СЛОВО О САЙНС FICTION

В фантастических романах главное было радио. При нём ожидалось всеобщее счастье... Радио уже давным-давно есть, а счастья всё ещё нет.

Илья Ильф. Записные книжки

Понять, настоящая ли научная фантастика (ещё говорят — «твёрдая», hard science fiction)1 перед тобой, не всегда легко.

Это в прежние времена можно было давать определение через деталь: есть звездолёт — значит, это научная фантастика. Большая советская энциклопедия и вовсе предвидела всё то, что сейчас называют этими словами, так: «Апология бандитизма и одновременно полицейской службы, картины войн и гибели цивилизации в результате применения атомной энергии — таковы излюбленные темы буржуазной научно-фантастической литературы»2.

Настоящая научная фантастика — та, в которой невероятное крепко прикручено к научной идее и при этом является основным двигателем сюжета.

То есть существуют романы, что принимают за научную фантастику — к примеру, действие и впрямь происходит в звездолёте. «Гремин тронул Лидию за ворот скафандра, и всё заверте...» Но мы вдруг обнаруживаем, что и конструкцию романа, и все отношения можно легко переместить на пиратский корабль: звездолёт превращается в парусник, планеты — в острова, скафандры — в камзолы, и вот уже Грей обнял Лидию на верхней палубе, и всё заверте…

Неважно, когда разворачивается сюжет, в будущем или прошлом.

Главное, что движителем сюжета является не похоть Лидии и Гремина, а некий феномен науки: расширение газа при нагревании, радиоактивность, движение планет (в неастрологическом смысле), гравитационная волна, что-то ещё… Именно этот фактор толкает вперёд сюжет и определяет то, как люди живут в новых для себя обстоятельствах. Множество сюжетов существует в мирах стимпанка и дизельпанка — соответственно, во второй половине XIX века или в середине XX, — где всё крутится вокруг того, что спокойно используется сейчас. Или могло бы использоваться сейчас.

Много лет назад, в 1929 году, вышел сборник «Литература факта» ЛЕФа («Левого фронта искусств»).

В нём имелась, в частности, программная статья Сергея Третьякова под названием «Биография вещи». Там Третьяков писал вот что: «Итак, не человек-одиночка, идущий сквозь строй вещей, а вещь, проходящая сквозь строй людей, — вот методологический литературный приём, представляющийся нам более прогрессивным, чем приёмы классической беллетристики.

Такие книги, как Лес, Хлеб, Уголь, Железо, Лен, Хлопок, Бумага, Паровоз, Завод, — не написаны. Они нам нужны и могут быть выполнены наиболее удовлетворительно только методами „биографии вещи“.

Больше того, самый человек предстанет перед нами в новом и полноценном виде, если мы его пропустим по повествовательному конвейеру, как вещь. Но это случится после того, как читательское восприятие, воспитанное беллетристикой, будет переучено на литературе, построенной по методу „биографии вещи“»3.

Собственно, Третьяков излагает принцип научной фантастики — только надо «вещь» заменить на «научный феномен».

У научной фантастики было несколько жизней.

Первая — это широкая популярность книг Жюля Верна. Сейчас его романы читать почти невозможно, потому что герои то и дело останавливаются, хотя у них каждый миг на счету, и рассказывают друг другу о ботанике и географии. Герои и злодеи вдруг заводят речи (длиною в несколько страниц), в которых долго объясняют устройство летательного аппарата или подводной лодки.

Есть небольшая тонкость: это поэтика чаще инженера, а не учёного.

Фантастикой такого типа были и «Гиперболоид инженера Гарина» Толстого, и «ГЧ» Долгушина, и «Пылающий остров» Казанцева, и «Тайна двух океанов» и «Победители недр» Адамова.

Ещё в тридцатые годы прошлого века герои двинулись в космос. У Герберта Уэллса в 1933 году вышел сборник, название которого в переводе звучало как «Научно-фантастические романы Уэллса», а в оригинале было «The Scientific Romances of H. G. Wells».

Но и «Туннель» Келлермана, кстати, тоже считался фантастикой.

В те времена общество было увлечено идеей научно-технического прогресса: по сути, читатель имел дело с научно-популярной книгой, приправленной романтическим сюжетом.

Вторая жизнь научной фантастики началась в середине двадцатого века, когда звёзды стали ближе.

Тот самый прогресс переменил мир: запищал на орбите первый спутник, литературные герои отправились в страну багровых туч и наследили на пыльных тропинках далёких планет. При этом собственно космическое путешествие было данью инженерной фантастике, а вот причудливый эксперимент, продолжение гипотезы в реальную жизнь, разумный океан Соляриса, буйство энтропии за миллиард лет до конца света и задача поднимания шести спичек силой мысли — всё это составляло предмет научной фантастики.

Есть хороший пример с американским писателем Лоренсом (Ларри) Нивеном, который в 1970 году опубликовал роман «Мир-Кольцо». Его наградили сразу несколькими премиями, а студенты Массачусетского технологического института обсуждали на семинарах физику придуманного Нивеном кольцеобразного мира радиусом в сто миллионов километров. Потом они приходили на Конвент и скандировали: «Кольцо нестабильно!» Молодые и старые физики насоветовали Нивену полезных уточнений, и он выпустил несколько сиквелов. Не сказал бы я, впрочем, что книги Нивена трогают чем-то, кроме этого остроумного образа.

А вот сейчас, к примеру, подобное почти невозможно. Раньше во всём мире «физики были в почёте, а лирики в загоне»4, то есть это было время «золотого века» научной фантастики. Это было время бесконечного интереса к звёздному небу, что над нами.

Третья жизнь научной фантастики пришла, когда оказалось, что фантастика вернулась со звёзд, нравственный закон куда более загадочен, чем путешествия в космосе, а сам по себе космический корабль не создаёт литературы.

Точно не известно, где кончается карт-бланш, выданный общественным интересом к науке, и начинается более или менее оригинальный литературный ответ.

И «научности» мешает то, что всё больше отрыв науки переднего края от возможностей её постижения обывателем.

На материале теории струн (мембран) довольно сложно создать авантюрный сюжет.

Абстракции малопригодны для сопереживания.

Поэтому настоящая научная фантастика всегда будет малопопулярна — то есть популярна менее, чем кажется.

Это происходит потому, что красота логического построения, имеющего отправной точкой научное открытие или парадокс, требует образовательного ценза, некоторой работы мысли.

Но и в «твёрдой» НФ пафос открытий сейчас перешёл от «чистой физики» к биологии, органической химии и всему тому, что напрямую связано с человеком.

Это и понятно: любая литература в той или иной мере испытывает влияние читательского спроса. А читателю прежде всего интересно знать о себе, примерить на себя необычное и чудесное.

В больших городах в половине домов стоит компьютер, рождённое в начале восьмидесятых в Америке понятие «киберпанк» стало обыденным. Собственно, киберпанк есть научная фантастика, построенная на так называемом правиле Доуза: «High tech. Low life» — то есть высокие технологии при низком уровне жизни. Собственно, даже низкий уровень жизни не обязателен, часто это просто беззащитность в высокотехнологическом обществе. Но потом границы и вовсе размылись, и читатель часто ориентируется на первую часть слова «кибер», относя сюда всё, что связано с электронными машинами.

Причём то, как устроен процессор, уже никого не интересует.

Скачок научно-технической революции завершился. То, что происходит теперь — скорее научно-техническая эволюция и, может быть, ожидание нового скачка.

Теперь реальность инопланетян для обывателя несомненна, а космический полёт стал для него лишь финансовой проблемой. Техническое новшество для этого обывателя стало чем-то вроде чёрного автомобиля с искусственным интеллектом — сюжетная деталь, работающая по принципам сказки, а не науки.

Тут дело в том, что обывателя не удивляет «научное изобретение или открытие, ещё не осуществлённое в действительности, но обычно уже подготовленное предыдущим развитием науки и техники». Поэтому в коктейль из того, что честный потребитель понимает под «научной фантастикой», щедро вливаются мистика и детективный сюжет. Тот самый элемент необычайного, о котором говорили Стругацкие, оказывается только орнаментом на традиционной сюжетной конструкции.

Восторг от описания технических чудес кончился на истории «Наутилуса». То был восторг романтический, а такие эмоции не живут долго. Человечество подросло, научная фантастика прожила романтическую юность, и оказалось, что интересна возможность не дублировать человеческую особь, а рассмотреть этические последствия этого шага.

Если писатель рассказывает о погоне нехороших людей за хорошими (или наоборот), это боевик. Если цель повествования в том, чтобы ещё раз обсудить неоднозначность прогресса — это скорее притча.

Получается, что научная фантастика живёт в разных ипостасях — инженерной, научно-философской и развлекательной.

С развлекательной проще: она легко описывается, так как следует универсальным законам массовой культуры. Развлекательная составляющая есть и в фэнтези, и в утопии, и функционирует в них точно так же, как в детективе.

Куда сложнее рассуждать о том случае, когда научный феномен рождает притчу, которую словарь Ожегова определяет как «…краткий иносказательный поучительный рассказ». Время изменило притчу, краткость стала теперь необязательна, а под нравоучительностью понимается приглашение к размышлениям. В фантастическом боевике задумываться не надо, им нужно увлечься.

Оба типа живут совместно под одним кровом, за одним термином — «фантастика». Один не хуже другого.

Но боевиков всё больше и больше, а притч всё меньше.