РУИНЫ БУДУЩЕЙ ВОЙНЫ

Ибо укрепленный город опустеет, жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня. Там будет пастись телёнок, и там он будет покоиться и объедать ветви его.

Ис. 27:10

В силу чего русской душе так мило запустение, глушь, распад?

Иван Бунин. «Жизнь Арсеньева»

О феномене руины написано много. Обычно в начале такого разговора отдаётся дань немецкому философу Зиммелю, который пишет, что в руине «произведение человека воспринимается в конечном счете как продукт природы. Природа превратила произведение искусства в материал для своего формирования, подобно тому как раньше искусство использовало природу в качестве своего материала <...> Картина, с которой осыпались куски краски, статуя с обломанными частями, античный текст, слова и строчки которого утеряны, — все они оказывают свое действие лишь постольку, поскольку в них сохранилась художественная форма или поскольку ее может по этим остаткам воссоздать фантазия, Руина же означает, что в исчезнувшее и разрушенное произведение искусства вросли другие силы и формы, силы и формы природы, и из того, что еще осталось в ней от искусства, и из того, что уже есть в ней от природы, возникла новая целостность» .

Руина как таковая — промежуточный объект между природой и человеком. Немного опасный, как домашняя собака, убежавшая в лес. Обломок сооружения оплетаем мочалой, на макушке птицы вьют свои гнёзда — и руина, перестав взаимодействовать с человеком, теперь ведёт диалог с природой.

Нам интересно, как работает руина в общественном сознании. Не та символическая руина синагоги на средневековых картинах, из которой брали камни на строительство церкви, и не романтическая руина, а руина современная.

Понятно, что человек хочет прикоснуться к руине, потому что она — свидетельство существования времени. Причём человек смотрит на умершее сооружение и чётко понимает, что он-то ещё жив.

Руина — будь то обломанная античная колонна, выпирающая из огорода где-то в Краснодарском крае, или развалины церкви, построенной по типовому проекту — всегда знак смерти. Они могут быть стерильны, как обломок древней стены, и отвратительны, как загаженная барская усадьба — но итог один: это овеществлённое время.

Чем старше она — тем эстетически безупречнее. Недавний мертвец всегда эстетически некрасив, а вот гладкий череп в пыли — философичен и прекрасен.

Типологические различия имеет смысл сформулировать как деление руин на «разрушенные сооружения» и «сооружения, созданные разрушенными». Во втором случае — это искусственное образование. Тут интересно, что обломок здания приобретает больше значения, часто несёт в себе и больше смысла, чем само здание. Недостроенный дворец в Царицыно нёс в себе больше художественной ценности, чем достроенный в нынешние времена. При этом предполагается, что руина прочнее исчезнувшего здания — всё непрочное уже унесено природой и временем.

К XIX веку руин осталось не так много, и пришлось наладить производство новых, уже готовых: «При всей серьёзности изящной игры, которой так увлеченно предавались создатели пейзажных парков, главное качество руин все же осталось незамеченным ими. Не живописность, не способность вызывать меланхолию составляют оригинальное свойство архитектуры руин, её неистраченный потенциал. Необычный способ существования руины во времени — вот источник новых решений, возможность которых до сих пор не оценена по достоинству архитектурой. Руины, в силу того, что их формы изначально лишены целостности, качественно не изменяются по мере разрушения. Новые дефекты, наслаивающиеся на старые, не воспринимаются ущербом для архитектурной формы, которая никогда и не была завершённой. Можно сказать, что руина, разрушаясь, не разрушается. Но вместе с тем, она непрерывно меняется во времени, зримо, осязаемо олицетворяя его естественное течение. Время само становится здесь формообразующим фактором. В руине одномоментно осуществляются все модусы времени — прошлое, настоящее и будущее. Прогнозируя будущие состояния руинированного объекта и уже сегодня формируя их при помощи особых строительных приемов, архитектор получает возможность развить свой замысел в будущее, обретает власть над временем.

В XVIII веке руины строились без расчета на свободное действие в них прислужниц времени — стихий. Им не дозволялось оставлять своих следов на стенах сооружений. По непоколебимому убеждению зодчих руина, как и любое другое сооружение, должна была сохранять свою внешность неизменной. Лишь изредка, в исключительных случаях, художники уступали действию стихии, как это было с колоннадой Аполлона»1.

Альберт Шпеер в своих воспоминаниях приводит очень интересную историю, связанную со строительством партийного форума в Нюрнберге: «Гитлер любил объяснять, что он строит, чтобы запечатлеть для потомства свое время и его дух. В конце концов, о великих исторических эпохах будет напоминать только их монументальная архитектура, говорил он. Что осталось от императоров Великой Римской империи? Что свидетельствовало об их существовании, если бы не их зодчество? В истории народа время от времени случаются периоды слабости, и тогда здания начинают говорить о былом могуществе. Конечно, одним этим не разбудишь новое национальное сознание. Но если после длительного периода упадка вновь оживает чувство национального величия, то эти памятники предков становятся лучшим напоминанием. Так зодчество Римской империи позволило Муссолини воззвать к героическому духу Рима, когда он хотел донести до своего народа свою идею современной империи. И к совести Германии грядущих столетий должно взывать то, что мы построим.

При помощи этого аргумента Гитлер подчеркивал также значение качественного исполнения.

Строительство на Цеппелинфельде было немедленно начато, чтобы, по крайней мере, построить трибуну к открытию съезда. Ему мешало нюрнбергское трамвайное депо. После того, как его взорвали, я проходил мимо этого хаоса из разрушенных железобетонных конструкций; арматура торчала наружу и уже начала ржаветь. Было легко себе представить, как она будет разрушаться дальше. Это неутешительное зрелище дало мне импульс к размышлениям, которые я позднее изложил Гитлеру под несколько претенциозным названием “Теория ценности руин”. Её исходным пунктом было то, что современные здания, смонтированные из строительных конструкций, без сомнения, мало подходили для того, чтобы стать “мостом традиции”, который, по замыслу Гитлера, следовало перебросить к будущим поколениям: немыслимо, чтобы ржавеющие кучи обломков вызывали бы то героическое воодушевление, которое восхищало Гитлера в монументах прошлого. Эту дилемму должна бы решить моя теория: использование особых материалов, а также учёт их особых статических свойств должны позволить создать такие сооружения, руины которых через века или (как мы рассчитывали) через тысячелетия примерно соответствовали бы римским образцам2.

Чтобы придать моим мыслям наглядность, я велел изготовить романтический рисунок. Он изображал трибуну Цеппелинфельда, заброшенную на протяжении нескольких поколений, увитую плющом, с обрушившимися колоннами, тут и там разрушенной кладкой, но в целом ещё сохранившую первоначальные очертания. В окружении Гитлера этот рисунок сочли “кощунственным”. Само по себе представление, что я рассчитал период упадка для только что основанного тысячелетнего рейха, многим казалось неслыханным. Однако Гитлер нашёл эту мысль убедительной и логичной; он распорядился, чтобы в будущем важные объекты рейха строились в соответствии с этим “законом развалин”»3.

Что самое интересное, так это то, что всё случилось ровно так, как и предполагал Шпеер. Цеппелинфельд стал разрушаться, он порос какой-то мочалой, ныне там высокая трава и время от времени проводят собачьи выставки.

Предусмотрительность Шпеера удивительно напоминает Оскара Уальда4.

«В Лондоне около дома, где жил Уайльд, стоял нищий. Его лохмотья раздражали Уайльда. Он вызвал лучшего в Лондоне портного и заказал ему для нищего костюм из тонкой, дорогой ткани. Когда костюм был готов, Уайльд сам наметил мелом места, где должны быть прорехи. С тех пор под окнами Уайльда стоял старик в живописном и дорогом рубище. Нищий перестал оскорблять вкус Уайльда. “Даже бедность должна быть красивой”»5.

Вторым принципиальным делением является следующее: руины бывают уединённые, как всё те же фрагменты церквей и бытовых построек и системные — то есть города, по разным причинам пришедшие в запустение. И это не только древние города Мезоамерики, Ближнего Востока и храмовые комплексы в Азии. Жители оставляли свои поселения и после освоения Запада США, и в момент депрессии, брошена и живёт своей жизнью без населения город Припять вблизи Чернобыля, покинуты многие моногорода после закрытия градообразующих производств.

Фортификационные руины так же могут быть разделены на уединённые — бетонные колпаки пулемётных гнёзд, окопы и землянки, и на системные сооружения — линии обороны и укрепрайоны.

Следующий шаг классификации в том, чтобы определить, жертва перед нами или комбатант. Одно дело — памятник военным разрушениям гражданского мира (Церковь Кайзера Вильгельма (Gedächtniskirche) на Курфюстендамм в Берлине, Купол Гэмбаку (Выставочный центр Торговой палаты) в Хиросиме, церковь св. Дунстана в Лондоне и пр.). Другое — руина фортификационных сооружений, которая тоже превращается в памятник.

В новейшее время произошли изменения военного ландшафта, которые породили циклопические недостроенные сооружения: в древности война понималась как совокупность поединков, затем как совокупность сражений. Война же будущего перемещается в воздушную среду. Изменилась сама концепция войны и военные сооружения, произошло изменение ландшафта, то есть появление комплексного ландшафта милитаристской руины и обыденной жизни. Особняком среди военных руин стоят сооружения, никогда не бывшие в бою, не обагрённые кровью в сражениях: такова специфика современной цивилизации — часто она создаёт стареющее оружие, и если промежуток между войнами достаточно велик, мы наблюдаем лишь руины.

История того сооружения, о котором пойдёт речь, началась 9 августа 1950 года. Тогда было подписано (в том числе и Сталиным) секретное постановление Совета министров СССР № 3389-1426. Им предписывалось создание противовоздушной системы, которая могла бы одновременно уничтожать цели, которые бы обнаруживались на расстоянии около 200 километров. Под целью, собственно, понимался вражеский бомбардировщик, летящий со скоростью до 1000 км/ч на высоте до 25 км.6.

Такое же секретное наставление, которое мне по долгу службы приходилось изучать, начиналось со слов «Зенитно-ракетный комплекс С-25 предназначен для обороны от атак с воздуха крупного административно-промышленного центра с населением более 10 миллионов человек». Этот очевидный эвфемизм, впрочем, не вызывал тогда удивления.

Всё по тому же Постановлению работы над комплексом велись в КБ-1 под руководством П. Куксенко и С. Берия — (предполагалось, что опытные образцы РЛС будут представлены в феврале-мае 1952). ОКБ-301 под началом конструктора С. Лавочкина создавало ракету (сроки создание 50 опытных образцов ракет определялся февралём 1952 года). Ввод в строй предполагался в ноябре 1952 года (Постановление, вполне в духе того времени, заключалось обещанием крупных премий научно-производственным коллективам — 700.000 рублей каждому из генеральных конструкторов, 500.000 — ведущим конструкторам, разработчикам по 200.000 рублей, а также премиальный фонд в 1 миллион рублей для премирования остальных участников проекта. Основным разработчикам присваивалось звание Героя Социалистического труда и лауреата Сталинской премии, другие награждались орденами и медалями7. При этом над проектом работали лучшие умы в области радиолокации и ракетостроения, даже отец советской кибернетики Аксель Иванович Берг приложил руку к его возникновению и модернизации (по крайней мере портрет инженер-адмирала висел среди прочих в пантеоне учебных классов).

В мае 1953 года средствами комплекса удалось сбить самолёт-мишень Ту-4. Но тут в стране произошли известные политические события, Лаврентий Берия был арестован и расстрелян, а его сын отстранён от работ по оборонной тематике. (Сам ЗРК из «Беркут» был переименован в С-25 «Сосна»), а главным конструктором был назначен А. Расплетин8. Государственные испытания С-25 завершены 1 апреля 1955 г. и система была принята на вооружение войск ПВО Постановлением СМ СССР № 893-533 от 7 мая 1955 г. и Приказом № 00100 Министра обороны СССР от 21 мая 1955 г.

Выбор мест и строительство позиций под размещение С-25 был начат ещё в 1951 году — внешнее кольцо, связанное большой бетонной кольцевой дорогой, располагалось в 85-90 км от центра города, внутреннее — 50 км. Безликая в/ч 32396 в конце концов была переименована в 1-ю Армию ПВО Особого назначения. Боевое дежурство постов РЛС дальнего и ближнего обнаружения начато 1 сентября 1955 г., полки ЗРК второго эшелона (22 полка со штатом полка около 30 офицеров и 450 рядовых) начали боевое дежурство 7 июля, а первого эшелона (34 полка) — 8 июля 1956 г. Среди зенитных ракет В-300 в штате вооружений полка были три с ядерным зарядом (20 кт), которые предполагалось использовать в случае массированного налёта9.

Предполагалось прикрыть таким же колпаком и второй по значению город страны — Ленинград, эти работы начались в 1955 году, но были прекращены Постановлением СМ СССР от 30 апреля 1957 г.10

Удивительно то, что настоящая история этого огромного советского проекта не описана — наиболее внятным описанием С-25 остаётся подробная статья полковника-инженера Збигнева Пшензака, ветерана Войска Польского11. Есть, правда, роман Владимира Корнилова12 «Демобилизация», в котором по косвенным признакам, можно догадаться, что герой служит в 1954 году в одном из полков С-25 под Москвой. Но никаких подробных описаний в этом романе, по понятной причине, нет.

Что произошло потом? Как всякие проекты, которым свойственна мегаломания, С-25 стал стареть стремительно, и прежде всего оттого, что никакая армада бомбардировщиков, вылетевших для бомбардировки Москвы, не предполагалась — на арену военного противостояния вышли ракеты. Однако комплекс многократно модернизировался, улучшался и совершенствовался, прежде чем в середине восьмидесятых был снят с вооружения.

Вокруг Москвы осталось больше полусотни стартовых позиций.

Они предполагают типовое расположение — военный городок с казармами, станция обнаружения и наведения, а также дивизион — то место, где на стартовых столах устанавливаются ракеты.

Часть из этих точек осталась в ведении Министерства обороны и там теперь установлена новая техника ПВО — комплексы С-300 и С-400. Другая часть находится в запустении, а третья — продана под котеджные посёлки, что естественно при огромной цене на землю в Московской области.

Но как возникает интерес современного городского человека к руинам того типа, что называется «заброшка», что тянет людей с некоторым риском для жизни посетить это место? Никакой художественной ценности, понятное дело, брошенная фабрика или покинутая воинская часть не представляют. Они вовсе не отвечают критериям Шпеера, и, тем не менее — притягательны. Более того, там очевидны следы недавних посетителей. Объяснений может быть несколько. Надежда на прикосновение к тайне советских лабораторий, культивируемая телевидением. (Но феномен существовал и раньше, до культа таинственных территорий непознанного). Прикосновение к былой силе и сравнительно безопасное нарушение табу — проход мимо проржавевших табличек «Запретная зона».

Итак, руина не является дефектным сооружением, это сооружение вполне полноценное — оно состоит из материальной части и части воображаемой. Одной из причин общественного интереса является прямое прикосновения ко времени, а прикосновение к военной руине — взаимодействие с силой, бывшей или ныне действующей.

«Сосна» — это город, причём, как бы вставленный внутрь современного мегаполиса, распространившегося на всю область, и, одновременно, не сливающийся с ней. Так в популярном романе британского писателя Чайны Мьевиля «Город и Город» два пространства вставлены друг в друга, но существуют раздельно. И два бетонных кольца системы «Сосна» погружены внутрь Московской области. Дороги с самого начала использовались непосвященными в военную тайну людьми. При этом секретное руководство поры эксплуатации С-25 в первом же абзаце использовало элегантный эвфемизм: «Зенитно-ракетный комплекс С-25 предназначен для отражения воздушного нападения на крупный административный и промышленный центр с населением более десяти миллионов человек».

Руины этого военного города несут двойную смысловую нагрузку:

Во-первых, в отличие от линии Мажино и линии Сталина (в Белоруссии) они не являются туристическим объектом.

Во-вторых, это руины несостоявшейся войны (или состоявшейся холодной войны). Они не обагрены кровью, на них не происходило никакого сражения.

Простором для метафоры может быть то, что это фортификация особого типа — в битве неба и земли.

В последние годы Второй мировой войны в Германии были построены так называемые башни ПВО (Flakturm). Удивительные сооружения из высокопрочного бетона, своего рода вывернутые наоборот бункеры. Часть из них была взорвана, часть разрушилась сама, а часть превосходно сохранилась до наших дней. Они не сумели изменить обстановку в небе над Германией. Можно сказать, что они были уже несвоевременны. Система С-25 также была идеальным инструментом прошлой войны, но не войны будущего — подтверждая остроту о том, что генералы всегда хорошо готовы к прошедшей войне.

Интерес к руинам связан не только с обычным для обывателя желанием прикоснуться ко времени.

Это прикосновение к Апокалипсису, к страху конца. Средства приближения Судного дня изменились, но страх остался.

Прикосновение к руине — это прикосновение к смерти.

Всё должно было умереть, умерло и это оружие противостояния, а я ещё жив.