Глава седьмая

ПЕТРОГРАД И КИЕВ

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих.

Откровение 3:15-16.

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй…

Михаил Булгаков. «Белая гвардия»

У меня был товарищ, не скрою, что он был – еврей. По образованию он художник – без образования…
Так вот, этот художник в Пермской губернии стал большевиком и собирал налоги.
И говорит: «Если рассказать, что мы делали, так было хуже инквизиции», – а когда крестьяне поймали одного его помощника, то покрыли досками и катали по доскам железную бочку с керосином, пока тот не умер.
Мне скажут, что это сюда не относится.
А мне какое дело.
Я-то должен носить это всё в душе?

Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие»

Была в России партия, и партию эту звали «социалисты-революционеры».

Или, короче – «с.-р.», «эсэры», «эсеры»

И это была великая партия.

Создали её в 1901 году, и была она самой знаменитой революционной партией – прежде всего потому, что члены её боевой организации взорвали несметное по тем временам количество важных людей императорской России.

Потом она стала известна скандалами и провокаторами, но в семнадцатом году, на выборах в Учредительное собрание она получила больше всех голосов. Восемнадцать миллионов человек голосовали за эсеров.

Миллион членов был в этой партии летом семнадцатого года.

И вдруг всё пропало, история была переписана.

Только отдалённый треск взорвавшихся бомб и старик, придумывающий головоломки на летней веранде. Там, «среди прочих загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого сыпались буквы “Т”, ёлка, из-за которой выходило солнце, и воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался перевёрнутой вверх запятой.

– Этот ребус трудненько будет разгадать, – говорил Синицкий, похаживая вокруг столовника. – Придётся вам посидеть над ним!

– Придётся, придётся, – ответил Корейко с усмешкой, – только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а! Есть! Готово! “В борьбе обретёшь ты право своё”?

– Да, – разочарованно протянул старик, – как это вы так быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода первого разряда.

– Второго разряда, – поправил Корейко. – А для чего вы этот ребус приготовили? Для печати?

– Для печати.

– И совершенно напрасно, – сказал Корейко, с любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то унтер-офицерское. – “В борьбе обретёшь ты право своё” – это эсеровский лозунг. Для печати не годится.

– Ах ты, боже мой! – застонал старик. – Царица небесная! Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь делать”»?1

Эсеры были много лет как бы не для печати. Даже спустя десять лет после революции они вызывали стоны и нервные судороги, как у героя романа «Золотой телёнок».

Это был неудобный предмет для разговора на типографской бумаге.

А за эсеров было много – как уже сказано: миллион.

Когда филолог Чудаков спрашивал Шкловского об эсеровской работе, он отмалчивался: «Только один раз, за полгода до смерти, он нарушил своё обыкновение и в ответ на прямой вопрос, как он попал в эсеры, сказал два слова:

– Храбрые люди».

Эсером был Александр Гриневский, будущий сосед Шкловского по Дому Искусств. Впрочем, будущий писатель Александр Грин был неудачным членом партии, и не то из ревности, не то по вспыльчивости, стрелял в другого члена партии, куда более профессионального революционера, чем он.

Непонятно, когда Шкловский стал эсером.

Сам он об этом молчал до смерти.

Вернувшись из Персии, он готовил мятеж. Они все готовили мятеж против большевиков. Хотели сделать его весной, а потом хотели устроить его на Первомай. Один мятеж даже состоялся – в Москве, 6 июля восемнадцатого года. И он чуть было не закончился удачно, но, как известно, удачные мятежи зовут иначе2.

Эсеровские восстания набухали в разных городах, потому что миллион человек – это не шутка.

Да только биты были эсеры и биты по частям.

Когда честный обыватель вглядывается в прошлое, то в области истории Гражданской войны он задаёт себе вопрос, нельзя ли было сделать так, чтобы всё вышло иначе, хоть чуть-чуть получше. Этот вопрос естественный, и он — о «третьей силе». Идея третьего пути очень популярна у честного обывателя – соприкоснувшись с документами, он понимает, что жестокость и ужас несли все воюющие, и назначить ангелами кого-то сложно. Но, вероятно, был кто-то третий, другого цвета, лучше красных и белых? Зелёный цвет исчезает из рассмотрения быстро – понятно, что крестьянские армии типа Махновской, сибирские партизанские отряды или Донская армия могут претендовать на победу только в романах про попаданцев, такова их идеология, состав, привязка к конкретной топографии. Национальные силы имели и вовсе другие цели в этой войне. Поэтому, говоря о третьей силе, имеют в виду социалистов-революционеров.

Партию, что фактически пришла к власти после Февраля (понятно, с какими натяжками это можно сказать, но тем не менее. Керенский начинал политическую деятельность как эсер и вновь вступил в эту партию как раз во время второй революции).

В одной книге справедливо говорится о том, что «Историки много писали об особом пути развития страны, по которому пошла бы Россия в случае победы эсеров в Гражданской войне. При этом, однако, забывалось главное — крайне низкая способность эсеров к созидательной государственной работе. Деятели ПСР, пришедшие к власти в России в 1917 г., в значительной степени ответственны за трагические для нашей страны события того года, анархию и последовавший в результате ее захват власти большевиками и левыми эсерами.

Партия эсеров исторически была негосударственнической организацией. Самих себя эсеры считали защитниками интересов крестьян, рабочих и интеллигенции, но политическая программа партии страдала утопизмом и анархизмом. Опираясь, прежде всего, на крестьянство, они оказывались прямыми соперниками большевиков. Последние, разумеется, не собирались терпеть подобную конкуренцию и, осознавая свое меньшинство, ориентировались на силовой захват власти и террористические методы управления. В результате октябрьского переворота пало Временное правительство, которое возглавлял эсер А.Ф. Керенский. Учредительное собрание, где лидировали эсеры, новая власть распустила. Полная победа эсеров сменилась их сокрушительным поражением»3. Дальше автор довольно убедительно показывает неуживчивость эсеров со всеми своими потенциальными союзниками на Востоке: «Такой подход усугубляли внутренние разногласия, раздиравшие антибольшевистский лагерь. Наиболее вопиющий пример — события лета — осени 1918 г. в Поволжье, когда правительство Комуча из-за конфронтации с Временным Сибирским правительством предпочло все военные заводы и склады оставить красным, чем эвакуировать их на восток с перспективой отдать сибирякам. Красным тогда достались в Казани несколько тысяч пудов пороха и около сотни полевых орудий; в Симбирске — оборудование двух патронных заводов с запасом металла и полуфабрикатов на 100 миллионов патронов; в Иващенково — завод взрывчатых веществ, капсюльный завод, артиллерийские склады, запасы взрывчатых веществ на два миллиона снарядов, миллионы пустых и готовых снарядов, взрывателей, втулок и трубок; в Самаре — большой трубочный завод с запасом латуни на 700 тысяч пудов, пороховой завод и т.д.»4.

Та партия, что в 1917 году собрала почти сорок процентов голосов российских избирателей, на местных выборах во время войны не получила уже ничего.

Парадокс (или не парадокс) в том, что самая популярная партия, известная боевой и кровавой историей, с крестьянской программой, обеспечившей успех позаимствовавшим её большевикам, оказалась несостоятельна в Гражданской войне.

Эсеры критически не умели договариваться — причём независимо от персоналий, в разных районах страны. То есть потенциальные союзники отваливались от них – в самый рискованный момент. А у большевиков была обратная картина — они договорились со всеми, с кем можно, от Махно до эсеров, а потом съели их по очереди.

Потом я расскажу о брошюре Георгия Семёнова про боевую работу партии эсеров. Говорить про эту книгу сложно – в ней правда перепутана с ложью, но документов про боевую работу эсеров в 1918 году мало, почти вовсе нет.

Итак, Шкловский снова служил. Кстати, ещё он работал в Художественно-исторической комиссии Зимнего дворца.

В общем, не вышло с мятежом.

И Шкловский пустился в бега.

Удивительно, что именно про эти несколько месяцев его биографии – лето 1918 года – самое большое количество смешных историй5.

Вот Шкловский живёт по чужому паспорту, проходит проверку, несколько раз предъявляет эти документы, а потом вдруг обнаруживает, что в графе изменения семейного положения оттиснут чёрный штемпель: «такой-то такого-то числа умер в Обуховской больнице».

Кажется, что это смешно, особенно, когда Шкловский продолжает: «Хороший разговор мог бы получиться между мной и Чека: “Вы такой-то?” – “Я”. – «”А почему вы уже умерли?”»

Или вот потом он вспоминает: «В 1918 году в Самаре мне нужно было по некоторым обстоятельствам на время куда-нибудь скрыться. Был один знакомый доктор. Он устроил меня в сумасшедший дом. При этом предупредил: только никого не изображайте, ведите себя как всегда. Этого достаточно...»

Или вот он красится, прячась у своего друга, и выходит лиловым. Сходство с одним предводителем дворянства примечательное – впрочем, множество людей и в 1918-м, да и в 1927 году перекрашивало волосы не только с эстетическими целями.

И ещё Шкловского запирают в архиве и говорят:

– Если ночью будет обыск, то шурши и говори, что ты бумага.

Тоже смешно, но понятно, что произойдёт и с тем, кто прячется, и тем, кто прячет, если придётся шуршать.

Про шуршание бумаги и судьбу этой фразы я ещё расскажу.

И вовсе не смешно, потому что убит председатель Петроградской ЧК Урицкий, а после убийства Урицкого пошли расстрелы. И расстреляли, среди прочих, брата Шкловского. Двадцатисемилетнего брата, что любил революцию не по-большевистски, а по-эсеровски, расстреляли по всем установившимся правилам – сперва сняли сапоги и куртку, а потом пальнули в него на полигоне у Охты.

Урицкого убил Леонид Каннегисер6, не эсер, а энэс, то есть народный социалист.

Убил он его 30 августа 1918, если важны даты.

А уже 2 сентября Свердлов объявил Красный террор (юридически это оформили через три дня).

Террор был объявлен как ответ на покушение на Ленина и убийство в тот же день Урицкого.

Что самое удивительное, так это переплетение терминологии.

Авторство понятия «Красный террор» – эсеровское.

«Партия решила на белый, но кровавый террор правительства, ответить красным террором…» – так сказала в 1906 году эсерка Зинаида Коноплянникова.

Итак, эсеры были вне закона, и Шкловский лежал в стогу у Волги и смотрел в чёрное небо.

Кстати, скрываясь, он пишет статью «О связи приёмов сюжетосложения с общими приёмами стиля».

Долго так продолжаться не могло, и он двинулся на запад, туда, где начиналась Украина, вернее, где стоял немец после Брестского мира.

Начинается история про то, как, попав в Киев, Шкловский превратился в Шполянского.

В те же времена в Киеве, то есть, при Скоропадском, впрочем, был настоящий Шполянский.

Однако мало кто помнил, что он – настоящий. И всё потому что к Аминадаву Пейсаховичу Шполянскому давно приклеился его псевдоним Дон Аминадо7.

Но самым знаменитым изо всех литературных Шполянских стал всё-таки Шкловский.

В романе Булгакова, романе, что имеет один из самых знаменитых зачинов в русской литературе («Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918»), есть история про то, как шёл на Киев полковник Болботун, и могли бы остановить его четыре бронированные черепахи, да не остановили.

А случилось это потому, что…

«Случилось это потому, что в броневой дивизион гетмана, состоящий из четырёх превосходных машин, попал в качестве командира второй машины не кто иной, как знаменитый прапорщик, лично получивший в мае 1917 года из рук Александра Фёдоровича Керенского георгиевский крест, Михаил Семёнович Шполянский.

Михаил Семенович был чёрный и бритый, с бархатными баками, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина. Всему Городу Михаил Семёнович стал известен немедленно по приезде своём из города Санкт-Петербурга. Михаил Семёнович прославился как превосходный чтец в клубе “Прах” своих собственных стихов “Капли Сатурна” и как отличнейший организатор поэтов и председатель городского поэтического ордена “Магнитный Триолет”. Кроме того, Михаил Семёнович не имел себе равных как оратор, кроме того, управлял машинами как военными, так и типа гражданского, кроме того, содержал балерину оперного театра Мусю Форд и ещё одну даму, имени которой Михаил Семёнович, как джентльмен, никому не открывал, имел очень много денег и щедро раздавал их взаймы членам “Магнитного Триолета”;

пил белое вино,

играл в железку,

купил картину “Купающаяся венецианка”,

ночью жил на Крещатике,

утром в кафе “Бильбокэ”,

днём – в своём уютном номере лучшей гостиницы “Континенталь”.

вечером – в “Прахе”,

на рассвете писал научный труд “Интуитивное у Гоголя”.

Гетманский Город погиб часа на три раньше, чем ему следовало бы, именно из-за того, что Михаил Семёнович второго декабря 1918 года вечером в “Прахе” заявил Степанову, Шейеру, Слоных и Черемшину (головка “Магнитного Триолета”) следующее:

– Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но Петлюра, кроме того, ещё и погромщик. Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб»8.

Дальше писатель Булгаков рассказывает, что Шполянского после этого ужина останавливает на улице поэт-сифилитик, пишущий богоборческие стихи. Шполянский, занятый тайным делом, долго пытается отвязаться от него, будто советский разведчик Штирлиц, пытающийся отвязаться от пьяной женщины-математика в швейцарском ресторане.

Шполянский при этом одет в шубу с бобровым воротником, а на голове у него цилиндр.

Сифилитик кричит ему: «Шполянский, ты самый сильный из всех в этом городе, который гниёт так же, как и я. Ты так хорош, что тебе можно простить даже твоё жуткое сходство с Онегиным! Слушай, Шполянский... Это неприлично походить на Онегина. Ты как-то слишком здоров... В тебе нет благородной червоточины, которая могла бы сделать тебя действительно выдающимся человеком наших дней... Вот я гнию, и горжусь этим... Ты слишком здоров, но ты силён, как винт, поэтому винтись туда!.. Винтись ввысь!.. Вот так...»

Этот сифилитик присутствует на афише вместе со Шполянским:«ФАНТОМИСТЫ-ФУТУРИСТЫ. Стихи: М. ШПОЛЯНСКОГО. Б. ФРИДМАНА. В. ШАРКЕВИЧА. И. РУСАКОВА. Москва, 1918».

Зовут сифилитика Русаков – в булгаковском романе он персонаж эпизодический, появляющийся время от времени.

Но появляется он неумолимо, как вестник.

Он похож на метроном, отмеряющий время Белой гвардии.

Потом сифилитик Русаков отшатнётся от богоборчества и станет форменным кликушей, скажет, что удалился от женщин и ядов, что удалился от злых людей.

И тут же сообщит положительному человеку Турбину, что злой гений его жизни, предтеча Антихриста, уехал в город дьявола. А потом пояснит, что имеет в виду Михаила Семёновича Шполянского, человека с глазами змеи и с чёрными баками… А принял сатана имя Троцкого, а настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель.

И уехал Антихристов слуга Шполянский в царство Антихриста, отправился в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра... – вот что будет бормотать сифилитик военному врачу Турбину в ухо.

«Белая гвардия» была написана в 1923-1924 годах, и читатель мог одновременно держать на столе эту книгу и «Сентиментальное путешествие», написанное Шполянским… то есть, конечно, Шкловским.

Главная история про Шполянского-Шкловского в Киеве – не история с женщинами и поэтами.

Главная история связана с сахаром.

Она рассказана в «Сентиментальном путешествии» коротко.

Для этого надо сказать несколько слов о броневиках. О тех самых броневиках, в жиклёры которых недрогнувшей рукой сыпал (или не сыпал) сахар демонический Шполянский.

Броневики у Булгакова похожи на демонов войны. Он пишет: «Серая неуклюжая черепаха с башнями приползла по Московской улице и три раза прокатила по Печерску удар с хвостом кометы, напоминающим шум сухих листьев (три дюйма)». Или: «Один раз, и именно девятого декабря, две машины ходили в бой под Городом и, нужно сказать, успех имели чрезвычайный. Они проползли верст двадцать по шоссе, и после первых же их трёхдюймовых ударов и пулемётного воя петлюровские цепи бежали от них».

Шкловский в «Сентиментальном путешествии» говорит: «Но я не поступил непосредственно к Скоропадскому, а выбрал 4-й автопанцирный дивизион».

Отсюда и растёт история «Михаила Семеновича Шполянского, командира второй машины броневого дивизиона».

Но здесь имеются в виду вовсе не броневики «Остин», прочно ассоциирующиеся с выступающим Лениным, которым – и человеку, и машине был поставлен памятник около Финляндского вокзала в бывшем Ленинграде. Кроме «Остинов» существовал бронеавтомобиль «Гарфорд-Путилов» или «Гарфорд-Путиловец» – его собирали на базе американского грузовика «Гарфорд».

Военные тогда уже поняли, что будущее за пушечными бронемашинами, и из трёхдюймовой горной пушки сделали орудие для броневика. 72,6-мм пушка, конечно, не 76-мм орудие, что ставилось на знаменитый танк Т-34 первой модификации, но в условиях Гражданской войны аргумент вполне убедительный.

Кроме пушки на «Гарфорд-Путиловец» ставили три пулемёта. Причём всё это вооружение и передвижение обеспечивали восемь человек экипажа. Расплатой за огневую мощь стала сравнительная неповоротливость и медленность хода. («Гарфорд-Путиловец» ехал по шоссе со скоростью 18 километров в час). Тот самый двигатель, что можно было испортить, был четырёхтактным бензиновым мотором с воздушным охлаждением мощностью 30 лошадиных сил.

Несмотря на все эти недостатки, исчезнувшие ныне начисто машины, воевали повсюду, а потом некоторыми из них, захваченными как трофеи, пользовались даже немцы – есть его фотографии на Берлинских улицах. Были они и у поляков и у прибалтов. Изготовили всего около полусотни штук до революции, и жили они долго – почти до начала Второй мировой войны, и переделывали их потом в железнодорожные бронедрезины.

Итак, сахар и броневики.

У Булгакова история с броневиками длинная и красивая.

Более того, у Булгакова она куда драматургичнее: «Через два дня после этого разговора Михаил Семёныч преобразился. Вместо цилиндра на нём оказалась фуражка блином, с офицерской кокардой, вместо штатского платья – короткий полушубок до колен и на нём смятые защитные погоны. Руки в перчатках с раструбами, как у Марселя в “Гугенотах”, ноги в гетрах. Весь Михаил Семёнович с ног до головы был вымазан в машинном масле (даже лицо) и почему-то в саже. Один раз, и именно девятого декабря, две машины ходили в бой под Городом и, нужно сказать, успех имели чрезвычайный. Они проползли вёрст двадцать по шоссе, и после первых же их трёхдюймовых ударов и пулемётного воя петлюровские цепи бежали от них. Прапорщик Страшкевич, румяный энтузиаст и командир четвёртой машины, клялся Михаилу Семёновичу, что все четыре машины, ежели бы их выпустить разом, одни могли бы отстоять Город. Разговор этот происходил девятого вечером, а одиннадцатого в группе Щура, Копылова и других (наводчики, два шофёра и механик) Шполянский, дежурный по дивизиону, говорил в сумерки так:

– Вы знаете, друзья, в сущности говоря, большой вопрос, правильно ли мы делаем, отстаивая этого гетмана. Мы представляем собой в его руках не что иное, как дорогую и опасную игрушку, при помощи которой он насаждает самую чёрную реакцию. Кто знает, быть может, столкновение Петлюры с гетманом исторически показано, и из этого столкновения должна родиться третья историческая сила и, возможно, единственно правильная.

Слушатели обожали Михаила Семёныча за то же, за что его обожали в клубе “Прах”, – за исключительное красноречие.

– Какая же это сила? – спросил Копылов, пыхтя козьей ножкой.

Умный коренастый блондин Щур хитро прищурился и подмигнул собеседникам куда-то на северо-восток. Группа ещё немножечко побеседовала и разошлась.

Двенадцатого декабря вечером произошла в той же тесной компании вторая беседа с Михаилом Семеновичем за автомобильными сараями. Предмет этой беседы остался неизвестным, но зато хорошо известно, что накануне четырнадцатого декабря, когда в сараях дивизиона дежурили Щур, Копылов и курносый Петрухин, Михаил Семёнович явился в сараи, имея при себе большой пакет в обёрточной бумаге. Часовой Щур пропустил его в сарай, где тускло и красно горела мерзкая лампочка, а Копылов довольно фамильярно подмигнул на мешок и спросил:

– Сахар?

– Угу, – ответил Михаил Семёнович.

В сарае заходил фонарь возле машин, мелькая, как глаз, и озабоченный Михаил Семёнович возился вместе с механиком, приготовляя их к завтрашнему выступлению.

Причина: бумага у командира дивизиона капитана Плешко – “четырнадцатого декабря, в восемь часов утра, выступить на Печерск с четырьмя машинами”.

Совместные усилия Михаила Семёновича и механика к тому, чтобы приготовить машины к бою, дали какие-то странные результаты. Совершенно здоровые ещё накануне три машины (четвертая была в бою под командой Страшкевича) в утро четырнадцатого декабря не могли двинуться с места, словно их разбил паралич. Что с ними случилось, никто понять не мог. Какая-то дрянь осела в жиклёрах, и сколько их ни продували шинными насосами, ничего не помогало. Утром возле трёх машин в мутном рассвете была горестная суета с фонарями. Капитан Плешко был бледен, оглядывался, как волк, и требовал механика. Тут-то и начались катастрофы. Механик исчез. Выяснилось, что адрес его в дивизионе вопреки всем правилам совершенно неизвестен. Прошёл слух, что механик внезапно заболел сыпным тифом. Это было в восемь часов, а в восемь часов тридцать минут капитана Плешко постиг второй удар. Прапорщик Шполянский, уехавший в четыре часа ночи после возни с машинами на Печерск на мотоциклетке, управляемой Щуром, не вернулся. Возвратился один Щур и рассказал горестную историю.

Мотоциклетка заехала в Верхнюю Теличку, и тщетно Щур отговаривал прапорщика Шполянского от безрассудных поступков. Означенный Шполянский, известный всему дивизиону своей исключительной храбростью, оставив Щура и взяв карабин и ручную гранату, отправился один во тьму на разведку к железнодорожному полотну. Щур слышал выстрелы. Щур совершенно уверен, что передовой разъезд противника, заскочивший в Теличку, встретил Шполянского и, конечно, убил его в неравном бою. Щур ждал прапорщика два часа, хотя тот приказал ждать его всего лишь один час, а после этого вернуться в дивизион, дабы не подвергать опасности себя и казённую мотоциклетку № 8175.

Капитан Плешко стал ещё бледнее после рассказа Щура. Птички в телефоне из штаба гетмана и генерала Картузова вперебой пели и требовали выхода машин. В девять часов вернулся на четвертой машине с позиций румяный энтузиаст Страшкевич, и часть его румянца передалась на щёки командиру дивизиона. Энтузиаст повел машину на Печерск, и она, как уже было сказано, заперла Суворовскую улицу. В десять часов утра бледность Плешко стала неизменной. Бесследно исчезли два наводчика, два шофёра и один пулемётчик. Все попытки двинуть машины остались без результата. Не вернулся с позиции Щур, ушедший по приказанию капитана Плешко на мотоциклетке. Не вернулась, само собою понятно, и мотоциклетка, потому что не может же она сама вернуться! Птички в телефонах начали угрожать. Чем больше рассветал день, тем больше чудес происходило в дивизионе. Исчезли артиллеристы Дуван и Мальцев и ещё парочка пулемётчиков. Машины приобрели какой-то загадочный и заброшенный вид, возле них валялись гайки, ключи и какие-то вёдра. А в полдень, в полдень исчез сам командир дивизиона капитан Плешко»9.

Про жиклёры написано в «Сентиментальном путешествии следующее: «Партия была в обмороке и сильно недовольна своей связью с Союзом возрождения.

Эта связь доживала свои последние дни.

А меня в 4-м автопанцирном солдаты считали большевиком, хотя я прямо и точно говорил, кто я. От нас брали броневики и посылали на фронт, сперва далеко, в Коростень, а потом прямо под город и даже в город, на Подол.

Я засахаривал гетмановские машины.

Делается это так: сахар-песок или кусками бросается в бензиновый бак, где, растворяясь, попадает вместе с бензином в жиклёр (тоненькое калиброванное отверстие, через которое горючее вещество идёт в смесительную камеру).

Сахар, вследствие холода при испарении, застывает и закупоривает отверстие.

Можно продуть жиклёр шинным насосом. Но его опять забьёт. Но машины всё же выходили, и скоро их поставили вне нашего круга работы в Лукьяновские казармы»10.

«Партия» – это, конечно, эсеры.

Кстати, про это время есть другое художественное воспоминание.

Его оставил писатель Паустовский.

Паустовский написал не то роман, не то мемуары «Повесть о жизни». Произведение это загадочное. И в нём мешаются выдумка и правда. Например, советскому писателю неудобно признаваться, что он в 1918 году, почти одновременно со Шкловским, бежит от большевиков в Киев, и он рассказывает об этом туманно, меняя причины, но сохраняя детали.

Есть в этой книге и рассказ о том, как его призвали в армию гетмана. После первых выстрелов армия разбегается, и Паустовский идёт по городу в шинели со следами погон. Это выдаёт его лучше документов. Но петлюровцы только несколько раз бьют его прикладами.

Писатели, уже состоявшиеся и будущие, что жили тогда в Киеве, оставили точные, хоть и художественные описания, создали ни с чем не сравнимый портрет этого великого города.

Хорошая проза двадцатых годов прошлого века даёт нам неоценимый опыт описания больших масс людей, охваченных тревогой.

Она, эта великая литература прошлого, вообще нам даёт многое, но тут нужно сделать отступление и сказать о больших массах людей, охваченных тревогой. Не паникой, когда люди ломятся с корабля к шлюпкам, и не когда, наоборот, роняя чемоданы, они лезут на корабль по ялтинским сходням. А именно то, когда есть ещё время, и тревога мешается со страхом.

История русской интеллигенции – это история больших человеческих масс, охваченных именно тревогой и страхом.

Булгаков пишет: «Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днём в ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, заражённым сапом. Ненавидели все – купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели...»11.

Лучше всего это описал Шкловский: «И уже не верили, – но нужно же верить во что-нибудь человеку, у которого есть имущество.

Рассказывали, что французы уже высадились в Одессе и отгородили часть города стульями, и между этими стульями, ограничившими территорию новой французской колонии, не смеют пробегать даже кошки.

Рассказали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и Борис Мирский написал об этом луче фельетон «Больная красавица». Красавица – старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом».

У Константина Паустовского тоже есть этот луч: «Когда бой начался под самым Киевом, у Броваров и Дарницы, и всем стало ясно, что дело Петлюры пропало, в городе был объявлен приказ петлюровского коменданта. В приказе этом было сказано, что в ночь на завтра командованием петлюровской армии будут пущены против большевиков смертоносные фиолетовые лучи, предоставленные Петлюре французскими военными властями при посредстве “друга свободной Украины” французского консула Энно.

В связи с пуском фиолетовых лучей населению города предписывалось во избежание лишних жертв в ночь на завтра спуститься в подвалы и не выходить до утра.

Киевляне привычно полезли в подвалы, где они отсиживались во время переворотов…

Пальцы сводило от стальных затворов. Всё человеческое тепло было выдуто без остатка из-под жидких шинелей и колючих бязевых рубах.

В ночь “фиолетового луча” в городе было мёртвенно тихо. Даже артиллерийский огонь замолк, и единственное, что было слышно – это отдалённый грохот колёс. По этому характерному звуку опытные киевские жители поняли, что из города в неизвестном направлении поспешно удаляются армейские обозы.

Так оно и случилось. Утром город был свободен от петлюровцев, выметен до последней соринки. Слухи о фиолетовых лучах для того и были пущены, чтобы ночью уйти без помехи»12.

Сам образ смертоносного луча восходит к роману Герберта Уэллса «Война миров» (1897), где марсиане уничтожают им людей: «Шипение перешло сперва в глухое жужжание, потом в громкое непрерывное гудение; из ямы вытянулась горбатая тень, и сверкнул луч какого-то искусственного света. Языки пламени, ослепительный огонь перекинулись на кучку людей. Казалось, невидимая струя ударила в них и вспыхнула белым сиянием. Мгновенно каждый из них превратился как бы в горящий факел»13.

Отсюда и

Потом Шкловский напишет статью «“Улля, улля”, марсиане!» про устройство футуристов на руководящие посты Наркомпроса.

А пока Шкловский продолжает: «И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Из пустой и чёрной России дул чёрный сквозняк.

Рассказывали, что англичане – рассказывали это люди не больные, – что англичане уже высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаки без страха, что они победят большевиков. Показывали рукой на аршин от пола рост этих обезьян. Говорили, что когда при взятии Баку одна такая обезьяна была убита, то её хоронили с оркестром шотландской военной музыки и шотландцы плакали.

Потому что инструкторами обезьяньих легионов были шотландцы».

Ключевая фраза тут: «…нужно же верить во что-нибудь человеку, у которого есть имущество».

Про эти киевские слухи писал Паустовский: «Слухи при Петлюре приобрели характер стихийного, почти космического явления, похожего на моровое поветрие. Это был повальный гипноз.

Слухи эти потеряли своё прямое назначение – сообщать вымышленные факты. Слухи приобрели новую сущность, как бы иную субстанцию. Они превратились в средство самоуспокоения, в сильнейшее наркотическое лекарство. Люди обретали надежду на будущее только в слухах. Даже внешне киевляне стали похожи на морфинистов.

При каждом новом слухе у них загорались до тех пор мутные глаза, исчезала обычная вялость, речь из косноязычной превращалась в оживлённую и даже остроумную.

Были слухи мимолётные и слухи долго действующие. Они держали людей в обманчивом возбуждении по два-три дня.

Даже самые матёрые скептики верили всему, вплоть до того, что Украина будет объявлена одним из департаментов Франции и для торжественного провозглашения этого государственного акта в Киев едет сам президент Пуанкаре, или, что киноактриса Вера Холодная собрала свою армию и, как Жанна д'Арк, вошла на белом коне во главе своего бесшабашного войска в город Прилуки, где и объявила себя украинской императрицей»14.

Войска Петлюры взяли Киев накануне Нового года, 14 декабря.

Скоропадский тайно бежал в Берлин, а юнкера и офицеры продолжали ещё умирать за него. Броневики погоды не делали. Но и власть Директории Украинской Народной Республики была недолгой – 5 февраля большевики взяли Киев.

Красные вошли в город 4 февраля 1919 года.

Особый вкус этому придают обстоятельства наступления на Киев: «31 декабря 1918 г., 2 и 4 января 1919 г. одна за другой в Москву летят радиотелеграммы с требованиями немедленно прекратить силовые акции, вывести российские войска с украинских территорий. Совнарком РСФСР выдержал дипломатическую паузу и впервые ответил на претензии уже тогда, когда Харьков был советским, а восстания против Директории охватывали с каждым часом всё более новые районы. 6 января 1919 г. нарком иностранных дел Г. Чичерин направил ноту главе украинского правительства В. Чеховскому: “Ваши радиотелеграммы от 31 декабря и от 2 и 4 января мы получили. Прежде всего мы вынуждены объяснить Вам, что имеющиеся в Вашем распоряжении сведения не соответствуют действительности. Перечисленные Вами военные части Советской России на Украину не движутся и даже не стоят около её границ. Никакого войска Российской Социалистической Советской Республики в Украине нет. Военные акции в Украине в этот момент ведутся между войсками Директории и войсками Украинского Советского Правительства, которое является целиком независимым. Между Украиной и Советской Россией теперь нет никаких вооруженных столкновений”»15.

В этом месте нужно сказать несколько слов о волнении рассказчика. Как-то принято считать, что волнение, особенно в творчестве,– это очень даже хорошо.

При любви моих соотечественников к цитированию, в разговорах всплывают известные слова: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих».

Там, правда, дальше идёт описание этой «теплохладности»: «Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател и ни в чём не имею нужды”; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг», но до него, как правило, никто не дочитывает.

Между тем, священным волнением сейчас объясняются глупые, неряшливые, а то и вовсе ужасные вещи.

Какие-то чудовищные слухи, психотерапевтическое выговаривание и вовсе бормотание толпы.

Вот, кстати, есть известный афоризм, которым набит Интернет и все продающиеся у вокзалов сборники мудрых цитат: «Самые раскалённые места в аду предназначены для тех, кто во времена великих моральных испытаний хранил нейтралитет» – в конце пишется «Данте» и деликатно приводится инициал «А».

То есть великий человек прямо говорит нам о пагубности нейтралитета, и подталкивает потомков: надо, надо примкнуть.

Обыватель действительно помнит, хоть и смутно, что что-то было в «Божественной комедии» такое – Данте порицал своих соотечественников за неучастие в гражданском противостоянии.

Но история этой фразы хоть и давнишняя, но не давняя – и её автор не Данте, а Джон Фицжеральд Кеннеди.

Это его речь в городе Тулса (Оклахома) 16 сентября 1959 года. И вот одно дело следовать за Данте, а другое – за 35-м президентом США, который в этот момент ещё не президент, а только рвётся к этому посту.

Он ссылается на Данте, прибирая мёртвого поэта в союзники.

Я эту цитату встречаю довольно часто, и вижу, насколько далеко она ушла от слов «То горестный удел тех душ, что прожили, не зная, ни славы, ни позора смертных дел. <...> Они не стоят слов: взгляни и мимо!» (Перевод М. Лозинского)16.

Я как раз за то, чтобы прислушаться к себе, чтобы понять – холодеешь ли ты, или у тебя жар.

Что с тобой происходит.

Сделать это лучше в некотором спокойствии.

Ну, если, конечно тебя не убивают в этот момент.

Толстой много говорил и о волнении, и о заблуждении.

Когда он писал «Войну и мир», то однажды упал с коня, сломал и вывихнул руку.

Пришлось диктовать, но дело не шло.

«“Нынче поутру около часа диктовал Тане17, но не хорошо — спокойно, без волнения, а без волнения наше писательское дело не идет... Я начинаю охладевать к своему писанию, и, можешь себе представить, ты, глупая, со своими неумственными интересами, мне сказала истинную правду. Всё историческое не клеится и идёт вяло. Я утешаюсь, что от этого не идёт вперёд. Я расклеился” (письмо от 7 декабря 1864 года) .

Это хорошая тема о волнении – во-первых, что понимал под этим Толстой.

Волнение, как азарт, волнение, как отсутствие равнодушия и лени.

Степени волнения бывают разные.

Бывает и волнение, как раздражение – болит рука, хочется писать, а приходится диктовать.

Роман строился как дом, перестраиваясь и достраиваясь.

В архитектуре волнение часто вредно, а вот вдохновение – незаменимо.

Только в процессе строительства вдохновение и черновая работа, требующая размеренной аккуратности часто меняются местами.

Журналистика избавила писателя от необходимости мгновенной реакции на происходящее в пространстве литературы.

Если Хемингуэй пишет корреспонденции из Испании, то их автор – журналист, а не писатель. Когда он пишет «По ком звонит колокол», то автором становится писатель. «Севастопольские рассказы» Толстого – не журналистика. Статьи Константина Симонова, написанные на фронте, созданы не в том пространстве, в каком существует роман «Живые и мёртвые».

При падении общественного уважения к литературе есть искушение заменить её журналистикой.

Особенно, когда в ней присутствует такая тема, как война.

Так вышло, что этот текст выглядит так, как сейчас.

Он должен был выглядеть иначе.

Дело в том, что одним из действующих лиц в Гражданской войне на Украине стал мой однофамилец Фёдор Березин. Мы с ним знакомы.

Оба мы числились в писателях-фантастах, хотя он писал о космических десантах, а я – о мистике советского времени.

Я был невысокого мнения о его книгах, но мы с ним преломили хлеб.

Мне звонили журналисты и спрашивали о свежих новостях – сводках боёв.

Мой телефон был известен в редакциях, а молодой журналист распознаёт образы хуже чем зенитная ракета.

Украинская трагедия стала кормом для журналистики.

А писателю нужно отнестись к ней бережно, как к семейной драме.

Фигуры, возникающие на Украине в наше время вполне сопоставимы с теми, что возникали там век назад, во время нашей тогда общей Гражданской войны.

Признак настоящей гражданской войны, что в ней нет до конца правых и полностью виноватых.

Сначала человек принимает чью-то сторону, а потом присваивает ей правоту.

И переносит всю вину на противоположную сторону.

Суждения о ней не терпят остранения или отсранения, как сказал бы Виктор Шкловский.

По этому поводу изданы тонны мемуаров девяностолетней давности.

Остраненная рефлексия возможна только в третьем поколении.

Например, содержательный спокойный разговор о 1918 годе стал возможен только в конце семидесятых, когда на экраны хлынули белогвардейцы «с человеческим лицом».

Пока события происходят, не стоит надеяться на понимание.

Я видел довольно много интересных обзоров – от широко известной (на самом деле мало публично изученной) войны в Югославии до белого террора в Финляндии, психологические следы которого до сих пор ещё не изжиты внутри финских семей.

Стороннего наблюдателя справедливо упрекают в том, что сочувствие его обслуживает внутренние потребности самого наблюдателя. Прочитав чрезвычайно много мемуаров начала века, должен сказать, что ничуть не изменилось, и «Надеюсь, что война нас исправит» – это вечное, столетней давности. Но и потом, кстати, писали: «И когда возгорелась война, её реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мёртвой буквы»18.

Ну, справедливости ради, небожитель писал это про ту войну, где была Хиросима, но, так сказать, в отдалении.

Мне говорили о гражданских и просто войнах в Африке люди, знакомые с африканцами.

Они предупреждали от разговоров с африканцами на эти темы – особенно с теми, кто пострадал. Говорили, что возможно лишь молчание или молчаливая помощь. «Если уж вас так волнует ситуация в африканских странах, – говорили эти люди, – можно выразить официальную позицию вашей компании по данному вопросу в каких-нибудь популярных СМИ. Все остальное воспринимается африканцами как pretending и смешное мельтешение ради каких-то собственных потребностей или интересов».

Итак, в английском языке это называется «pretending».

Но страдание – вещь сложная.

Страдание монополизируется. Им пользуются все – страдающие и стоящие рядом.

Занимаясь мемуарами начала прошлого века, я заметил, что девяностые его годы описываются эмоционально так же, как и десятые-двадцатые.

Даже теми же речевыми штампами.

Я долго размышлял о причинах этого сходства и решил, что вопрос не в наличии Гражданской войны, а в том, на какую глубину перемены проникают в уклад жизни частного человека.

Ходасевич описывает то, как он и Ахматова торгует селёдкой ровно так же, как описывают этот процесс философ и биофизик в момент исчезновения СССР.

Они не взволнованы. Отчаянье потушило в них волнение.

Только рыба теперь мороженая.

Много интересного в том, как описывают эту «серую зону» интеллигенты резко понизившие свой статус, но это общее место. Иное дело – кокаиновый угар десятых годов и девяностых – уже тогда воспоминатели чувствуют, что этот гедонизм кончится каким-то концом света. Девяностые концом света не кончаются, а кончаются некоей стабилизацией, пусть временной.

Тогда я начал сравнивать мемуары о НЭПе, и тоже много – от известных типа Шершеневича или Грузинова, до частных воспоминаний – «нэпманский угар» описан изнутри (по понятным причинам, таких свидетельств меньше – в этом рисково было признаваться), но там есть много общего тоже.

Видно, как отличается градус волнения в этих текстах.

Есть книга воспоминаний, книга довольно известная, и написана она Валентиной Ходасевич*.

В этой книге описана, в частности, жизнь вокруг Горького в Петрограде.

Это бросок во времени, и я забегаю вперёд. Но история там рассказывается важная.

Там Шкловский заходит к Горьким во время того, как они обедают.

«Горькие» – это круг людей, а не собрание родственников. Валентина Ходасевич пишет: «Еда наша была довольно однообразна: блины из ржаной муки, испечённые на “без масла”, и морковный чай с сахаром. Картофель был чрезвычайным лакомством. Ели только то, что получали в пайках. Обменные или “обманные” рынки со спекулянтами ещё только начинали “организовываться”. Все члены нашей “коммуны”, а их было человек десять, были в сборе за длинным столом. Во главе стола сидела Мария Фёдоровна Андреева, жена А. М., комиссар отдела театра и зрелищ. В тот день неожиданно и тайно у нас появился с Украины приёмный сын М. Ф. – Женя Кякшт19, с молодой женой. Когда пришёл Шкловский, мы потеснились, и он сел напротив Кякшта. Разговор зашёл о военных делах на Украине, и вскоре выяснилось, что оба, и Шкловский и Кякшт, воевали друг против друга, лёжа на Крещатике в Киеве, – стреляли, но не попадали. Шкловский был на стороне красных, а Кякшт, случайно попавший, – в войске Скоропадского».

Такое впечатление, что всякий публичный человек, близкий русской литературе, побывал в то время в Киеве и хоть раз пальнул из винтовки. Возможно, в какого-нибудь русского писателя.

Шполянский-персонаж появляется в романе о Белой гвардии ещё раз – у памятника Богдану Хмельницкому. Он жив, и рядом с ним его бывшие сослуживцы.

Роль его там важна и показывает, что, как предан гетман, будет предан и Петлюра.

А положительный герой Турбин будет спасён женщиной, у которой жил Шполянский.

Бледный от раны военный врач Турбин, уже влюблённый в эту женщину, спросит, что за фотографическая карточка на столе. И женщина ответит, что это её двоюродный брат.

Но отвечает она нечестно и отводит глаза.

Фамилия, впрочем, названа.

И сказано, что он уехал в Москву. «Он молод, однако ж мерзости в нём, как в тысячелетнем дьяволе. Жён он склоняет на разврат, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ и виден над полями лик сатаны, идущего за ним».

И Турбин, отгоняя догадку, с неприязнью смотрит на лицо Шполянского в онегинских баках.

Шполянский уехал в Москву.

Шкловский недаром попал в булгаковский роман.

Не говоря уж о том, что и «Сентиментальное путешествие» и «Белая гвардия» входят в очень малый ряд, по-настоящему важный ряд книг о Гражданской войне.

«Белая гвардия», кстати, стала странным термометром, измеряющим не температуру воздуха, а температуру времени.

У каждого времени в России (после Гражданской войны, разумеется) есть своя «Белая гвардия». Будто судьба «Гамлета» в России – то он герой, то он байроническая личность, то товарищ Сталин противопоставил духу гамлетовских сомнений дух революционной решимости20, и Гамлет таким и пойдёт по советской земле, пока его наново не сыграет актёр Смоктуновский.

Роман «Белая гвардия» был написан в 1924 году.

Пьеса «Дни Турбиных» была создана в 1925 году и поставлена в 1926-м. Затем пьесу сняли было с репертуара, но по личному указанию Сталина она была восстановлена и шла до самой войны.

Потом «Дни Турбиных» были экранизированы как телефильм в 1976 году актёром и режиссёром Басовым – уже в вегетарианское время.

То есть, сначала это объяснялось самим Сталиным так: «Что касается собственно пьесы “Дни Турбиных”, то она не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: “если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав своё дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь”, “Дни Турбиных” есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма . Конечно, автор ни в какой мере “не повинен” в этой демонстрации.

Но какое нам до этого дело?»

Это цитата из его письма Билль-Белоцерковскому от 2 февраля 1929 года21.

Тут нужно рассказать чужую историю. Я как-то раз ходил пить чай в один дом с настоящим абажуром и даже голландскими изразцами.

Зашёл разговор о «Днях Турбиных» – и очевидцы той, старой постановки МХАТа вспомнили такой случай.

Один человек, попавший в ссылку в сравнительно неопасные двадцатые годы, вернулся в Москву и как-то оказался на спектакле.

И вот на сцене запели «Боже, царя храни». Он автоматически встал – и через некоторое время понял, что стоит он один.

Тут же, схватив пальто и шапку в гардеробе, этот человек бежал из театра.

Это вполне архетипичная история того времени – и именно вокруг «Дней Турбиных».

Есть такие же воспоминания незаметного человека Дмитрия Шепеленко об Александре Грине.

Шепеленко рассказывает, как однажды он с Грином пошёл во МХАТ. Булгаковский «Театральный роман» рассказывает нам в подробностях, как происходила выдача контрамарок администратором. Собственно, администратор и выведен как «заведующий внутренним порядком Независимого театра Филипп Филиппович Тулумбасов».

Грин получил свои контрамарки, но вдруг наклонился к администратору и сказал:

– В Гражданскую войну вы служили в отряде Дроздовского.

Администратор спал с лица и стал отпираться, но Грин стоял на своём.

– Это, несомненно, белый офицер: жесты и взгляд выдают его с головой, – говорил он потом Шепеленко.

Тем же вечером, по дороге в театр Грин предсказал, что администратор будет ждать их у входа. И действительно, когда шли по Камергерскому, они увидели администратора. Грин подошёл к нему и, вернувшись к Шепеленко, сказал:

– Он действительно был в Белой армии. Но я пообещал, что его не выдам.

Казалось, что чекисты могли ловить «бывших» просто в фойе театра – по выражению лиц.

Очевидцы говорят, что в ту пору недобитые интеллигенты ломились во МХАТ для того, чтобы посмотреть именно этот осколок старой жизни. Тот мир с абажуром, где поют «Боже, царя храни», – потому что больше во всём СССР его нигде нельзя было спеть, кроме сцены МХАТ.

Дальше случилось многое – случилась невероятная, по трагичности сравнимая с Гражданской, новая война, снова вернулись погоны и слово «офицер», и булгаковские герои стали не просто осколками империи, а продолжением традиции.

И вот пришло то время, когда понятие «белый офицер» стало не страшным обвинением, а чем-то вроде бабушкиной броши, найденной в комоде, – не очень практичной, но всё же ценностью.

Гитара в «Днях Турбиных» родила бесчисленных поручиков Голицыных и корнетов Оболенских.

Типажи телефильма намертво вклеились в общественное сознание – и штабс-капитан Мышлаевский в исполнении актёра Басова подарил советским алкоголикам несколько расхожих фраз для застолья типа: «Как же вы селёдку без водки кушать будете?»; «Вы что, водкой полы моете?!» и «Ловко это вы опрокидываете! – Достигается тренировками!»...

Но в этой экранизации Шполянскому, как и прежде на сцене МХАТ, места не было.

Оно нашлось в следующей – в фильме 2012 года, где Шкловский-Шполянский стал просто демоном.

Шкловский-Шполянский там просто Воланд, то разрушающий счастье героев, то отпускающий их с миром.

Многое в этой тяге к нечистой силе, можно объяснить ужасом начала ХХ века, когда вдруг хорошие люди превратились в зверей, и брат пошёл на брата, были безжалостно сорваны шторы и погибли тысячи абажуров. Всё это без вмешательства дьявола объяснить было трудно.

Оттого Шполянского несчастный сифилитик Русаков так прямо и называет.

Это предвидение персонажа из другого романа, романа «Мастер и Маргарита», очень интересно, но вернёмся к абажурам.

Ключевой предмет «Белой гвардии» – это абажур.

Сражение происходит не за Киев и даже не за Александровскую гимназию.

Это битва при абажуре.

Какая-то ужасная сила, бушующая за окнами, и тот самый абажур.

Шполянский – символ неодолимой внешней силы, силы разрушения.

«А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и ещё хуже, когда абажур сдёрнут с лампы. Никогда. Никогда не сдёргивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут».

Глядите-глядите, люди, ваш абажур в опасности. Но это одна часть правды – абажур в опасности. Но он так же в опасности, когда вяло катится по рельсам императорский поезд у Пскова. Так же он в опасности, когда в головах случается разруха, и люди перестают делать своё дело, занимаясь хоровым пением и групповыми страданиями вместо исполнения своих простых обязанностей.

И опять все виноваты и виноватых нет.