РАЗВОДКА

Слова у нас
до важного самого
в привычку входят,
ветшают, как платье1.

Владимир Маяковский, «Владимир Ильич Ленин»

Есть известная проблема вчиток и вписок, равно как записей и выписок: человек постоянно додумывает какие-то цитаты. Когда вспоминают о столкновении двух народов — народа верхнего и народа нижнего, часто вспоминают о разводке пилы. В русской литературе, как-то давно рассуждал я, есть две знаменитые сцены с пилкой дров — в романе Солженицына и в рассказе Шаламова. В одном из колымских рассказов, как мне тогда казалось, есть гениальный диалог, который кончается словами: «Я полагаю, что настоящий интеллигентный человек должен уметь развести пилу». Я думал, что в солженицынском романе герои, которые говорят, будто ряженые бояре на сцене, повторяют эту фразу. И так всё это чудно складывалось, так сходилось.

Слава Богу, я никуда не лез с этим наблюдением.

Подлинный диалог у Шаламова звучит так:

«Умер Дмитрий Николаевич Орлов, бывший референт Кирова. С ним мы пилили дрова в ночной смене на прииске и, обладатели пилы, работали днем на пекарне. Я хорошо помню, сколь критическим взглядом обвел нас инструментальщик-кладовщик, выдавая пилу, обыкновенную поперечную пилу.

— Вот что, старик, — сказал инструментальщик. Нас всех в это время звали стариками — не то что двадцать лет спустя. — Можешь наточить пилу?

— Конечно, — сказал Орлов поспешно. — А разводка есть?

— Топором разведешь, — сказал кладовщик, уразумевший уже в нас людей знающих, не то что эти интеллигенты.

Орлов шел по тропке согнувшись, засунув руки в рукава. Пилу он держал под мышкой.

— Послушайте, Дмитрий Николаевич, — сказал я, догоняя Орлова вприпрыжку. — Я ведь не умею. Никогда пилы не точил.

Орлов повернулся ко мне, воткнул пилу в снег и надел рукавицы.

— Я думаю, — сказал он назидательным тоном, — что всякий человек с высшим образованием обязан уметь точить и разводить пилу.

Я согласился с ним»2.

А у Солженицына и вовсе: «Каждый из них ощущал своё явное превосходство над другим: Сологдин — потому что знал теоретическую механику, сопромат и много ещё наук, и имел обширный взгляд на общественную жизнь, Спиридон — потому, что все вещи слушались его. Но Сологдин не скрывал своего снисхождения к дворнику, Спиридон же снисхождение к инженеру скрывал.

Даже пройдя середину толстого кряжа, пила нисколько не затиралась, а только шла позвенивая и выфыркивала желтоватые сосновые опилки на комбинезонные брюки тому и другому.

Сологдин рассмеялся:

— Да ты чудесник, Спиридон! Ты обманул меня. Ты пилу вчера наточил и развёл!

Спиридон, довольный, приговорил в такт пиле:

— Жрёт себе, жрёт, мелко жуёт, сама не глотает, другим отдаёт...

И, придавив рукой, отвалил недопиленный чурбак.

— Ничуть я не точил, — повернул он к инженеру пилу брюхом вверх. — Сами зуб смотрите, какой вчера, такой сегодня.

Сологдин наклонился над зубьями и вправду не увидел свежих опилин. Но что-то этот плут с ней сделал»3.

Магическая операция над пилой, именуемая развод вообще часто описывается в отечественной литературе. Это идеальный пример преображения предмета: он был так себе, а стал хорош и полезен. Тот, кто умеет это – маг и волшебник. Ну или сам русский народ.

Жизнь — жёстче, да. И скучнее5.

В том романе Солженицына, как я уже сказал, беда в ином: там удивительно странно говорят персонажи — каким-то ужасным языком, будто в пьесе Киршона6.

Но, так или иначе, Солженицын пытается доказать, что учёные мудрствования — тщетны, а правда на стороне русского мужика. Там происходит борение между истиной и правдой.

Это непрекращающаяся проповедь — даже у Шукшина есть рассказ такого рода.

Но всё начинается с Михайловского: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово “правда”, я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотою. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейским языке» — «только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое»7. С этим, правда, лингвисты начинают спорить, но вот уже приходит Бердяев со своей программной статьёй, которая открывает легендарный сборник 1909 года «Вехи» — «Философская истина и интеллигентская правда», где «отрыв от действительности (правды-истины) во имя идеала (правды-справедливости) пагубен, без опоры на истину правда-справедливость становится утопичной»8. Эти фразы толкутся в ступе разговоров об интеллигенции — что вот есть люди, обладающие особой правдой — то это верующий мужик, то человек в очках, похожий на Чехова.

Потом бухгалтер Берлага в разговоре с Бендером закрыл тему того, что можно сделать в интересах правды.

У Лидии Гинзбург есть такой пассаж: «Как ни далека я от добродушия и от того, чтобы радостно выполнять свой долг в качестве скромного работника на ниве народного просвещения, но и в себе я ощущаю невытравленный след интеллигентской самоотречённости (оценивая её критически). Социальное самоотречение — это раскаяние в своих преимуществах. Кающееся дворянство заглаживало первородный грех власти; кающаяся интеллигенция — первородный грех образования. Никакие бедствия, никакой опыт, никакой душевный холод не могут снять до конца этот след»9.

Как известно, гаспаровские «Записи и выписки» чрезвычайно похожи на посты в социальной сети какого-нибудь умного человека (правда, поди-найди теперь второго Гаспарова). В «Записях и выписках» он пишет: «Было два определения интеллигенции — европейское на слово intelligentsia, “слой общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел”, — и советское, “прослойка общества, обслуживающая господствующий класс”. Первое, западное, перекликается как раз с русским ощущением, что интеллигенция прежде всего оппозиционна: когда тебе не дают места, на которое ты рассчитывал, ты, естественно, начинаешь дуться. Второе, наоборот, перекликается с европейским ощущением, что интеллигенция (интеллектуалы) — это, прежде всего, носительница духовного, и проч. и проч.»10

А в эпическом романе Варвара в отчаянии кричит Васисуалию Лоханкину, объявившему голодовку, тыча ему в нос бутербродом:

— Ешь, негодяй! Интеллигент!

Там же рассказывается о том, как находят друг друга два интеллигента: «Сд. пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. хол.», и мигом сообразив, что объявление это означает — “Сдаётся прекрасная комната со всеми удобствами и видом на море одинокому интеллигентному холостяку”, Остап подумал: “Сейчас я, кажется, холост. Ещё недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с её стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер. Что ж, придется вести добрачную жизнь. Я холост, одинок и интеллигентен. Комната безусловно остаётся за мной”». Комнату интеллигенту Бендеру сдаёт интеллигент Лоханкин, выгнанный из пятого класса гимназии, и который «...никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и близкой теме: “Васисуалий Лоханкин и его значение”, “Лоханкин и трагедия русского Либерализма”, “Лоханкин и его роль в русской революции». Обо всём этом было легко и покойно думать, разгуливая по комнате в фетровых сапожках, купленных на Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные образцы переплётного искусства: Большая медицинская энциклопедия, “Жизнь животных”, пудовый том “Мужчина и женщина”, а также «Земля и люди» Элизе Реклю11. “Рядом с этой сокровищницей мысли, — неторопливо думал Васисуалий, — делаешься чище, как-то духовно растёшь”. Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал из-под шкафа “Родину” за 1899 года переплете цвета морской волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской войны, объявление неизвестной дамы, под названием: “Вот как я увеличила свой бюст на шесть дюймов” — и прочие интересные штучки»12.

В комментариях к этому роману Юрий Щеглов пытается развести образ интеллигента и самого Васисуалий Лоханкина. Это своего рода ответ на общественное порицание Ильфу и Петрову за то, что они вложили в руки гонителей интеллигенции грозное сатирическое оружие. Щеглов делает это не очень убедительно13. Мыслитель, оставленный женой, как раз настоящий интеллигент — другое дело, что соавторы вовсе не зачинали антиинтеллигентскую кампанию. А вот дальше начинаются всякие неловкие домыслы, выращивание прототипов из белого шума — что-то вроде того, что Васисуалий Лоханкин это Василий Розанов, потому что имена их схожи, и жён зовут одинаково.

Там недаром разговор всё время крутится вокруг правды — сермяжной, посконной, домотканой и кондовой. Берлага, сдав с потрохами Скумбриевича, говорит: «Я это сделал не в интересах истины, а в интересах правды» — и ставит ту самую точку, о которой сказано выше.

Отношение к интеллигенции похоже на поршень — вот она нечто непонятное, сборище телеграфистов, гитара, подвязанная бантом; поршень начал движение в другую сторону и интеллигенция — светоч и хранитель духовного начала. Потом поршень движется обратно и интеллигент это несчастный Васисуалий, что-то уже наполовину разложившееся. Но поршень не прекращает движения, и вот уже академик Лихачёв надеется, что русский (бывший советский) интеллигент спасёт Россию. Ну и тому подобное дальше.

Поэтому разговоры о судьбах русской интеллигенции так же осмыслены, как споры о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной. А ведь спорили — до хрипоты, до драки.

Есть знаменитая фраза про глокую куздру, которую придумал академик Лев Владимирович Щерба14 (у одних её повторяющих бокрёнка «куздрячат», у других — «кудрячат», а у третьих — и вовсе «курдячат» — но не в этом дело). Дело в том, что все разговоры о русской интеллигенции — это разговоры о глокой куздре и бокрах с бокрятами.

Глокая куздра — и есть русская интеллигенция. Никто точно не знает, что это за куздра, и зачем она кудрячит загадочную славянскую душу, как будланула она правду с истиной.

Но всяк имеет своё мнение. Смыслы вчитаны. Налицо массовое психотерапевтическое выговаривание.

Все приписывают интеллигенции что-то, а она давно исчезла, как Союз писателей и колхозы.

Собираются круглые столы по её обсуждению, двигается поршень — от осуждения до похвального эпитета. Ан — нет ничего. Слово есть, а <...> нет.

Продолжая лингвистические аналогии — надо сказать, что притчей во языцех стала история про то, что у северных народов есть сотня слов для обозначения снега (на самом деле это не совсем так). В русском же языке для сотни совершенно различных групп людей нашлось одно и то же слово. Интеллигенция — это чеховская бородка, доски сцены, гнутые контуры венских стульев и шелест бутафорских веток над головой. Интеллигенция — это изнасилование гитары в лесу групповым способом, это и то, когда в свободное от формул время, физики выкидывают свои шутки, а лирики в загоне. Интеллигенция — это сельская учительница в исполнении Марецкой, и прости Господи, прослойка.

Нету никакой интеллигенции. Всё это разводка. Нету ничего. Спите. Потом научитесь точить зубцы и регулировать карбюратор у бензопилы.