СЕРЬЁЗНОСТЬ

Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней…

Николай Глазков

Когда начинаются новые времена, то в обществе всегда нарастает тревога. Внезапно сытые люди оборачиваются после спектакля, и видят, что ни шуб в гардеробе, ни домов их на месте не оказалось. Веет ветер перемен, который радует своей свежестью, и не хочется обращать внимания, что где-то далеко, на краю видимого поля, происходит кровавая давка.

Поэтому в час беды довольно неосмотрительно издеваться над человеческой суетой и тревогой.

Занимаясь мемуарами XX века, я много раз натыкался на упрёки такого рода. Люди порицали ближних, что тащили в нору соль и спички. Многие из этих мемуаристов истлели во рвах, по лесам, — в шинелях и штатском.

Но некоторые прожили длинные жизни, и даже я видел свидетелей исторических катаклизмов воочию.

Я бы не стал их порицать, за то, что они хотели создать для себя и других какую-то иллюзию. Очень легко, свесившись из следующего поколения, как из окна, спросить бодрых и строгих успокоителей: «А вы сами готовы отдать руку на отсечение, что наш убогий мир не рухнет, что в нашем магазине на углу не пропадёт гречка, что доллар будет не больше тридцати (я помню и тех, кто настаивал на шести рублях)»?

Дневники хранят все эти, стыдящие современников, фразы: «Ну, что вы суетитесь, кто разгонит Учредительное собрание? Вы с ума сошли, у нас с немцами Пакт о ненападении, перестаньте говорить глупости!»

При этом мне неизвестен ни один человек, что сказал: «Да, доллар вырос, я в наших разговорах нёс высокомерную <нрзб>, пожалуйста, возьмите у меня денег, это хоть отчасти компенсирует ваши страдания!»

Ответственности за выговаривание у нас не предусмотрено.

Но во время этой суеты общество проходит несколько стадий. На всякую опасность оно отвечает резкими движениями, а потом смехом. Смех спасителен, но если он занимает всё пространство, то в какой-то момент прокисает и становится несъедобен.

Я давно заметил, что у рассказчика анекдотов есть особенный эгоистический мотив. Он чувствует власть над людьми: вот сейчас я произведу магический фокус словами, и они рассмеются. И в этот момент курьер смешного чувствует свою нужность мирозданию. Мне, кстати, тоже хочется движения вокруг себя, если не праздника, то ощущения, что я интересен другим, что каждодневный мой быт имеет смысл. И тоже хочется бросать и бросать в народ какие-то тексты, как бы говоря: «Вот он я, я тут, я ещё жив».

Слава Богу, лень и мизантропия не позволяют мне это сделать по-настоящему. Боишься показаться неуместным, кем-то вроде деревенского дурака, хохоча вбежавшего в церковь. Нет, и он, конечно, для чего-то нужен, но хочется дожить как-то иначе. Особенно это чувствуется в те времена, когда молчание — доблесть, а говорливость идет от психотерапевтического выговаривания.

Да, нет поводов для беспокойства, кроме, конечно, того, успеем ли мы выполнить свое предназначение до своей смерти. Писателю вообще свойственно пасти народы. Здесь уместно в тысячный раз повторить то место из воспоминаний об Ахматовой о том, как она рассказывала: «По-моему, это только у русских. Коля Гумилёв называл это «пасти народы». Он говорил: «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы»»1.

Современность избавила писателей от обязанностей нравственных авторитетов, это занятие осталось в XX веке. Но многие из писателей об этом забывают и становятся вместо трагических комичными фигурами.

Как-то при мне один писатель стал проповедовать серьёзное отношение к жизни. Весёлые люди его тут же заочно обсмеяли и, отчасти, справедливо.

Но изощрявшиеся в остроумии мои друзья вряд ли помнили при этом сцену из фильма «Мне двадцать лет», он же «Застава Ильича». Сценарий Геннадия Шпаликова к этому фильму написан, страшно подумать, полвека назад. Так вот, там есть эпизод, когда трое друзей сидят в метро и разговаривают о жизни. Один из них подавлен тем, что ему на службе в секретном институте предложили стать стукачом, а другой его успокаивает. И филиппики о серьёзности точно повторяют канву этого разговора, вернее, диалога героев:

«— Мне с некоторых пор надоело острить.

— Стареешь, Коля, стареешь.

— Когда говорить не о чем, острят, когда думать не о чем, острят, так легче.

— По логике разговора ты должен сказать мне, что я стал больше острить, и следовательно...

— Ничего из этого не следует.

— Я не всегда понимаю, о чем ты думаешь, когда говоришь так.

— По-моему, это не обязательно.

— Ничего, конечно, тут обязательного нет.

— А у тебя испортился характер.

— Может быть, но иногда нужно портить себе характер».

При этом чуть переложи пафоса в эту серьёзность, и она сразу станет смешной. Будешь звать к подвигам и победам, получишь в ответ частушки про председателя и хрен.

Здесь есть много интересных тем, но я клоню к тому, что множество людей думают: их предназначение в тревожное время – нести веселье людям. Вставать и ложиться с остротами.

Но бывают времена, про которые один угрюмый религиозный философ сказал, что иногда лучше не молиться, имея в виду, что не стоит отвлекать Господа своей личной паникой.

Шутки и остроты вообще очень сложное дело. Литература давно освоила нехитрые приёмы того, как можно вызвать у читателя слёзы. А вот быть по-настоящему смешным – очень сложно. В обыденной жизни у нас есть много человеческих контактов, и мы интуитивно подстраиваемся под настроение собеседника. Это не значит, что мы становимся такими же, как он, нет.

Сочувствие не только в мимикрии, а в том, что мы хотим развеселить приунывшего, успокоить яростного, и вообще жаждем гармонии мира. Когда ближний весел, тогда и нам легче.

Но у умных людей совершается ежечасная работа выбора: «стоит ли рассказывать в этом доме анекдот про верёвку, тут вроде дочь повесилась», «нормально ли зайдёт шутка про Освенцим», «стоит ли рыдать вместе с этой старухой, по-моему, она считает своё горе уникальным и оскорбится предложением его разделить».

Десятки таких вопросов решаются у нас в голове (а если не решаются, то хасиды выпихивают шутника с собрания, а какая-то старуха лупит его ссаными тряпками).

Но мы-то всегда находимся посередине, ведь мы не записные юмористы и не все (хотелось бы верить) идиоты.

Очень часто твои друзья подбегают к тебе с шутками-полуфабрикатами. Эти шутки похожи на церемониальное бревно, которое нужно поддержать, подхватить во имя дружбы или той же гармонии. И вот ты улыбаешься, ну а как же? Они хорошие люди, ты их любишь и привык к этому субботнику. Надо шутить, и ты уже придумал какую-то фразу в поддержку этого бревна.

Трагический пафос, истерика – это всё давно осуждённые практики общественной жизни. Но вот веселье, натужное веселье, многим кажется извинительным. Даже если оно именно натужное.

Но очень часто, из лучших побуждений, часто интуитивно, безо всяких размышлений об уместности, люди начинают производить «добрую и весёлую активность». Это ужасно вредное производство, вреднее изготовления свинцовых белил2. Одна добрая активность сшибается с другой, у людей уже не хватает времени думать, зашла ли шутка про Майданек, нет ли осиротевших в компании, склонен ли собеседник рассматривать демотиватор, – ну и тому подобное. Это ведь чрезвычайно тяжёлая работа – быть по-настоящему весёлым, многие сгорели на ней, даже не понюхав свинцовых белил.