СЕТЕЛИТЕРАТУРА.PRO

Вы ведь хотите только одного — жрать! И вам всё равно, что жрать. Ведь вы же все поголовно грамотные, у каждого сенсорное голодание. Душу вложишь, сердце своё вложишь — жрёте и душу, и сердце. Мерзость душевную вам вывалишь — жрёте мерзость. И всё клубитесь, клубитесь вокруг – журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… и все требуют: давай, давай!..

Аркадий и Борис Стругацкие. «Сталкер»

На рубеже веков (эта фраза прекрасно звучит, будто ты ощущаешь себя участником чего-то великого) было модно устраивать круглые столы по поводу будущего литературы. На языке катались слова «Сеть» и «Интернет», споря друг с другом. Все понимали, что в мире что-то меняется, но непонятно, что.

А лучший выход в тревожной ситуации – психотерапевтическое выговаривание. Я однажды получил премию за сетелитературу «Тенета» и тоже участвовал в этих прениях, но, к счастью, был ленив и наговорил мало глупостей. Сейчас, когда прошла уже четверть века, я вижу, что все мои очевидные пророчества сбылись. Невелика, впрочем, заслуга.

Разговоры в Сети — удивительная вещь: если бы перед нами стояла задача отделить их от прозы, то возник бы термин «Промежуточная речь». То есть это уже не жёсткая структура письменной речи, а как бы «полуустная». Часто это заполняет промежуток между дневником и письмом к группе лиц. Такое высказывание предполагает реакцию, выраженную согласно внутренним правилам Сети.

Но в отличие от высказывания на бумаге, оно не имеет чётких границ и зависит от комментария. Например, можно записать остроумную и тонкую (как тебе кажется) мысль, а придёт кто-то и привычно и плоско её развернёт, объяснит метафору, да так, что хоть свой текст или комментарий стирай.

Возникает ощущение, будто кто-то разбил твою любимую чашку, которую ты только что аккуратно вымыл. Бывает, что тебя похвалят так, что хочется выломать из забора штакетину и треснуть человека по голове вместо благодарности. Когда дурак хвалит тебя в обыденной жизни, то понятно, сколько человек это слышат, и ты надеешься, что все они ненадолго это запомнят. А в Сети слова висят в воздухе, и на них натыкаются новые и новые люди. Причём возникает такое зыбкое и нестойкое, как утренний туман, явление, как назвавшиеся литературой посты в блогах. Они воспринимаются вместе, как единое целое с картинкой, именем, комментариями и прочими атрибутами социальной сети.

Большинством людей это за литературу не считается. Литературой они называют только то, что можно переверстать в книгу – неважно, бумажную или электронную.

Для начала нужно сказать главное: в этом смысле никакой сетевой литературы не существует. Существуют лишь разные формы чтения. Литература ведь это не способ передачи информации, не книгопечатание, не сайты и блоги. Это буквы, слова, предложения из которых складываются образы. В ту пору, как сейчас с блокчейнами и NFT (non-fungible token), носились с размещением в Сети, как с неким чудом. Но все эксперименты по созданию текстов, ветвящих сюжет по гиперссылкам, остались экспериментами. Раньше многих этим занимался Милорад Павич, да только все его романы, предназначенные для чтения в качестве кроссворда, мозаики и прочих конструкторов, всё равно все читали обычным способом. Ожидалось, что появятся электронные книги с движущимися изображениями, подобные картинкам в волшебных газетах из мира Гарри Поттера. Оказалось, впрочем, что человечеству интереснее компьютерные игры, а те, кто не забыл буквы, читают обычным образом. Тем, кто писал в Сети, всё равно приходилось играть в слова. Именно в комбинациях слов, а не в средствах их доставки, до сих пор заключена магия литературы.

Первое обстоятельство было в том, что доставка текста к читателю стремительно дешевела и упрощалась. Сперва тексты читали с экранов больших мониторов, ещё сохранявших связь с телевизорами. Потом наплодились специальные устройства, затем читатели стали пользоваться обычными телефонами (четверть века назад, такие телефоны не показались бы обычными).

Понемногу умерли те участники круглых столов, которые, я помню, закатывали глаза и шептали о шелесте страниц, запахе настоящей книги. Сейчас говорить об этом неловко, как о тёплом ламповом звуке.

Конечно, в электронной книге нельзя найти засушенный цветок, её сложно засунуть под кровать вместо отломившейся ножки, из неё нельзя вырезать страницы и поместить в выемку пистолет. Всегда остаётся антикварная составляющая: свиная кожа переплётов и вложение капитала. К чтению это не имеет отношения и живёт по тем же законам, что и старинная чернильница, бронзовый бюст на полке и ручная мельница для специй, которую прапрадедушка привёз с турецкой войны. В чернильницу можно положить на ночь серьги, бюстом придавить бумаги на столе, чтобы не разлетелись, а кофемолкой пользоваться раз в год, чтобы пустить гостям перечную пыль в глаза.

Справочники легко перешли в электронный формат, им был не нужен золотой обрез Брокгауза. Поиск в них удобнее, чем лихорадочное листание энциклопедий.

Второе обстоятельство в том, что бумажная книга была условным знаком качества. Нет, в прежние годы государственная политика книгопечатания производила огромное количество макулатуры. Но если ты держал в руках книгу, то знал, что кроме автора над ней работала целая толпа людей – редакторы старой школы, корректоры и оформители. Наконец, книга проходила огромное количество фильтров, а для современной сетевой публикации мало что нужно, кроме воли автора. Раньше книга была чем-то вроде защищённой диссертации, теперь она, существующая в Сети сама по себе или в специальном месте – не означает ничего.

В рамках прошлого общественного контракта то, что за книгу заплатили деньги, считалось критерием профессионализма. Теперь гонорары уменьшились так сильно, что и говорить не стоит, чтобы не расстроить публику. Сетевое же издание стало практически бесплатным. Тираж в прежнем мире что-то говорил о качестве текста или о его соответствии культурной ситуации. Цифры подписчиков модных видеоблогов сняли этот вопрос. Статистика продаж фанфиков на специализированных сайтах и романы для неповзрослевших подростков подтверждают, что спрос на буквы ничего не говорит о качестве их соединения (в прошлых смыслах этих соединений).

Вообще говоря, чтобы на человека – на его текст или на его комментарий к чужому тексту, – обратили внимание, он должен быть интересен сам по себе. Время подзаборных гениев, неинтересных при жизни никому, но заслуживших посмертную славу своими буквами, прошло. Впрочем, иногда книга имеет коммерческий потенциал потому, что её автор прожил скорбную жизнь и скончался под забором.

Третье обстоятельство – главное. Мы живём в эпоху перепроизводства литературы и практически невозможно прочитать все, что публикуется. Раньше ограничителем было количество лесов, сводимых на бумагу. В Сети возможности перепроизводства несоизмеримо больше. При современном росте населения количество существующих книг неосмысленно велико, масса людей, которые думают, что они умеют писать, нажимая на клавиши компьютера, хотят о себе заявить. В то, что называется сетелитературой легче пробраться, она демократична.

Теперь ограничителем стало только свободное время читателя. Человек античности мог прочитать все книги, которые существовали на свете (если не принимать в расчёт экзотичных китайцев), ну и за исключением долговых расписок соседних полисов. После Гуттенберга книг стало много больше, Возрождение сделало сплошное чтение занятием почти невероятным. Возникла необходимость перевода, но и тогда теоретически можно было прочитать книги хотя бы по своей специальности. В ХХ веке уже было невозможно прочитать всё — даже по своей специальности. Сейчас мы читаем только произвольно сделанную выборку, притворяясь, что следуем рациональным рекомендациям.

Что дала нам Сеть, так это возможность мгновенной сортировки текстов, их доступность и очень быстрое обсуждение. Читателю всегда хочется высказаться, при этом каждый человек считает себя равновеликим автору. Особенно, если он вступил с ним в диалог. Раньше писатель существовал в народном восприятии как небожитель, было большой редкостью и счастьем, если читатель получал ответ от писателя на своё письмо. Социальные сети предполагают возможность свободного обсуждения.

Перепроизводство художественной литературы привело к тому, что она стала притворяться журналистикой, а журналистика — литературой. Путеводитель читается с большим интересом, чем повесть о страданиях души. Детектив, совмещённый с кулинарным справочником, оказался успешнее, чем обычный детектив. Ну а исповедь в социальных сетях заместила страдания в прозе. Читатель этих сетей жрал и душу, и сердце, и мерзость. Пишут все – журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… И по закону больших чисел иногда выходит что-то путное.

Короткие эссе размером в экран компьютера побивают эстетику литературы прошлого вернее, чем тысячи фантастических и приключенческих романов современности. Размер в один экран я назвал тогда no-scrolling, что сближало прозу и поэзию. Поэты, кстати, всегда выживают лучше, и этот жанр можно легко перевести в формат концерта. Романист, читающий свои произведения по кабакам, невозможен, а вот поэты или комики справедливо считают это нормальным заработком.

Возможно, осталось какое-то количество людей, что внимательно следит за тем самым, о чём я говорил – за алхимией соединяющихся слов, за тайным значением буковок. Вот когда они станут окончательно незаметны, будет любопытно осмотреться.

Но это произойдёт уже без меня.

(сисадмины и бутылки)

Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; — поэт же наоборот, — бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». Ненормальность очевидна... Подозрение в безумии падает на поэта. И люди правы, когда клеймят именем безумца того, чьи речи обращены к бездушным предметам, к природе, а не к живым братьям. И были бы вправе в ужасе отшатнуться от поэта, как от безумного, если бы слово его действительно ни к кому не обращалось. Но это не так.

Осип Мандельштам. «О собеседнике»

В нынешние времена перемен (обыватель замечает перемены, только когда они угрожают его привычкам), многие сетевые жители вспомнили «Живой журнал» как историческую родину. Последние лет десять я продолжал использовать его, но как площадку для публикации больших текстов с разными шрифтами и картинками. И традиционно, время от времени, туда приходили люди с требованиями пересмотреть вёрстку и дизайн в сторону большего для них удобства. Я даже сделал скан одного такого разговора с разными неприличными (с моей стороны) словами, и с некоторых пор отвечал на претензии этой картинкой. Всё это было совершенно необременительно, но как-то меня привёл в изумление один человек, по виду сисадмин из прошлого. Он начал упорствовать, многократно ходил в символическом направлении (так, что я решил, что он получает от этого удовольствие), и, наконец, воскликнул: «И, может быть, вместо того чтобы раскидываться фаллосами, надо задуматься? Мы, ваша аудитория, если мы уйдём, кому Вы вещать будете?» Вот эти слова, сказанные сейчас, меня потрясли совершенно.

Тут надо сделать отступление. Я помню ранних сисадминов – моих ровесников. У многих из них обнаружилось сущее безумие, когда они стали общаться с обычными людьми на форумах, а потом в социальных сетях. Я долго размышлял, отчего это так, и выдумал следующую теорию. Люди, которые первыми начали осваивать персональные компьютеры, а потом сети в разных конторах, чувствовали себя тогда избранными. Всякий, кто налаживал ПК (сама аббревиатура исчезла) в какой-нибудь бухгалтерии на заре девяностых, поймёт, о чем это я.

Молодой человек лет двадцати сталкивался с (как он думал), непроходимой тупостью взрослых тёток и угрюмых мужчин-начальников. Одновременно он становился их богом и господином, оставаясь на нижней ступеньке офисной лестницы. Но он умел заводить граммофон. У писателя Аверченко есть такой рассказ «Кривые Углы». В нём гимназист приезжал в имение, чтобы учить отпрыска хозяина. Отношение к гимназисту было самое прохладное, но вдруг он объявляет, что умеет играть на граммофоне. Его подводят к аппарату, что стоял раньше там мёртвой мебелью. Гимназист заводит его, и окрестности оглашаются звуками народных песен. Через это своё умение гимназист становится тираном общества, за обедом требует наливки и вообще живёт в атмосфере преклонения. Крах карьеры гимназиста случается в тот момент, когда из города приезжает студент и объясняет всем, что пользоваться граммофоном – дело несложное.

Конечно, программирование и сетевая администрация – дело сложное. Мне этот рассказ нравится тем, что в нём сочетается простая (казалось бы) задача и сюжет вокруг неё.

Ведь если посмотреть внимательно, то у настоящего специалиста задача вовсе не простая. Я присутствовал как-то при починке граммофона.

Да, у меня есть граммофон. Не патефон, конечно, но натуральный граммофон.

И патефонщик (как и сисадмин) — это честная трудная работа.

Но я хорошо помню всевластие тех компьютерщиков прошлого над пожилыми офисными женщинами, с мозолями от ручки арифмометра «Феликс». Они и вправду не умели ничего и писали все пароли на стикерах, приклеенных на экран. С тех пор мне кажется, что именно бывшие сисадмины потом яростно спорили о теории Фоменко, книгах Суворова, полётах на Луну и тайнах истории в Сети. Произошла у них какая-то прививка власти над людьми, которая ничем хорошим не обернулась. Но те престарелые бухгалтерши давно превратились в прах, а их сисадмины, укушенные двухкнопочной мышью всевластия, до сих пор бродят по земле. Они стареют вместе со мной.

История оскорблённого посетителя очень хорошо описывает недоумение некоторых читателей текстами, которые они видят в социальных сетях. И они думают, что эти тексты написаны для них. Такие есть, но слова, написанные ради одобрения конкретным читателем, выводятся из литературы прочь и проходят по другому ведомству.

У Мандельштама есть знаменитая статья «О собеседнике», где, в частности, говорится: «У каждого человека есть друзья. Почему бы поэту не обращаться к друзьям, к естественно близким ему людям? Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу её в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я вправе был сделать это. Я не распечатал чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет её. Нашёл я. Значит, я и есть таинственный адресат. <…> Читая стихотворение Боратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь, — и помог исполнить ее предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынским есть два одинаковых отчетливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо — того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение — «читателя в потомстве». Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся на глаза названные строки Боратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени»1.

Сейчас житель социальных сетей стал вполне себе писателем. Более того, его благосостояние часто выше, чем у тех писателей, что гордятся членством в писательских союзах и печатями поперёк их молодых лиц. Характерно, что в дипломе Литературного института писали: «литературный работник» – все выпускники становились автоматически литературными работниками или, нестыдный вариант, переводчиками. И только потом некоторые из них получили справку, что они – писатели, в виде членского билета Союза писателей. Вот смотри, гордились они: «Я – писатель со справкой». Ленин, кстати, указал в анкете партийного съезда, что он – литератор. А теперь блогерам показалось, что всякий дневник писателя – брат тому «Дневнику писателя», что печатал в журнале Фёдор Достоевский.

Но эволюционировал и читатель. Раньше он с некоторым трепетом относился к сочинителю, производя его от шаманов или священников. Потом, не без некоторой помощи самих писателей, уважение к ним поугасло. И вот появляется новый читатель, который считает, что мир ему чем-то обязан. В частности, тем, что ему должно быть гарантировано жизненное удобство. Спора нет, удобство – вещь чрезвычайно хорошая, и вся цивилизация построена на том, чтобы людям стало удобнее жить, есть, пить, чтобы им не нужно было бегать по нужде в холодный домик во дворе, чтобы у них не болели зубы, их дети не умирали во младенчестве, а они сами жили дольше.

Человек, покупающий вещь или услугу, вправе требовать того, чтобы табуретка оказалась крепкой и не занозистой, а стоматолог не выдрал по ошибке здоровый зуб. И вот он автоматически переносит это требование на социальные сети. Ему кажется справедливым возмущение тем, что покупка недостаточно удобна, а товар не доставил удовольствия.

Но тут и заключена логическая ошибка: социальные сети, конечно, в каком-то смысле литература, но литература бесплатная. Даже если читатель продирается сквозь чужие рекламные дебри, он тратит на чтение только собственное время. И поэтому довольно глупо стоять над бутылкой, что лежит на берегу, бормоча: «Нет, так не годится, она вся в песке! Я оскорблён, исправьте это!» Исправлять некому, морехода давно съели рыбы, или он живёт с Пятницей на далёком острове и не слышит вас.

Можно выставлять претензии к супу в ресторане, а в гостях у тёщи – не стоит. В этом великое преимущество литературы, вернувшейся в допушкинские времена. Это свобода, а что она приходит нагая, так об этом всех предупредили. Другое дело, что и на человека, который запихивает своё послание в бутылку, время накладывает свои обязательства. Он, общаясь с неизвестными, находится в искушении: можно сделать своё дело плохо, потому что рекламаций не будет. Можно впасть в отчаяние без доброго слова в ответ. Можно, наконец, просто опустошить бутылку, да так в неё ничего и не засунуть, а просто заснуть пьяным, слушая прибой.