СЛОВО ОБ ИДЕАЛЬНЫХ ДНЕВНИКАХ

(вместо эпиграфа)

Это рассуждение хорошо начать с большого эпиграфа, но размеры превращают его в пространную цитату: «Наше блистательное увлечение письменным словом началось в середине екатерининского царствования. Некто вездесущий смог вдруг уразуметь, что посредством этого инструмента можно не только отдавать распоряжения, или сообщать сведения о своем здоровье, или признаваться в любви, но и с лихвой тешить свое тщеславие, всласть высказываясь перед себе подобными. Боль, страдания, радости, неосуществимые надежды, мнимые подвиги и многое другое — все это хлынуло нескончаемым потоком на бумагу и полетело во все стороны в разноцветных конвертах. Наши деды и бабки научились так пространно и изысканно самоутверждаться посредством слова, а наши матери и отцы в александровскую пору довели это умение до таких совершенств, что писание писем перестало быть просто бытовым подспорьем, а превратилось в целое литературное направление, имеющее свои законы, своих Моцартов и Сальери. И вот, когда бушующее это море достигло крайней своей высоты и мощи, опять некто вездесущий зачерпнул из этого моря небольшую толику и выпустил ее в свет в виде книги в богатом переплете телячьей кожи с золотым обрезом. Семейная тайна выплеснулась наружу, наделав много шума, причинив много горя, озолотив вездесущего ловкача. Затем, так как во всяком цивилизованном обществе дурной пример заразителен, появились уже целые толпы ловкачей, пустивших по рукам множество подобных книг, сделав общественным достоянием множество ароматных интимных листков бумаги, где души вывернуты наизнанку. С одной стороны, это не было смертельно, ибо огонек тщеславия терзает всех, кто хотя бы раз исповедался в письме, но, с другой стороны, конечно, письма предназначались узкому кругу завистников или доброжелателей, а не всей читающей публике, любящей, как известно, высмеивать чужие слабости тем яростнее, чем больше их у нее самой... Но этого мало. Высокопарная болтливость человечества была приманкой для любителей чужих секретов, для любителей, состоящих на государственной службе. Они тут же научились процеживать суть из эпистолярных мук сограждан, поставив дело на широкую ногу и придав ему научный характер. Из этого нового многообещающего искусства родились Черные кабинеты, в которых тайные служители читали мысли наших отцов, радуясь их наивным откровениям. Перлюстраторов было мало, но они успевали читать целые горы писем, аккуратно и добропорядочно заклеивая конверты и не оставляя на них следов своих изысканных щупалец. Однако как всякая тайна, так и эта постепенно выползла на свет божий, повергнув человечество в возмущение и трепет. Шокированные авторы приуныли, литературное направление погасло, исчезла божья искра, и эпистолярный жанр теперь существовал лишь в узкопрактическом смысле.

Однако мысль уже была разбужена. Сердца бились гулко, потребность в выворачивании себя наизнанку клокотала и мучила. Куда бы ее обратить? Тут снова нашелся некто, который надоумил своих собратьев заполнять чистые листы исповедями без боязни, что эти листы предстанут перед судом современников или будут осквернены щупальцами деятелей Черных кабинетов. И началась вакханалия! Так родились дневники. Конечно, это вовсе не значит, что в былые времена пренебрегали этой возможностью: и в былые времена провинциальные барышни или Вертеры доверяли бумаге свои сердечные волнения, а напомаженные дипломаты описывали впрок повадки королей или собственное ловкачество. Но в подлинное искусство дневники превратились совсем недавно, и боюсь, что лет эдак через пятьдесят, когда действующие лица современных записей будут мертвы, издателям не отбиться от нагловатых внуков нынешних скромных исповедников.

Они писали для себя, сгорая на медленном огне своих пристрастий или антипатий, они тщательно оберегали свои детища от посторонних взоров в сундуках и укладках, в секретных ящиках столов и в стенных тайниках, на сеновалах и в земле, но при этом, как бы они ни старались уверить самих себя, что это все должно умереть вместе с ними, они, не признаваясь в этом себе, исподволь кокетничали с будущим, представляя, как опять некто вездесущий много лет спустя обнаружит в густой чердачной пыли эти скромные листки, изъеденные ржавчиной, и прочтет, и разрыдается, восхищаясь страстной откровенностью своего пращура. Ведь не сжигали они листки, исписав их и выговорившись, и не развеивали пепел по ветру, а покупали толстенные альбомы в сафьяне и приспосабливали медные дощечки, на которых искусный мастер гравировал их имена, и звания, и даты рождения, за которыми следовала некая черточка — маленькая, скромная, но уверенная надежда, что кто-то позаботится и проставит печальную дату расставания с этим миром. Вот что такое дневники и их авторы в нынешний век»1.

Интуитивно понятно, что дневник — особый жанр, и что-то отличает его от прочих произведений.

Конечно, речь не идёт о дневниках сознательно написанных как литературные произведения — подобно гоголевским «Запискам сумасшедшего».

Технологии и социальные перемены трансформируют все жанры, и в первую очередь жанры демократичные.

А демократичнее дневника — в смысле его создания — ничего не было и нет.

Но ранее дневник был как раз символом интимной письменной культуры, а ныне, с развитием социальных сетей, превратился и в самый демократический жанр — в смысле доступности.

Ещё Юрий Тынянов в статье «Литературный факт» писал о переходе нелитературных жанров в литературные2 — но он же и отмечал двойную функцию писем и дневников. Он говорил о том, как письмо, ставшее путевым письмом, превращается в жанр, о том, как жанры не главные, периферийные вдруг перемещаются в фокус общественного внимания.

С одной стороны, дневники — некий документ, а с другой — собственно литература, и предмет чтения именно в качестве художественного произведения.

(особый жанр)

Я достала из ящика его дневник — он был похож на книгу, и, вместе с тем, не похож.

Симона де Бовуар. «Два дня»

История с дневниками тем интересна, что это особый жанр, выделяемый не по внутренним свойствам оного, а по внешним — наличию или отсутствию читателя.

Конечно, идеальный дневник должен уничтожаться — наподобие буддистской песочной мандалы — ветер должен разносить листы, или, по опробованному русской литературой описанию всякий сакральный письменный труд исчезает, будучи употреблён для обёртки, раскурки или для какого другого утепления.

Большинство дневников не идеальны, и как раз отличаются этой двойственностью — их автор ведёт как бы для себя, но исподволь надеется на читателя.

Некоторые писатели дневников, впрочем, завещают уничтожить свои бумаги, или никому не показывать их лет двадцать, тридцать или сто.

В этом особая гордыня: нужно быть слишком уверенным в своей значимости, чтобы думать, что через сто лет будешь интересен людям, да и то — нужно быть уверенным, что все эти сто лет твои тайны достойны сберегания. Ясно, что смерть часто приходит внезапно, и дело уничтожения дневников не нужно откладывать на последние часы, если, конечно, относиться к этому серьёзно.

Свежие тайны — да, бывают опасными.

Вот, к примеру, поэт Михаил Кузмин, Михаил вёл дневник и пристроил его в архив за немалую сумму.

Потом этот дневник стали читать государевы люди, читали шесть лет и вернули не весь, и это чтение у некоторых пострадавших в те годы людей вызвало естественный ужас.

Доподлинно никто не знает этих обстоятельств, но, может, не читай эти государевы люди откровений поэта, так и не было б печальной судьбы у знакомых поэта. Оно, конечно, его конфиденты таким образом прославились, но не дорогая ли это цена — и проч., и проч.

Одним словом, я встречал людей, что не давали поэту Кузмину шансов на доброе посмертие — и действительно, его однажды выкопали и закопали в другом месте, потому как нужно было поставить памятник родственникам Ленина.

А вот знаменитый литературный человек Корней Чуковский хоть продолжал вести свой дневник, но многое из него повыдёргивал, и одному Богу известно, что там было понаписано. Это весьма предусмотрительно, ну, а кабы он не успел вымарать опасные места?

Во всяком случае, у писателя дневников за плечами стоят бес опаски и ангел откровения.

Ведь ужас девочки, мать которой прочитала в дневнике с розочками на обложке о летних приключениях дочери, ничуть не меньший, чем ужас литератора, к которому постучали на рассвете.

Итак, в отличие от остальной прозы, в дневниках непонятно не то, интимен ли он, а то, насколько он публичен.

Даже если его уничтожать к вечеру — вовсе непонятно, не вынут ли свежие дневные листы из портфеля, если автор литературно скончается сердечным приступом в трамвае.

В упомянутом выше эссе Барт пишет: «…Не могу решить, чего «стоит» мой Дневник, потому что его литературный статус выскальзывает у меня из рук: с одной стороны, я переживаю его лишь как дешевое и устарелое преддверие Текста, как его несложившуюся, неразвитую и незрелую форму; а с другой стороны, он все же настоящий клочок этого Текста, так как в нем есть свойственная Тексту мучительность. Думается, эта мучительность оттого, что литература бездоказательна»3.

(дневник и записная книжка)

Записная книжка писателя — только черновик, чем бы она ни притворялась.

Валентин Катаев. «Алмазный мой венец»

Есть разительная разница между дневниками и записными книжками, хотя эти названия ставятся издателями в произвольном порядке.

«Дневник писателя» Фёдора Михайловича Достоевского — никакой не дневник, а публицистический текст, близкий к тому, что ныне называют неловким словом «колонка», только распространяется он вовсе не на одну колонку, ну и мыслей в нём более, чем во всех колонках вместе взятых.

Очень часто дневник оказывается записной книжкой, и наоборот.

И отличает его вовсе не дата.

Опасно думать, что если поставить дату около каждого фрагмента сочинённого тобой, ты превратишь записную книжку в дневник.

Хороший пример в этом смысле произошёл с записными книжками писателя Ильфа.

Писатель Ильф много претерпел в посмертной судьбе от властей, его долго не издавали.

Причём это было именно посмертное наказание.

Впрочем, до этого, в 1939 году издали его записные книжки — они, разумеется, были изданы с купюрами, и кое-где были произведены смешные замены: например, Германию с фашизмом, с которой, несмотря на фашизм, тогда ненадолго подружились, заменили на Италию.

Все увидели, что перед ними не записные книжки, а цельное произведение из стихотворений в прозе, особый жанр, предвосхитивший писателя Довлатова и многих из тех, кто были с ним.

Но в поздние времена эти записные книжки были изданы вновь — вчетверо толще, и тут все увидели, что это именно записные книжки, ворох не всегда понятных фраз, раздолье для филолога и некоторая скука для читателя.

У писателя записные книжки и дневник представляют одно целое — текст перекочёвывает оттуда — сюда и обратно.

Если обычный гражданин серьёзно думает о публикации, то для профессионала тут вопросов нет.

Публиковать — вопрос только в каком виде: вынуть из записной книжки сюжет и развить, сделать из этой записи эссе, статью или рассказ, а то и опубликовать дневник просто так.

На худой конец оставить потомкам, вдруг это поможет их прокорму.

(ценность чужого почерка)

Она приходила на кладбище и здоровалась со всеми своими любовниками: «Привет, месье Огюст, здравствуйте, месье Поль!» и, дойдя до могилы господина Пуасси, она поджимала губы: эта старуха совсем за ним не приглядывает.

Ги де Мопассан. «Совесть»

Ролан Барт начинает своё эссе о дневниках словами «Я никогда не вёл дневника — вернее, никогда не знал, нужно ли мне его вести. <…> Пожалуй, такой “болезни” можно и поставить диагноз: неразрешимое сомнение в ценности того, что пишется в дневнике»4.

Ценность современного дневника определяется массовостью его читателя.

Разница между сплетней и анекдотом в изначальном смысле в том, что при исчезновении имён драматургия литературного анекдота не исчезает.

Ещё Тынянов сожалел, что «Любопытно убедиться в том, как историки и теоретики литературы, строящие твёрдое определение литературы, просмотрели огромного значения литературный факт, то всплывающий из быта, то опять в него ныряющий. Пушкинские письма покамест используются только для справок, да разве ещё для альковных разысканий»5.

С дневниками дело обстоит точно так же — есть специфический интерес к чужому пороку, который движет мифологическим строительством, а есть прагматическое использование частных свидетельств.

Альковные разыскания в дневниках так же естественны, как и в письмах.

И часто этот интерес продлевает общественное внимание к историческим персонажам, к которым, в других обстоятельствах, интерес бы иссяк.

Призраки прошлого, рождённые строчками дневников, поддерживают огонь интереса.

Любовницы умерших предъявляют датированные списки событий.

Для того, чтобы внести разнообразие в это рассуждение, я расскажу семейную историю.

Моя двоюродная бабушка окончила Смольный институт с шифром. Это очень длинная история, и достаточно того, что из этой броши-шифра она сделала себе искусственные зубы, и вензель императрицы ещё некоторое время пережёвывал гречневую кашу времён развитого социализма. Но, сохраняя старые привычки, она вела дневник, и для того, чтобы родственники, подсмотрев, не узнали лишнего, вела его на французском.

Это было время редкого знания иностранных языков, среди которых французский был более редким, к примеру, чем английский.

После её смерти толстая тетрадь досталась мне, и я решил специально выучить французский язык, чтобы прочитать тайны прошлого и настоящего (в настоящем у неё тайн тоже хватало).

Надо представить моё разочарование, когда я, с трудом разбирая слова, обнаружил, что весь дневник состоит из заметок типа: «20.IV/1974. Прекрасное солнечное утро. Звонила своему врачу. Его искали два часа, и всё это время я звонила. Пришла Женечка и принесла продукты».

Я, конечно, не особенно переживал, потому что помнил, как ругали последнего русского Государя императора за бессодержательность его дневников и постоянные рассказы в них, как он стрелял по воронам.

Но кроме орнитологических хроник, дневник Николая Александровича, меж тем, одарил нас фразой «Кругом измена и трусость и обман» за 2(15) марта 1917, да и вообще много говорит об укладе жизни императорского дома.

К тому же известна фраза, приписываемая разным французским историкам из «Анналов» о том, что он отдал бы все декреты Конвента за одну расходную книгу парижской домохозяйки.

Смысл этого обмена был в том, что декреты все эти давно известны, а мелкая моторика частной жизни остаётся для нас неразъяснённой.

Ощущения быта теряются уже в следующем поколении.

В своё время на российском телевидении было такое шоу, на котором участники пытались угадать цену предметов, показанных в студии, в прежние времена. Ошибались все — несмотря на то, что цена товаров менялась в СССР мало, а эти самые участники большую часть жизни прожили именно там.

Даже личная память ничего не держит, а если держит, то мифологизирует бытовые обстоятельства донельзя.

Причём это искреннее переписывание личного прошлого идёт в обе стороны — как усиливая пережитый ужас, так и возвеличивая былую радость.

Дневники при перечитывании вызывают смятение: «Не может быть, это не я!»

При этом в моей жизни был как-то удивительный дневник, что писался мной лично.

Он представлял собой пухлый ежедневник, в котором страница была поделена надвое — верхнюю часть предполагалось заполнять в один год, а нижнюю — уже на следующий.

Потом можно было сравнить прошлогодние заботы с нынешними.

Страшнее памятника упущенному времени я с тех пор не видал.

(подделка)

Он вынул фальшивый купон, спрятанный между страниц дневника, и пошёл затем, чтобы сбыть его.

Лев Толстой. «Фальшивый купон»

Фальсификация дневника — феномен чрезвычайно интересный.

Есть знаменитые фальсифицированные дневники, тот тип книг, что паразитирует на интересе и уважении к историческим источникам вообще — «Дневник Вырубовой», «Вербовочные беседы Мюллера», «Дневник Муссолини», «Дневник Берии», и, конечно, знаменитые «Дневники Гитлера».

Скандал 1983 года с этими дневниками широко известен, но показательно, что творение штутгартского антиквара Конрада Куяу проверялось, кажется, в первую очередь на чернила, бумагу и физические свойства артефакта, но в меньшей степени литературно и стилистически.

С этой историей до сих пор много неясного — и, кажется, не все сочинители выявлены, в отличие от исполнителей.

Среди дневников писателей более известны всякого рода «Тайные записки Пушкина», но, во многом, благодаря настойчивости их автора, чем качеству текста, не допускающего возможность обмануться.

Но сразу нужно оговориться, что есть два вида фальсифицированных дневников — написанные за какую-нибудь персону, пусть даже неизвестную, и дневник некоей реальной персоны, в котором она повествует о вымышленных событиях.

Или, переписывает свою и чужую историю.

К примеру, логично предположить, что гипотетический советский писатель (наподобие Паустовского) сперва ненавидел Советскую власть, а потом шёл с ней на компромисс, и потом уже воспевал.

Так сделана вся его биографическая трилогия — и только внимательный читатель может понять подробности его жизни.

Можно выдумать фантастичный пример — как если бы Бунин был эсером и членом военно-революционного комитета, а потом написал «Окаянные дни» с теми же датами.

Прочие жанры литературы переписывались часто.

Маяковский меняет «какой-то год» на «шестнадцатый», усиливая свою позицию пророка6.

Многие советские романы, подобно «Молодой гвардии» Фадеева существовали в разных редакциях.

Но с романами это более естественно (хотя не всегда авторы гнались за конъюнктурой, а часто исполняли прямое указание Партии).

Разница в том, что в одном случае, это личная тактика, в другом — публичный социальный заказ, а потом (почти) публичная корректировка его исполнения.

А вот дневник — дело интимное.

И переписывание его — переписывание самой жизни.

Эту конструкцию нужно отличать от обычного прореживания текста в силу политических или семейных обстоятельств.

По этому поводу есть широко разошедшаяся фраза Мариэтты Чудаковой: «В общественном сознании современников-соотечественников документы уже не были реальными памятниками культуры — они воспринимались по большей части как потенциальные вещественные доказательства, свидетельствовавшие не в пользу их владельцев»7.

Дневник Чуковского действительно прорежен, но наверняка был какой-нибудь писательский дневник, в котором просто переписывались события задним числом — но при этом важная функция дневника — документальная — как бы оставалась.

Сохранялась структура с датировкой записей и тому подобное, но в тексте появлялись невероятные мысли и никогда не случавшиеся в действительности разговоры с вождём или участие в битвах.

Николай Богомолов продолжает эту мысль так: «Особенно это касалось дневников, что приводило к нередкой их фальсификации (показательно в этом смысле распространившееся в тридцатые годы переписывание дневников прежних лет»8 и сам же комментирует: «См., напр., ныне опубликованный дневник Н. С. Ашукина (Ашукин Николай. Заметки о виденном и слышанном / Публ. Е.А. Муравьевой; пред. Н.А. Богомолова // НЛО. 1998. № 31–33). Аналогично переписывал свои дневники С.П. Бобров»9.

Или, в другой обстановке — «Того же порядка история с призывом на военную службу Н. Асеева: в различных воспоминаниях он решительно утверждал, что война была ему всегда ненавистна и пришлось лишь покориться мобилизации, тогда как истинной причиной его отправки на фронт было «патриотическое желание», высказанное после того, как он предстал перед судом за опубликование в книге «Леторей» стихотворения, признанного кощунственным».

То есть, в глазах стороннего читателя, дневник — это свидетельство, снабжённое датой и видимой подписью автора, то, чего мы не можем требовать от художественного произведения.

Но редактирование событий задним числом началось с того же момента, когда появились сами дневники.

Вывод прост — сам жанр, не будучи сертифицирован наблюдением, всё равно становится литературой, какие бы надежды ни питал читатель-современник или потомок.

Может показаться, что идеальный дневник существует сейчас в социальных сетях, где текст хранится удалённо от автора, автоматически снабжён хронологическими метками и публичен.

Однако в большинстве социальных сетей есть возможность редактирования текста задним числом, но, что самое главное, читателю приходится полагаться на точность работы поисковой машины, поскольку то, что ей не найдено, не существует вовсе.

Российская поисковая система «Яндекс» в сентябре 2015 года сообщила, что не будет производить поиск по социальным сетям глубже, чем на две недели. Неизвестно, станет ли это общей практикой, но исполнение этой идеи создаёт идеально исчезающие наблюдения, которые уже ничем не отличаются от обычных дневников, которые становятся публичными по желанию автора в том виде, в каком их хочет выпустить в свет автор.

Кстати, именно поисковая машина организовывает пространство публичного дневника, а не внутренняя хронология текста (и автора).

Чем важен для нас этот феномен подделки?

Тем, что никакого «дневника для себя» нет — он изначально рассчитан на чтение другими людьми.

И человек не может противостоять искушению редактирования своей (и чужой жизни) — не обязательно её приукрашивая. Иногда, для того, чтобы запомниться современникам и потомкам маленький человек, не видя других средств, открывает свои злодейства или приписывает себе мнимые.

Подлинность событий вовсе не явствует из авторских дневников, а становится результатом расследования, сопоставления улик и мотивов.

(вечность)

Всем нам придётся держать ответ на Страшном суде согласно кэшу «Яндекса».

Сетевой фольклор

Главным достоинством современного публичного дневника является его надежда на вечность.

Мнимая лёгкость его уничтожения — в два-три клика компьютерной мышью — искупается тем, что он сохраняется на серверах поисковых машин, в копиях, сделанных его случайными и неслучайными читателями, в бесчисленных цитатах, которые делают программы-роботы для набивания фальшивых сайтов и рекламных ресурсов.

Раньше нужно было утомительно жечь бумагу в камине, но это приносило уверенность в исчезновении фрагмента жизни.

Или же частное сочинение уничтожалось потомками — по ведению или неведению.

Это очень распространённый мотив мировой литературы и особенно русской — тщетность человеческого описания жизни. Вот, Николай Лесков пишет в «Однодуме»: «Что было написано во всей этой громаднейшей рукописи полицейского философа — осталось сокрытым, потому что со смертью Александра Афанасьевича его “Однодум” пропал, да и по памяти о нем много никто рассказать не может. Едва только два-три места из всего “Однодума” были показаны Рыжовым одному важному лицу при одном необычайном случае его жизни, к которому мы теперь приближаемся. Остальные же листы “Однодума”, о существовании которого знал почти весь Солигалич, изведены на оклейку стен или, может быть, и сожжены, во избежание неприятностей»10.

Заместителем этих событием теперь может быть компьютерный вирус, исчезнувший сайт и ошибка сервера — но сетевой дневник не исчезает насовсем, как было уже выше сказано.

Итак, современный сетевой дневник, безусловно стал жанром народной литературы.

Если говорить с точки зрения коммуникации, то отрывистый стиль повседневного сетевого автора может оказаться конкурентом не только массивного романа, но и газеты.

Народность публичного дневника привела к тому, что прямо изнутри огромного пласта населения началось вещание о частных жизнях. Разумеется, большая часть этих жизней не так интересна, но большие числа, которыми описываются участники этого процесса, приводят к тому, что в фокусе поисковых машин оказываются и экзотические профессии, и уникальный жизненный опыт и природный стилистический талант.

Учёные, политологи, подводники, пилоты — все они проходят не традиционную журнально-издательскую селекцию, а жестокий естественный отбор.

Истории, рассказанные победителями этого соревнования, либо уникальны, либо рассказаны уникальным языком.

И тут возникает интересный вопрос, который часто задавался литературными критиками — отчего этот текст успешен: из-за своего литературного совершенства или из-за внелитературных особенностей — конъюнктуры, личности автора или обстоятельств публикации. Ровно то же происходит и с сетевыми дневниками, но критерий литературного совершенства снимается.

Не может быть единого критерия в демократическом способе описания.

Но в сетевом дневнике есть ещё одна особенность: из интимного он превратился в публичный и отклик потомков и современников стал прямым и мгновенным.

Комментатор находится вблизи, а не на традиционной дистанции от писателя.

Современный дневник перестал быть уязвимым, но приобрёл вероятностные свойства — его прочтение зависит от совпадений слов в нём и в поисковых запросах.

Дневник стал если не самым главным, то самым массовым жанром литературы.