, настоящих производственных романов очень мало.
Большая часть их написана по знаменитым лекалам Аверченко «И всё заверте…» В них много отношений, но мало самой работы.
Я-то вырос в те времена, когда к работе относились радикально по-марксистски: ты брал время своей жизни и засовывал его в странный прибор, похожий на мясорубку. Из раструба мясорубки тебе в ладонь выпадали деньги и какие-то путёвки в профилакторий. Иногда (мне повезло) ожидание оказывалось весьма комфортным — и я находил удовольствие в решении каких-то уравнений и путешествиях на край света с загадочными приборами.
Но описать это всё равно невозможно — сам акт «работы» был для меня загадочен. Нет, оформление текста, сбор подписей под заключением, набивка перфокарт (да-да, я застал набивку перфокарт) — это всё было понятно, но не имело отношения к тому, что я говорю.
Был такой известный драматург Погодин, которого на самом деле звали Николай Фёдорович Стукалов. Известен он был более всего тем, что написал пьесу «Кремлёвские куранты», где советская история в первые годы новой власти была радужной и романтической. Он был успешным сценаристом, но сценаристы всегда менее известны, чем режиссеры, а ведь Погодин написал сценарии к знаменитым «Кубанским казакам» и «Человеку с ружьём».
В суровом фильме «Мой друг Иван Лапшин», точно так же как в книге, по которой он поставлен Алексеем Германом, в провинциальном театре ставится пьеса «Аристократы» — (в ней на строительстве Беломоро-Балтийского канала перековываются проститутки и воры, становясь настоящими советскими аристократами). Пьеса эта была неловкой, и, кажется, довольно быстро, после войны, стала неугодной. Она как-то слишком откровенно проговаривалась — и о ворах с проститутками, и о Беломорканале, и о воздухе тридцатых годов.
Но вот та пьеса, которая меня интересует, пьеса «Мой друг», ставилась до конца Советской власти. Радиоспектакль, во всяком случае, транслировался чуть ли не до 1991 года.
Это чрезвычайно интересная и чрезвычайно трагическая история об индустриализации.
Нет, я читал много мемуаров о том, как создавалась промышленность в СССР, но тут дело другое.
Сюжет этой пьесы вкратце следующий: начальник строительства завода по фамилии Гай возвращается в СССР из командировки в Америку, и обнаруживает, что строительство пришло в упадок, сам он пал жертвой интриг, а жена сделала аборт и ушла. Гай получает выговор по партийной линии, но начинает исправлять ситуацию. В результате прорыв ликвидирован, а Гая ждёт новая любовь.
Потом пришла другая литература.
Надо признаться, что в своё время я хотел написать диссертацию про любовные романы и как-то даже далеко в этом продвинулся. Мимоходом придумал слово «лавбургер»1 , но потом как-то заскучал и стал заниматься совсем другими вещами.
Однако я до сих пор знаю довольно много про эту серийную литературу, и в частности чуть не наизусть — многие из книг, которые я тогда прошёл с линейкой и карандашиком.
Первой книгой в знаменитой серии «Арлекино», которая делалась у нас издательством «Прогресс» был роман Эммы Дарси2 «Женщина в сером костюме». Переводчик, как часто это бывает, решил остаться неизвестным.
Сюжет был следующий: трепетная молодая женщина устраивается на работу к красавцу-бизнесмену и, хотя она носит бесформенный серый костюм, бизнесмен всё равно распознаёт в ней страстную натуру. Женщина дарит ему давно зрелую девственность, потом недоразумение их разлучает, но в конце они соединяются — и теперь навеки.
Дело не в сюжете, а в образце стиля — недаром книга была первой в серии.
Мне было очень интересно, как по заветам Аверченко будет решена тема с работой.
Вот герой говорит:
«Придётся нам поработать в субботу и воскресенье, Кармоди. Один я со всей работой не справлюсь, а времени осталось в обрез, — заявил он. Энн ничего не имела против сверхурочной работы. На это воскресенье у нее не было никаких особых планов.
— Хорошо, мистер Филдинг, — ответила она. — Во сколько мне прийти на работу?
— Работать мы будем не здесь, а у меня в Фернли. Это мой загородный дом. В кабинете, в спокойной деловой обстановке, Энн стало легче. Филдинг опять был её начальником, и только. И все-таки каждый раз, когда он вставал с места, подходил к ней и заглядывал через плечо, она замирала, и у неё начинало бешено колотиться сердце. <…>
Обедать они не пошли. Миссис Таер принесла им тарелку с бутербродами, а кофе она подавала через каждые полчаса. Наконец в четыре часа Филдинг объявил, что на сегодня довольно».
Это было восхитительно — работа здесь достигла вершин абстракции.
Впрочем, у Погодина была схожая сцена:
«Пеппер. …(Ксении Ионовне.) Директор ещё один?
Ксения Ионовна. Нет, вдвоём.
Пеппер. Кто у него? (Обоим.) Что вы переглядываетесь? У меня не могут быть цветы? Наивно.<…>
Пеппер выслушала, подошла к двери, стучит, и тот же женский голос отвечает: «Сейчас». Пеппер порвала цветы, бросила на пол. Стоит. Дверь открылась. Выходит Наташа. У неё растрёпанные волосы, усталое лицо. Она оправляет костюм, идёт пошатываясь.
Наташа. Поздравьте нас... Да-да... Теперь уж можно.
Пеппер. Теперь можно? Наташа. Конечно. (Уходит.)
Выходит Г а й, в руке у него галстук. <…> Из кабинета Гая выходят Вася, Граммофонов, бригадиры, Софья. В руках у них чертежи, детали станка. Они идут устало.
Граммофонов. Эх, цветочки, а на полу... (Глянул на Пеппер и умолк.)
Софья. А мы всю ночь с директором изобретали. Теперь поздравьте нас. Теперь уж можно. Станки приспособили, товарищ Белковский. Проживём и без золота. Ну, марш опять до обеда»!3
То есть, это именно фокус-покус.
Производственная проблема погодинских героев заключается в том, что советский бюрократический аппарат выписал из-за границы не станки первой очереди завода, а станки второй очереди. Немецкая фирма разорилась, станки обратно не принимают. Герой говорит: «Но не знаю, кто ошибся — мы или твой аппарат. Или в ином месте. Мы же деловые люди, некогда сейчас искать, кто перепутал номера, кто ошибся в телеграммах. Пятьдесят станков, которые мне нужны во вторую очередь, пришли сейчас. Деньги не выброшены, преступления нет, но пятидесяти станков на первую очередь пуска завода у меня нет» 4.
Судя по настоящим мемуарным воспоминаниям, эта неразбериха была вполне обычна.
А в пьесе оказывается, что денег нет, и цеховые проёмы начинают оборудовать не стальными оконными рамами, а кленовыми. Но надобны именно стальные рамы и нужны станки.
Поэтому директор завода приходит к персонажу, которого называют просто «Руководящее лицо» — и этот человек, очень похожий на Серго Орджоникидзе, ведёт с героем такой разговор:
«Гай. Завод не пойдёт.
Руководящее лицо. Нет, пойдёт.
Гай. Я под суд пойду, но завод не пойдёт.
Руководящее лицо. Ты под суд не пойдешь, а завод пойдёт.
Гай. Но ведь станков нет.
Руководящее лицо. А у меня денег нет. Вы сюда приходите, как бояре. Вы забываете, что тратите народные деньги. Вы не считаетесь с государственными планами. Вы думаете, что государство — это золотоносная жила. Мы будем беспощадно преследовать таких господ, которые думают, что государство — золотоносная жила.
Гай. Это мы — бояре? Это я — боярин? Спасибо, товарищ!
Руководящее лицо. Слушай, Гай, иди домой. Ничего не поможет.
Гай. Не уйду.
Руководящее лицо. Гай, я тебя по-человечески прошу — иди отсюда.
Гай. Незачем тогда оставлять меня директором.
Руководящее лицо. Гай, я же знаю, что ты выйдешь из положения. Деньги портят человека, товарищ Гай.
Когда хозяйственник получает деньги, в нем гаснет творческий импульс. Зачем нам тогда Гай, если ему давать деньги, деньги, деньги? Каждый дурак с деньгами пустит завод. Взял деньги, купил станки, пустил завод. При чём здесь партия и рабочий класс?.. Иди домой, Гай, мне стыдно за тебя!
Гай. Пойми...
Руководящее лицо. Понимаю.
Гай. Рассуди...
Руководящее лицо. Рассудил.
Гай. Войди...
Руководящее лицо. Вхожу.
Гай. Н-нет... тогда я завод не пущу...
Руководящее лицо. Отнимем партбилет, выгоним из партии...
Гай (вынул, кладёт на стол партбилет). Тогда нате, чем отнимать, чем выгонять меня из партии за то, что я не могу пробить лбом стены!
Руководящее лицо (встает, молча нахлобучивает картуз, идет). Я не видел этого, Гай. Я не слыхал твоих слов. Я стрелял за такие слова... Я не хочу видеть! (Уходит.)
Гай (один). Друзья мои, что это?.. Я тоже стрелял за такие слова. (Спрятал партбилет.) Вот куда зашло, друзья мои!»5
В конце концов там случается тот самый ночной фокус-покус, происходит какой-то крэкс-пек-фэкс, и всё случается без денег. Меня в юности это ужасно удивляло, что там, собственно произошло — отчего счастливый конец? Герою нужно было 350.000 на стальные рамы и 350.000 на станки. Вдруг он сделал какой-то большевистский фокус, и всё стало хорошо.
Руководящее лицо (это почти подобие гоголевского носа) появляется на сцене и говорит:
«Руководящее лицо. Ну а теперь мы тебя будем судить. Ты обманул меня, Гай. Я очень обижен! Я взбешён! Но государство не сердится. Завод вступает в пусковой период. Сколько стоят станки?
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Сколько стоят железные рамы?
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Сколько денег ты у нас получил?
Гай. Триста пятьдесят тысяч.
Руководящее лицо. Кто кого перехитрил — не знаю. Но триста пятьдесят тысяч рублей у казны остались в сундуке. Поздравляю и так далее...» 6
Это напоминает логические ребусы с возвращением денег — была так называемая «Задача Льва Толстого»: «Купец продаёт шапку. Стоит 10 р. Подходит покупатель, меряет и согласен взять, но у него есть только ассигнация 25 р. Продавец отсылает мальчика с этими 25 р. к соседке разменять. Мальчик прибегает и отдаёт 10+10+5. Продавец отдаёт шапку и сдачу 15 руб. Через какое-то время приходит соседка и говорит, что 25 р. фальшивые, требует отдать ей деньги. Продавец возвращает ей деньги из кассы. На сколько обманули продавца?»
Если кто хочет, то может потроллить этой задачей знакомых и родственников (если не делал этого раньше) — в Сети она до сих пор собирает по двадцать экранов комментариев.
На самом деле никакого фокуса в пьесе нет. Стройка получила 350.000 рублей на покупку станков, купили неправильные. Потом попросили 350.000 на правильные станки, и их не дали.
А потом — дали (это говорится скороговоркой).
За эти выданные 350.000 куплены стальные рамы, а неправильные станки (без денег, на общественных началах) переделаны в правильные.
Итого, в логической задачке всё сходится: в казне, собственно, никакого прибытка нет: 350.000 рублей потрачены раньше, за рамками повествования. 350.000 рублей потрачены на железные рамы в третьем акте, а 350.000 ещё предстоит откуда-нибудь взять, но это потом и другими хозяйственниками, потому что герой сделал своё дело и поедет на новую стройку.
Остаётся, правда, вопрос — хорошо ли будут работать иностранные станки, которые за ночь решено переделать — но это вопрос риторический, поскольку мы имеем дело с особой реальностью, где Деньги — Станки — Деньги-штрих.
Надо сказать, что в упомянутом романе Эммы Дарси всё было чудесно и с другим трудно описываемым элементом — сексом. (С этого мы, кстати, и начали).
Решение было образцовым, полкниги героиня дрожала как лошадь после скачки, но вслух ничего не говорила. Дело в том, что эти романы как раз не эротические, а жутко ханжеские — про это я и писал в своё время учёный труд.
В них нет никакой свободы, а жёстко кодифицирована как бы пуританская мораль и прославлена пошлая буржуазность. Там придуман особый язык, такой, что имея дело с одним романом, ты имеешь дело сразу со всеми.
И главное там начинается в тот момент, когда абстрактная работа завершена (чтобы не отвлекать внимание читателя от разгорающегося костра любви, примеры даны в сносках): «Он медленно привлек её к себе, ласковыми поглаживаниями успокаивая нервную дрожь, которая охватила её при первом полном соприкосновении с его обнаженным телом7. Энн обхватила его руками, крепко прижалась к нему: как прекрасно его сильное тело, как возбуждает её его мужское естество!
— Тебе хорошо? — прошептал Мэтт, прижимаясь щекой к её волосам8.
— Да!
Он стал медленно, чувственно целовать виски, закидывая её голову назад, потом прильнул к губам с такой страстью, таким нетерпением, что Энн почувствовала, как земля уходит у неё из-под ног. Мэтт поднял её на руки и положил на кровать, а сам лег рядом9 и продолжал целовать её и ласкать, пока каждая клеточка её тела не исполнилась желания. Её била дрожь, натянутые нервы исступлённо кричали: ещё! ещё!
Как ни странно, она его ничуть не стеснялась и с бесстыдным восторгом касалась его самых сокровенных мест, упиваясь своей властью доставлять ему наслаждение10. Какое блаженство было накручивать на палец чёрные кудряшки на его груди, целовать жилку у него на шее, где толчками бился пульс, пробегать пальцами по его спине, чувствуя, как вздрагивают мышцы.
— Скажи мне, что нужно делать, чтобы тебе было хорошо, Мэтт, — просила она.
— Мне и так замечательно — потому, что это ты, — ответил он, любовно принимая её такой, какая она есть. И Энн перестала беспокоиться о своей неискушенности в любовных играх11.
И когда он, наконец, соединился с ней, она приняла его с блаженным стоном12. Наконец-то острое до боли желание, ощущение пустоты было заполнено его теплой, тяжёлой, твердой плотью — наконец-то происходило то, чего требовало её тело, что было так правильно, так замечательно, так восхитительно, что слёзы выступили у неё на глазах.
Ей было удивительно легко приспособиться к его ритму…13 Это получалось инстинктивно. Она с восторгом открывалась ему, сама изумляясь работе скрытых в глубине её тела мышц, которые сжимались, упивались им и соглашались отпустить только в предвкушении следующего, еще более сладостного единения их плоти14.
Она обвила его ногами: он принадлежит ей! Она гладила его спину: бери меня, я твоя! Она плыла на волнах экстаза, чувствуя, как в страстном порыве напрягается его тело, как учащается его дыхание, как по его телу пробегает дрожь, предвещающая заключительный спазм15.
Ощущения невиданной остроты подняли её на гребень почти мучительного предвкушения апогея любви16. Она вскрикнула и в следующую секунду почувствовала, как взорвалась его плоть, и его жизненное тепло разлилось внутри неё, и невероятное великолепие этого слияния пронизало её насквозь упоительным трепетом».
Мне сладостное единение плоти тоже очень нравится.
Но надо понимать, что это именно специально изобретённый язык — буржуазный ханжеский язык.
Естество, впрочем, это что-то мягкое и расплывчатое...
Хотя, если естество потелебомкать, то, может и выйдет какой стержень.
И — даже нефритовый.
Статор и ротор, станки и стальные сердечники.