САТУРН ПОЧТИ НЕ ВИДЕН

Карлсон давно жил в Москве, а как засобирался домой, так началась эпидемия.

Но он не унывал, потому что писать диссертацию можно было и здесь, всё равно материал был уже собран. Благодаря биологической науке у него был пропуск повсюду, как у медиков, хотя он ходил только в террариум зоопарка.

Работы там, впрочем, никакой не было, и он просто пьянствовал со своим русским другом.

Они ставили раскладные стулья напротив жилища крокодила, который был земляком Карлсона. Только Карлсон сейчас не мог вернуться на берега Миссисипи только временно, а существо по кличке Сатурн, пожалуй, не увидит их никогда.

― Никогда не зови его крокодилом. Ты, кстати, знаешь, чем аллигатор отличается от крокодила? ― спросил как-то русский.

― Откуда? Я занимаюсь тушканчиками, ты же знаешь.

― Аллигаторовые, в отличие от настоящих крокодилов, не способны на галоп.

― Крокодилы могут бегать галопом, ― раздельно повторил про себя Карлсон. ― А аллигаторы ― нет.

Два американца глядели друг на друга через толстое бронированное стекло. Но в один из таких визитов Карлсон обнаружил русского друга в печали.

Существо, не способное на галоп, умирало.

Они снова сели напротив стекла и начали глядеть на безразличное ко всему зелёное бревно. Карлсон уже знал его историю.

Аллигатор, хоть и родился в Америке, но был ещё малышом перевезён в Берлин. Это случилось ещё накануне войны. Той, большой войны.

Карлсон представлял себе жизнь американца в чужой стране, ещё не в этой. Тот обряд жизни, когда к тебе раз в месяц приходит настоящий людоед, и его нельзя ни прогнать, ни уйти из дома самому. Он садится на стульчик за стеклом и смотрит тебе в глаза. И ты тоже год за годом смотришь ему в глаза, не подавая виду. Что ему сказать? Дразнить человека с трясущимися руками тем, что раньше ты любил весёлых негров и их джаз?

Потом начинается свист родных бомб, кровь и битый щебень, в который превращается твоё пристанище, ты три года сидишь в канализации. Потом в твоё новое убежище заглядывают англичане, дальше следует выдача Советам, и тебя будто пленного власовца, везут на Восток. Новые хозяева даже зовут тебя именем мёртвого людоеда, вот позор. И ты снова живёшь за решёткой, но не всё ещё решено.

Ты получаешь чужое имя и жену, которая много тебя моложе. Но она всё равно умирает раньше, а ты любил её и теперь хочешь умереть, отказавшись от еды. Впрочем, тебя уговаривают жить.

Время несётся вскачь. Бетонная плита, которая чуть тебя не прихлопнула, но ты за минуту до падения её с потолка, пошёл спать. Да, сон продлевает жизнь, ты усвоил это давно. Но какой-то пьяный с размаху бьёт тебя камнем, потому что ему не нравится, что ты спишь, и несколько месяцев тебя лечат лучшие врачи. Танки девяносто третьего года идут по Садовому кольцу. Их рёв и дизельный выхлоп достигают твоей клетки, так что ты, старик, начинаешь плакать, оттого что к тебе возвращаются запахи и звуки апреля сорок пятого.

Тех, кто знал тебя когда-то, дожёвывает двадцатый век, но потом время пожирает и его. Время течёт мимо тебя, как водопроводная вода.

И вот, наконец, вдруг к тебе перестают приходить, потому что зоопарк закрыт из-за эпидемии. Ты ничего не понимаешь. Никого нет, только парочка старых работников заглядывает в твой дом, чтобы накормить и прибраться, но почему-то нацепив маски.

Мир меркнет, где-то за гранью перехода все: щедрый Рузвельт, Сталин, который хорош тем, что не зашёл ни разу, какая-то русская баба, что мыла тебя, отворачиваясь, и плакала об убитом на войне муже, старики, которых ты помнишь детьми, и последнее, о чём ты думаешь, что не хотел бы встретиться на той стороне с давно сдохшим людоедом.

Карлсон прижался лбом к стеклу и тихо сказал:

― Когда кончится эта эпидемия, я, может, ещё буду в этом городе, бро. Или приеду снова, и встречу тебя где-нибудь в музее, как живого, но со стеклянными глазами. Тут у многих поутру стеклянные глаза, в этом, поверь, ничего страшного. Наверное, я буду не один, и я скажу своей спутнице, как Гамлет: «Бедный... Я знал его». Поверь, лучшей встречи у друзей быть не может.