СЛОВО О ГРАФОМАНАХ

Толстой был тоже графоманом
У графа мания была —
Он целый день писал романы,
Забросив прочие дела.

Юрий Смирнов

Однажды меня спросили, как я отношусь к словам Николая Доризо1: «Графоман — это гений, лишённый таланта». Этот вопрос застал меня врасплох и даже озадачил.

Я начал думать.

Во-первых, передо мной была неточная цитата. Когда имеешь дело с расхожей фразой, нужно посмотреть, как она выглядела в первоисточнике. Часто оказывается, что в действительности всё выглядит иначе, чем на самом деле.

Итак, передо мной была часть стихотворения Доризо, что звучит так: «Графоман — это труженик, это титан, это гений, лишённый таланта»2. Это не такое уж короткое стихотворение 1963 года, и всё оно про то, что у графоманов нет свободных минут, они тратят деньги не на девушек, а на машинисток (тогда, до изобретения принтеров и текстового редактора Word, это была важная статья трат у сочинителей), страдают и, в общем, «мостят свои строки тернисто»3. Заканчивалось стихотворение ровно теми словами, что я уже привёл. Надо сказать, что на любителя поэзии Николая Доризо в моём тогдашнем кругу посмотрели бы не то, что как на сумасшедшего, а как на диковину, как на говорящего зайца, к примеру. Собственно, для нас Николай Доризо и был образцом того самого графомана, а слова о гении, лишённом таланта, какой-то дурной абстракцией.

Во-вторых, нет общего определения графомана. В последней редакции словаря Даля о нём говорится как о человеке «помешанном на многописании, бездарном писателе, предающемся беспрестанному сочинительству, бумагомараке»4.

Но только всё равно эти определения — частные, и графоман теперь не зависит от признания обществом и от количества написанного: он может быть автором одной-двух компактных книг и множества томов, может быть писателем сертифицированным и подпольным. Более того, слово «графоман» — будто слово «литература». Всякий слышал, когда в разговоре с ощутимым оттенком снобизма говорят: «Это — не литература», подразумевая, что вот есть где-то настоящая, очевидная всем в своей ценности, литература, а вот предмет разговора — «не это». То есть «литература» — это были тексты, которые нравятся говорящему, а «графоман» — человек, который нам не нравится.

При этом в клинической психиатрии графомания всегда была вполне самостоятельным термином, рассматривалась безо всяких эмоций, изучалась и описывалась.

Но в мире литераторов графоман оказывался писателем, который считал себя достойным прочтения, но окружающими не считаемый достойным.

Личным порядком или корпоративным образом писатели или критики назначали кого-то графоманом, воруя слово у психиатров: собрались несколько человек за столом и решили считать какого-нибудь Синдерюшкина графоманом без кандидатского стажа и учётной карточки.

Более того: слепые тесты, наподобие дегустации вина, показывают страшное — в графоманы попадают и Александр Блок, и Николай Олейников, границы размыты, ничего не понятно, и страшно опозориться, не угадав.

Это даёт право кокетничать словом «графоман»: оно как остывшее железо, вынутое из горна. Так можно назвать журнал, магазин или телевизионную передачу, а одна успешная женщина, автор десятков детективов, радостно признавалась, что она, дескать, графоман, потому что не может не писать. Слог и сюжет у неё действительно были неважные, но имелось в виду именно прямое толкование.

Кокетливый писатель как бы говорит: такая со мной случилась беда, вроде синдрома Туррета или там диареи: не могу сдержаться, пишу и пишу. И как бы приглашает согласиться с тем, что этот недуг не простой, докучливый для окружающих (или средство для чистого циничного заработка), а вот такое, посланное от Бога, сладкое несчастье, которому нужно сочувствовать.

Или просто дать денег.

Есть такое знаменитое выражение Толстого (повторённое им несколько раз): «Думаю, что писать надо, во-первых, только тогда, когда мысль, которую хочется выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь её, не отстанет от тебя. Всякие же другие побуждения для писательства, тщеславные и, главное, отвратительные денежные, хотя и присоединяющиеся к главному, потребности выражения, только могут мешать искренности и достоинству писания»5. Есть у него и запись в дневнике за 19 октября 1909 г.: «Если уж писать, то только тогда, когда не можешь не писать»6.

Кокетливый графоман норовит пролезть в эту щёлочку — не мне, не мне, а имени Твоему, не сам я, а только волею пославшей меня жены-страны-весны.

В своём стихотворении Доризо пытался реабилитировать хтоническое начало, которое заставляло обывателя написать историю себя, семьи, фенологические наблюдения и ленивые мысли после обеда. Но это было давно, в те времена, когда некоторым поэтам приходилось доказывать своё звание в суде или оправдывать своё желание создавать текст, потому что в обществе полагалось необходимым читать тексты.

Теперь всё наоборот, и оправдывать писателя не нужно. Обществу уже не надо его содержать, да и читать не обязательно. Графоманов проредило и то, что всех писателей стали хуже кормить.

В-третьих, как я сказал, слова Доризо, которым уже больше полувека, оказываются какой-то абстракцией, а с абстракцией спорить или соглашаться бессмысленно. Споры об абстрактных (и при этом по-разному понимаемых словах) всегда ведутся по одним лекалам. Диалог происходит, будто в давнем анекдоте про молодых учёных. Один из них со значением спрашивает:

— Саша, прибор?!

— 39!

— Что «39»!?

— А что — «прибор»?

Так и с понятием «графоман».

Оно, как сказано выше, просто ругательство. Не очень сильное, примерно, как то, что указывает на какие-нибудь сексуальные предпочтения, давно потерявшее коренное значение. Исследовать его энтимологию бессмысленно, разве что его применение. Поэтому в разговоре мы приноравливаемся к собеседнику, интуитивно понимая, какое свойство пишущего человека он имеет в виду под словом «графоман».

Кстати сказать, и слово «гений» тоже просто эпитет. Когда людям хочется разнообразить свою речь, они вместо «молодец» говорят «гений».

Потом разговор зашёл о том, сколько графоманов есть на свете, и больше ли графоманов сейчас, нежели в Советское время — я отвечал, что это никому неизвестно. Потому как с одной стороны, их должно стать больше, потому что людей просто становится больше. Одновременно, стать графоманом гораздо проще — экономя леса (заменив машинописную страницу на электронный экран), тиражированием своих текстов можно заняться в Сети.

С другой стороны, часть психической энергии «канализируется», как говорят психиатры другим способом — ну там, политической активностью, люди помоложе норовят что-то сплясать или спеть, а некоторые стремятся всё же написать что-то ради денег. Тогда писали для журналов и газет, которых уж точно расплодилось немеряно по сравнению с временами Советской власти, потом стали писать в Интернет и, наконец, в социальные сети.

У Виктора Славкина в дневниках есть запись от 4 июня 1977: «Фридрих (Горенштейн) говорил, что в графоманских стихах застревает время. В великих стихах всё общечеловечно и для всех времен, а графоман мимо времени никогда не пройдёт, он пишет о сейчас, без обращения к поколениям, и поэтому по стихам графоманов можно изучать время»7.

Можно судить и рядить о том, станет ли какой-нибудь графоман известным писателем. Я думаю, что разумеется, может. Потому что в давно погубленной жадными издателями и книгопродавцами книжной индустрии всё смешалось. Кто писатель, а кто нет — решает не арбитр изящного, а телевизионный редактор, безвестная девушка, которая вбивает маленькие буквы после фамилии, которые будут показаны внизу, под говорящей головой.

Вот Брежнев — не писатель, хоть книги издавал и даже получил за них Ленинскую премию, а имярек — писатель. Быть по сему. Популярность и коммерческий эффект — явление многофакторное, зависит оно от рекламы, от маркетинговых ходов, от позиционирования писателя на рынке, от его внешних данных и особенностей биографии. А, совсем забыл, — ещё от интересности текста. И что ж, на графомана может возникнуть отчаянный спрос.

Бороться с графоманами всё равно, как с порнографией: натужно и противно, а главное — бестолку. Нужно просто отвести резервацию для графоманов, то есть лишить графоманов возможности заставлять насильственно обывателя читать их, графоманов, творения.

Ну, и не давать возможности графоманам удовлетворять свои прихоти за счёт тех, кто этого не хочет: отправила жена мужика в город за швейной машиной, а он там все деньги семейные вложил в печать своей стихотворной книжки. Ну, натурально, его скалкой — и поделом.

Потому как сэкономь денежку на своём пиве и печатай что хочешь.

Я долго встречался с графоманами, но в особом качестве. Они приходили ко мне в редакцию и несли свои книжки. Книжки были уже изданы, и графоманы просили, чтобы об этих книгах было рассказано городу и миру.

Но газетная жизнь похожа на сгущённое молоко, в ней вязнет всякая бедная графоманская муха.

Богатый же графоман просто покупал кусок газетной полосы, и там про него писали приятное и радостное. Те графоманы, что были менее искушены, покупали себе какую-нибудь медаль с профилем великого русского писателя, затем другую — и ходили потом по улицам, похожие на ряженых казаков. Некоторые покупали себе ордена и премии со странными и вычурными названиями.

Я-то, признаться, не ригорист и человек корыстный. Я готов был получать деньги от графоманов. Например, знакомый графоман звонил бы мне и говорил:

— Знаешь, Владимир Сергеевич, я написал рассказ — сейчас я его тебе вышлю, а завтра приду в гости, чтобы обсудить.

И вот он приходил бы ко мне, бренча бутылками, с окороком подмышкой.

И вот уже я говорю ему, что думаю, (а сам, на всякий случай, держу тяжёлый газовый ключ под столом), мы выпиваем, а потом я провожаю его, пригорюнившегося, до дверей.

Но до сих пор обедаю я с друзьями, к счастью, далёкими от литературы.