ШЛАГБАУМ

Или в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид

Александр Пушкин

Общественные возмущения похожи на возмущения атмосферные. Они пролетают над обществом быстро, треплют умы, как макушки деревьев, а потом бесследно исчезают. Казалось, что история о голом композиторе Глинке быстро забылась, но нет, как и все такие истории, она то и дело выплывает на поверхность и выглядит как новенькая.

Композитору Глинке вообще последнее время как-то не очень везло. В Берлине хотели назвать станцию метро его именем (вернее, по имени улицы рядом), но потом немцы решили, что этот русский несколько антисемитичен и вообще не годен к почёту. Глинка, кстати, умер в Берлине — меньше чем через год после той пограничной истории, о которой пойдёт речь. Итак, один певец рассказал нам, как Михаил Иванович разделся и голый убежал за границу, потому что уж мочи нет как дурно в России, и даже русские штаны хочется бросить в это царство мрака. Выходило что-то вроде «Недавно я узнал, как уезжал из этой страны Глинка, композитор, тот самый, который “Жизнь за царя” и гимн демократической России сочинил. Разделся старичок на границе догола, до самого гола, бросил на землю, как тогда говорили, платье, чтоб и духу русского с собой случайно не прихватить, плюнул, крикнул: “Ноги моей больше здесь не будет!” – и шагнул под шлагбаум. Не Глинка – гранит. Я бы так не смог»1. Это цитата из романа Валерия Залотухи «Свечка», который в 2015 году получил второе место на премии «Большая книга».

Понемногу все начали судить и рядить об этой истории (уже лишённой авторства), выводя из неё разные вещи — и собственное возмущение, и беды нашего Отечества. Наиболее дотошные люди обратились к источникам и обнаружили, что есть воспоминания сестры Глинки, где говорится следующее: «Наступило и 27-e апреля 1856 г. В час пополудни брат вместе со мною и В. В. Стасовым сели в карету, и мы проводили отъезжавшего до заставы. У заставы брат вышел из кареты, простился с нами, потом плюнув, сказал: „Когда бы мне никогда больше этой гадкой страны не видать!“»2 В своих воспоминаниях сестра композитора долго рассказывает, как непросто складывались отношения Михаила Ивановича с публикой перед этим отъездом и чем он был вызван.

Удивительно, что композитор в новой версии слился с одним художником. Великий Николай Лесков так пишет об этом художнике: «Каковы бы ни были свойства тех печальных случайностей, которые дали строителю академии Кокоринову мысль, совершив свою работу, удавиться в построенных им стенах, а великому в истории русского искусства Карлу Брюллову другую, несколько банальную мысль снять на границе России бельё, платье и обувь и нагишом перейти в Европу, где его иностранные друзья приготовили ему новое, не бывавшее в России платье, — тут, в обеих этих выходках — строителя академии и знаменитейшего из её профессоров, есть что-то, отчего можно задуматься. Ученики Брюллова должны бы, кажется, припомнить этот аллегорический призыв к обновлению и сбросить свои демонические плащи, время которых, увы! невозвратно минуло»3.

Эту же историю, вроде бы случившуюся 27 апреля 1849 года (тут какое-то странное календарное совпадение с Глинкой, что позволило бы новой хронологии утверждать, что это один человек), пересказывает и Петров-Водкин: «Блестящий человек с громкой славой и почетом, Карл Брюллов и тот не выдержал российских свободных художеств: награждённый болезнью, перепоем, бросает он дворец перед сфинксами и буквально удирает к себе на родину. На линии границы русской раздевается он донага и швыряет одежду через шлагбаум покидаемой им страны»4.

Но дело не в том, что художник неотличим от композитора, — в легендах и не такое бывает. Дело в том, что это очень русское желание (даже в случае Брюллова) — отречься от прошлого, порвать с ним так, что уж камня на камне не оставить. В прошлом, да и в наше время некоторые эмигранты для пущего отречения норовили выкреститься из православных в католики. Недоуменные католические священники говорили, что этого вовсе не требуется и они могут просто считать себя католиками. Но тем всё хотелось покреститься наново, и на объяснения, что такое желание греховно, только обижались.

Русский человек вообще желает обставить всякий акт перемены участи каким-то театральным эффектом. Так в своё время взволнованные и часто немолодые люди жгли свои партийные билеты. Иногда они даже старались фиксировать это с помощью телекамеры. Даже тогда это было несколько неловко, но надо отдать должное уму некоторых из них, что точно угадывали время меж тем, когда это было ещё опасно и новыми временами, когда все уже насмотрелись на такую пироманию, и она выходила пошловатой5.

Можно подумать, что жажда отречения так уж редка в других народах. Но у нас это обостряется из-за пока ещё большой начитанности и жёсткой структуры общества. И, проехав под шлагбаумом, реальным или воображаемым, очень хочется написать письмо Государю на курбский манер и обличить кого-нибудь. Избежать обличения начитанным людям сложно — оттого люди верующие обличают атеистов, а те отвечают им той же монетой, экологические активисты обличают обывателей, а обыватели плюют им вслед, граждане, отслужившие в армии, презирают не служивших, а те... Ну и эмигранты задирают тех, кто остался, а оставшиеся — задирают эмигрантов.

Это происходит, разумеется, не со всеми, но со многими людьми. Часто такое происходит из-за нечистоты эксперимента: человек рассудительный чаще всего много работает и говорит мало. Никакой общей правоты тут нет, как нет и одной на всех правды. Более того, оптика такого сорта постоянно сбоит. У эмигрантов-спорщиков Россия, как говорят, не в плюсквамперфекте, а в футурум цвай. В этих спорах, с одной стороны, участвуют те, кто никак не может отрясти с ног старый прах, и они всё время норовят ещё раз пролезть под шлагбаумом в неодетом виде. С другой стороны, на них набрасываются люди, у которых слишком много времени, свободного от производительного труда и они приветствуют всякое укрепление шлагбаума и отрекаются от здравого смысла. Происходит психотерапевтическая кристаллизация: неуверенные обыватели, как частицы, осаждаются на ядро кристаллизации какой-то идеи. Чем более они встревожены, тем более и прочнее они прикрепляются к этой теме. Понемногу забывается то, что границы сместились и все эти шлагбаумы торчат посреди чистого поля то в Литве, то в Польше, и непонятно, куда плюнуть, чтобы не напугать просвещённых европейцев

Наблюдатель оказывается между действительно отвратительными эксцессами государства (а каждый может привести массу примеров), и сомнительным желанием много раз откреститься от свинцовых мерзостей отечественной жизни. Это неизбежно — мало кто согласен с тем, что у всех своя правда, немного, может, другим и непонятная. Одна надежда на то, что есть люди компромисса, которые не примкнут к спорщикам, переходят границу по надобности, без пафоса и патетики. Пока же ригористы толпятся по разные стороны шлагбаума в совершенно одинаковых сюртуках и расстёгивают пуговицы.

Сырость пронимает досужего наблюдателя насквозь. Печальная пограничная застава с будкою, в которой сверхсрочник чинит зелёные доспехи свои, медленно проносится мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны непонятной национальности, однообразный дождь, слезливое без просвету небо.

— Скучно на этом свете, господа!