СЛОВО О МИХАИЛЕ СЛОНИМСКОМ

(брат-виночерпий)

Михаил Леонидович Слонимский (1897 — 1972)

Посему пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего.

Екатерина II. Наказ Комиссии о составлении проекта нового Уложения

Лев Лунц, один из членов группы «Серапионовы братья» писал Корнею Чуковскому, что в семействе Слонимских всякий ребёнок при рождении заносится в Венгеровский словарь. «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых», издавал (но не окончил) Семён Афанасьевич Венгеров. А Михаил Слонимский был Венгерову племянником. Один брат Михаила стал литературоведом, другой — музыковедом и композитором, сестра — поэтессой и прозаиком. Отец знаменит как публицист, дед писал научно-популярные книги на иврите. Мать Слонимского как-то начала рассказывать гостям, что Слонимские — польские князья, и вассалы часто восставали против своих господ. Молодой Миша тут же саркастически сказал: «И эти восстания назывались еврейскими погромами»1.

Судьба Михаила совершила крутой поворот после окончания гимназии. Он ушёл добровольцем на фронт, был дважды ранен, получил медаль, а вмешательство родственников проявилось только в том, что его, почти умирающего, вытащили из госпиталя и долечили.

После революции Слонимский был секретарём Горького, жил в Доме Искусств, и именно в его комнате состоялось первое собрание «Серапионовых братьев». Это было, наверное, самое интересное литературное объединение тех лет, в которое входили Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Константин Федин, Виктор Шкловский, Вениамин Каверин и ещё несколько чрезвычайно интересных фигур. У них был удивительный взлёт в самом начале двадцатых. Если быть мистиком, то можно поверить в то, нечто было распылено тогда в воздухе. Потом многие падают, не набрав скорости. Это жестоко, но такова жизнь, я знаю это по себе. Есть такие писатели, которые намертво (дурацкий каламбур) привязаны к времени, причём не только сюжетом, а тем «искусством, как приём». Какие-то люди из двадцатых, которые, как Гадюка из рассказа Толстого, люди, которые научились писать конъюнктурные романы в семидесятые, певцы чернухи в начале девяностых — все они оказываются в сложном положении, когда вода отхлынула, и они бьются на песке, как рыбы. При этом есть авторы, что писали только собой: своим ужасом, каким-то уникальным опытом.

Меня интересует именно приём. То есть не стратегия, и не тактика, а именно оперативное искусство. Если вспомнить горьковский проект «История фабрик и заводов» — из этой серии, увы, ничего не получилось, но, как ни странно, она проросла сейчас. И в ней приёмы двадцатых работают. Но всё равно их перечёркивает правота Хармса: «Всякая мудрость только тогда хороша, когда она понята. Непонятая мудрость может запылиться».

Из двадцатых ещё растёт очень интересный вопрос — о литературе в группе и литературе как о «деле одиноком». И у меня нет на него ответа.

Слонимского среди «Серапионов» звали «Брат-виночерпий» — из-за устойчивости к алкоголю и рассудительности.

Слонимского любили и за характер, и за талант. При этом он представлял собой особый тип советских писателей, чьи дебюты лучше последующих книг. Первый том собрания сочинений интереснее второго, второй круче третьего, а в конце наступает победа суконного языка над живой речью. В 1922 году Слонимский написал книгу о войне «Шестой стрелковый», потом — роман «Лавровы» о революции, затем «Средний проспект» — уже о НЭПе. При этом он постоянно занимался редакторской работой, делами в Союзе писателей и вообще считался одним из литературных начальников.

И вот он решил написать политический роман. И перед нами история о том, как попытка романа может сломать судьбу одарённого писателя. Только очень неумный человек может думать, что удачный лоялистский роман получается в результате простого ритуала, чего-то вроде продажи души дьяволу власти.. Частое заблуждение, особенно у русского интеллигента, что его душа кого-то интересует. Как создаются бунтарские книги, давно и хорошо описано: бунт против существующей несправедливости заключён в самой природе людей. А вот явление консервативного (или лоялистского) романа куда более загадочно, и в глупом пересказе сводится обычно к той самой продаже души. Сотни писателей пытались и пытаются выйти на этот сомнительный рынок, но хороших политических романов получается мало.

Есть такой образ: ловкий человек пишет верноподданную книгу, она приносит ему не только известность, но и немалое благополучие. Как правило, имена этих удачливых авторов забыты, потому что литературные таланты их были скромны. Не то дело — Слонимский, на стороне которого было хорошее образование, родовая привычка к литературе, то перекрёстное опыление идеями, которым знамениты «Серапионовы братья». И, в конце концов, природный талант. При этом Слонимскому не нужно было ломать себя об колено: он был вполне советским человеком, не то, что какой-нибудь Булгаков, который через силу писал пьесу о Сталине.

В начале тридцатых Слонимский стал писать роман под условным названием «Крепость» (имеется в виду выражение «Крепость социализма»). Отрывки из этого текста печатались в журналах, что-то Слонимский читал в Союзе писателей (судя по дневникам его товарищей, это мало кому понравилось), и, наконец, рукопись ушла в высокие кабинеты. Неизвестно, читал ли «Крепость» сам Сталин, но многими это подразумевается. Серапионов Брат-Алхимик Каверин пишет: «Он написал и послал Сталину свой роман об оппозиции, направленный против Бухарина, Зиновьева и Каменева, и пережил постыдную неудачу, связанную с этим романом»2.

Долго считалось, что роман этот уничтожен. Автор от отчаяния или из естественного нежелания хранить опасный текст, сжёг его в дачном костре где-нибудь в Комарово. Или же его уничтожили наследники писателя, такие случаи тоже бывали. Но нет, литературовед Борис Фрезинский3 совершенно детективным образом обнаружил «…пакет в 370 листов плотной бумаги формата А4, как сказали бы теперь, исписанной тёмными чернилами с двух сторон. Это были абсолютно разрозненные черновые страницы романа «Крепость» — десятки раз переписываемые набело варианты отдельных страниц отдельных глав. Почти 70 лет они пролежали в рукописном отделе ИРЛИ, и за это время лишь один аккуратный диссертант заглянул в них в 1963 году»4.

Но надо сказать несколько слов об исторической канве. Ленинградом много лет подряд руководит Григорий Зиновьев, причём он не только председатель Ленсовета, но и член Политбюро, и глава Коминтерна. Один из основных претендентов на роль руководителя партии после смерти Ленина, с которым, кстати, жил в шалаше в Разливе. На XIV съезде ВКП(б) Зиновьев и Каменев («левая оппозиция») начинают борьбу против Сталина (и Бухарина, который потом станет к стенке, как глава «правой оппозицией»). Зиновьев проигрывает, в 1926 году его снимают со всех постов, а когда он попытался создать союз с Троцким, выгоняют из партии и ссылают в Калугу. Но в 1928 году он покаялся, и его делают заместителем наркома просвещения. В 1932 году снова исключают и дают четыре года ссылки в Кустанай. В 1933 году снова восстанавливают в партии и даже дают выступить на XVII съезде, только для того, чтобы и там каяться. Съезд происходит в феврале, а в декабре Зиновьева осуждают уже на десять лет, а через два года, в 1936-м, его расстреливают по делу Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра. На процессе, кстати, снова говорят про крепость: «В свете настоящего процесса особенно ярко представляется роль подпольных антисоветских троцкистских групп — этого основного канала всяких антисоветских настроений, надежд и чаяний, основного рычага, тарана, которым враги советов пытаются пробить брешь в стенах нашего государства, сокрушить воздвигнутую нами крепость социализма»5.

Писать в этих условиях лоялистский роман было практически невозможно. В политическом романе очень важны акценты и интонации, небольшие повороты сюжета. А как изменение одной детали неминуемо влечёт за собой изменения всей ткани книги, по этой ткани, как по воде, идут волны, от падения камешка расходятся круги… Но Слонимский старался, переписывал и корректировал, и сдался, видимо только в 1934 году, хотя в частной переписке работа над книгой упоминается ещё три года.

О чём же этот текст? Он начинается с того, что в Ленинград, ещё во время НЭПа, возвращается из эмиграции публицист (и профессор-экономист). Это хороший литературный приём: такому пришельцу всё непонятно, и всё нужно рассказывать. В его родном городе бурлит политическая борьба, и роли в ней распределены между персонажами равномерно, без главной линии (ну, кроме линии Партии, конечно). Сталин и вовсе там почти не появляется.

В классическом советском политическом романе всегда был особый спектр героев. От явных врагов, до идеальных руководителей. Так и здесь, рациональный Слонимский придумывает жёстких и решительных революционеров-заговорщиков, колеблющихся членов партии, что потом прозревают, простых горожан и правильных коммунистов, не допускавших никаких колебаний. И эта конструкция была совершенно правильная. Но вот беда: Слонимский не поспевал за временем. Его герои читали ленинское «Завещание» (то есть «Письмо к Съезду»), разумеется, пропуская то, что там написано о Сталине, но политическая погода менялась, и «Завещание» лучше было вовсе не упоминать. Автор и не подозревал, что монологи персонажей могут стать политически неверными при быстрой перемене политического расклада.

Наконец, социальный заказ зачеркнул всё эти старания. В середине тридцатых, после смерти Кирова и политический процессов, сформировался другой канон врага, разница в оттенках оппозиции, правой или левой, никого не интересовала. Стал происходить другой процесс: враги народа сливались в единое целое, имеющее заграничные корни. Политический роман Слонимского тут уже никуда не годился. Он никогда не будет издан, потому что адскую работу комментированного издания некому сделать. Хотя сама летопись многослойной редактуры «Крепости» может рассказать нам о переменах политического климата ярче, чем учебник. Но после этих редактур текст окончательно потерял всё живое, и у него не может быть читателя. Впрочем, для специалиста такое издание было бы бесценным.

Будто корова языком слизала огромный роман. О нём никто не вспоминает, даже сам автор, который не попал под каток репрессий. Он как-то сам собой начинает исчезать с литературной сцены. В эвакуацию Слонимский уезжает ещё одним из ведущих писателей, а вот возвращается уже писателем прошлого. В ту пору выходит знаменитое «Постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”», и Слонимский при всех былых заслугах попадает в чёрные списки. К его чести, он не пытается спастись, отрекаясь от своего друга Зощенко, но и вряд ли это ему и помогло. Семья Слонимских перебирается в Москву и довольно долго живёт в стеснённых (в том числе, и финансово) обстоятельствах. Потом в воздухе потеплело, однако это уже никак не сказалось на прозе Брата-Виночерпия. Она не существовала, хотя Слонимский издал ещё четыре романа, получил два ордена Трудового Красного знамени («Знак почёта» ему вручили ещё в 1939 году).

Можно подумать, что это описание того, как именно продают душу дьяволу. Была душа — и не стало. А что дьявол не заплатил, так это известное дело. Таких примеров много. Иногда бывает так, что дьявол и вовсе не взял дара. Сделка не состоялась, а перед ребятами неудобно.

Это фраза из старого анекдота про Мальчиша-Плохиша, который разводит руками:

— Обманули меня злые Буржуины, не дали бочку варенья и корзину печенья.... Да и перед ребятами как-то неудобно.

С душой или без души доживал Слонимский — нам неизвестно. Дело в том, что романа-то нет. И договор не выполнен со всех сторон, а жизнь всё равно пошла под откос. Тема эта не злободневная, она вообще инвариант в истории — причём встречается непрерывно и равномерно.

Есть очень интересный пример Каверина — как ему удалось и рыбку съесть, то есть, до конца остаться хорошим писателем, и между струй пройти в очень сильный дождь, не пострадав. Но с ним сложная история, и плата его была очень большой. Романы его, написанные после войны, в отличие от сказок, вполне ужасны, причем не откровенным ужасом, а чуть прикрытым, и оттого производят очень тягостное впечатление. Ну и не сказать, что там всё было хорошо с точки зрения душевного комфорта. Нет, Кавериным я тоже бы не хотел быть. Уж лучше другие судьбы, где были ад и метания.

«Эпилог» Каверина, вышедший уже после его смерти, очень показателен: там много разных мест, откуда бьёт раздражение, причем оно, как раскаленные угли под слоем пепла. Там горят личные чувства, такие, как зависть. Это очень полезная книга, но её эстетические оценки ни в коем случае нельзя брать на веру. Там нужно произвести много косвенных измерений.

Впрочем, мемуары, разумеется, на веру нельзя брать. Никакие.

В «Эпилоге», кстати, очень интересно описание Шкловского. Каверин перед ним преклонялся юношей, а потом начинает его строго судить, отчасти мстя Шкловскому и самому себе за тот восторг. Ну и потом оказывается, что Каверин долго выстраивал линию своего поведения, как он говорил «я храбро спрятался», и вдруг оказывается, что итог один перед ним история человека, который предавал себя и идеи, а всё равно любим и уважаем за свои слова и книги. Как же так? Нельзя же так!

В 1966 году у Слонимского вышла книга литературных мемуаров. Вот она-то, как раз интересна, но является печальным знаком превращения писателя в воспоминателя. Прошлое оказалось важнее настоящего.