владимир березин — тексты

ДВЕ ГЛАВЫ

SOS! услышали по радиостанции 19 марта 1964 года. Подводная лодка типа «Большевик» отправилась 20 марта в поход в Индийский океан. Около острова Мадагаскар была сделана первая остановка. Водолаз Кренделев вышел на дно. Были взяты пробы грунта и обнаружили ход каких-то существ типа «ракет». Было установлено, что подводная гора сползла в воду и на месте её был вход в необычную пещеру.

Дела шли очень беспокойно. Капитан то и дело выпускал батискаф, которым и управлял. Учёный Спиралькин, беспокоясь, проводил через марлю и процеживал грунт, который сам и доставал в море. Грунт оказался, видимо, повреждённым от взрыва. Взрыв повредил теплоход «Арктику», «Иосифа Святого» и повредил лодку капитана дальнего плавания Суслина.

Водолаз Кроватин доложил, что на месте необыкновенной пещеры была найдена торпедная база, от которой всё и произошло.

Лодку Суслина ещё удалось обнаружить в перевёрнутом виде. На второй день профессор Спиралькин выпросился взять пробу железа на всех повреждённых местах лодки Суслина.

Обнаружилось, что железо на лодке повреждено именно какими-то торпедами.

Через ночь, в которую очень ярко светила луна, радист Двойкин брал радиостанцию на Москву. Повар Кошечкин варил мясо, и неожиданно появился айсберг.

Лодка накренилась и пошла в обход. Капитан скомандовал:

– Пост-норд-ост-39!

Лодка замедлила ход и тумбочка в кабине врача пошатнулась. Радист Двойкин вдруг обнаружил, что в приёмник подложена мина. Узнав это, он сказал капитану, что на лодке находится кровавый преступник и что у него находится ящик мин или бомб. Преступник в шляпе, скрывается в лодке под именем Спиралькин. Механик Горелов мирно сидел в своей каюте и читал книжку «Тайна двух океанов», а профессор Спиралькин сидел в своей каюте и читал газету.

Вдруг по левому борту появилось маленькое судёнышко, на носу которого грязью залепленные буквы не были совершенно видны. Китобойное суденышко под номером 3-6-5 везло кита и чуть не тонуло.

Капитан передал чтобы готовили ультразвуковой гарпун, который имелся на лодке.

Механик Жестин нажал кнопку. БАХ! Раздался взрыв!

3-6-5 ушло по направлению к берегу.

«Динь-динь-динь!» – послышалось в каюте капитана.

Капитан ответил сухим голосом:

– Я у телефона.

Телефонный разговор прервал выстрел пистолета, который раздался над бортом лодки.

Глухим тоном ответило железо. Волны бросили настолько лодку, что она доскочила до мыса Горна. На нём она встретила одичавший парусник, на борту которого не было ни одного человека. Водолаз Кроватин доложил, что на корме парусника обнаружили единственного человека, ему было порядка 7 лет.

февраль 1973

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Мягкий толчок.

– Приземлились, – сказал Лар.

Пип отвинтил крышку люка, вышел в тамбур, надел скафандр. Лар встал рядом. Он нажал кнопку открытия шлюзовой камеры.

Это был небольшой астероид. Лар посмотрел в карту этого района галактики.

– Астероид Rx-3886630, – сообщил он Пипу.

– Ничего сейчас сделаем аналез этого камешка, и на землю!

Пип не ответил, он всаживал в каменистую землю астероида переносной бур.

Через два часа об. Утомлённые работой, присели на каменную глыбу.

– Смотри! – вдруг хлопнул по пластиковому плечу скафандра своего друга Лар. И правда, около силуэта их ракеты… стала шевелиться земля! Пип забеспокоился:

– Лар, у тебя лазер в порядке?

Лар молча похлопал по кобуре на поясе.

Подпрыгивая на больших валунах, они побежали к ракете. Лар сунул термометр в землю.

– Кто же там был? – подумал Лар. Пипа занимал тот же вопрос.

Вдруг позади себя они услышали старческое покашливание. Позади них стоял… человек, человек без скафандра, в каких-то лохмотьях. Это был маленький старичок. Пип зашептал:

– А зачем мы сюда прилетели? И почему на этом обыкновенном астероиде завёлся леший?

И тут старичок заговорил угрожающе замогильным голосом:

– Эх, летают тут всякие, тоже мне, космос осваивают! Бывало на Земле, идёт человек по лесу один, я как ему покажусь, как свистну! Тот и бежит, только пятки сверкают. А сейчас… Эх, всю практику потерял. Все говорят: «Ненаучно! Ненаучно!»

Лар тихо сказал:

– Пип, ты его тоже видишь?

Пип ответил, тихонько постукивая зубами:

– Э-это наверное, м-мираж, м-массовые галлюцинации.

Вдруг Лар ринулся на старичка и… беспрепятственно проскочил насквозь.

– М-может полетим?

Но старичок завопил:

– Попались, голубчики! Тут, значит, и за Ивана-дурака рассчитаемся!»

Лар храбро сделал шаг вперёд… На этом обрывается дневник двух астроразведчиков Лара и Пипа с планеты Земля.

Из-за угла дома выглянуло три человека: у одного над лысиной проклюнулись рожки, два других были в разодранных скафандрах.

<…> 1976

ЕСТЬ КОМУ СЕГОДНЯ ПЛАКАТЬ В ГОРОДЕ ТАРУСЕ

Он проснулся сразу, как от толчка. В то время, сразу после детства, он всегда просыпался так, сам, за десять минут до будильника. Начиналось летнее городское утро, ещё без шума машин, с громким птичьим гомоном. Пять часов.

Собраться было просто – вещей немного, брезент колыхался на алюминиевой раме, рюкзак был объёмен и не требовал тщательной укладки. Всё было под рукой, и через полчаса его кеды шлёпали по мокрому асфальту. Почему-то на ум ему пришли слова: «Капитана Гаттераса всё время отклоняло на север». Ему представился человек, сосредоточенно бредущий по парковой аллее, но внезапно изменяющий направление, и, по дуге, через высокую траву, продираясь сквозь кусты, устремляющийся к ограде...

Всё. Дальше хода нет. Север где-то там, далеко. Но это дорога к Северу. Какой-то непонятный магнит тащил сейчас и его, уже появилось знакомое чувство предвкушения дороги, почти гастрономическое, сильное, как в детстве, при беготне, стремительном броске из нагретой постели, маленькими ножками по холодному полу, уже усеянному хвоей, туда, где в клочкастой вате, рядом с округлым Дедом Морозом, похожим на чайную бабу, лежит загадочный сверток, клад, драгоценный слиток в обёрточной бумаге.

Но вот поезд метро вынес его на неожиданно переполненную станцию. Встречный поток – люди с утренних поездов, просидевшие два, а то и четыре часа на вокзале, а потому хмурые, усталые, сонные – плыл по эскалатору.

Ещё немного – недолгая очередь, смятые рубли, и синяя бумажка даёт власть над пространством. Всё в ней, сто дорог лежат перед тобой, голову пьянит осознанная необходимость, а полупустой рюкзак не давит на плечо и, вообще, висит на одной лямке.

Он знал, как это бывает.

Сидеть в липком вагоне, окна которого не открываются, тонкошеим переростком, пугать проводницу своим закопчённым котелком и заваривать в нём чай, похожий на мутную воду большой реки. Чай этот тяжело плещется, когда вагон потряхивает на стыках, и разбухшая заварка, которая занимает большую часть объёма, плюхает в стенку, покрытую вмятинами, а ты сидишь за боковым столиком, ещё жирным от только что съеденного, и пишешь письмо на маленьких листочках, раздвинув замусоленные пакетики, бумажки, пузырёк с йодом и красные баночки с надписями по-вьетнамски. По вагону бегают дети, и девочка лет четырёх, неуклюже переступая в маминых туфлях, смотрит в глаза, положив в рот палец. Сидят рядом два парня и вполголоса говорят о чём-то своём, чуть подальше молодые ребята со своими девушками громко терзают гитару... Разговор то громче, то тише, шум усиливается, вдруг стихает, и остаётся только грохот мостов, обволакивающих поезд, да стук колёс.

«...летели они втроём, вертолёт – железная коробка, а тут Средняя Азия, жара за сорок... Зависли они над большим озером, поставили его на автопилот… – Мишка, сходи за чаем... – Пусть Вова идёт, он как Бегемот у нас обаятельный... – Плещутся в озере, и вдруг один поднимает голову и замечает, что вертолёт, став легче почти на триста кил, поднялся на метр, и влезть в него нет никакой возможности. – Врёшь ты всё, там по альтиметру... – Не мешай... – Самое интересное, что все эти три мужика, естественно сэкономили на плавках, а до берега... – Эй, студенты, в преф будете? – А я ему говорю: перспективность не ты решаешь, и тебя я, твою налево, знаю семь годов. Ты газет не читал, деревни теперь... – Третью подтяни, это нейлон, они всегда плывут... – А колки, из янтаря, что ли?.. – Милая девушка, не подскажете ли сколько времени? – Вот у меня парень служил в Закавказье в особом боевом приграничном полку, назовём его, скажем, Петров.... – Не мешайте ему, это короткая история! – Пусть лучше про тортики расскажет... – Про тортики будет. – Сейчас приедем, и сразу в «Фазан», сегодня как раз двадцать третье... Володина смена, возьмём подносик, три рыбы с палочками... – Выгружают их в Краснодарской области, строят и говорят... – Ты знаешь, такое – основная тема для студентов. Да и для всех... – Насчёт армии и молодости не ты первый заметил, а...».

Но слова постепенно уходят, уходит и уйдёт память о пыльной полке, на которой ты спишь, всунув ноги в старый спальник с намертво зашитой молнией, потому что не хочется вынимать из влажного, раздутого, будто странная мёртвая рыба, паспорта рубль – не из побуждений экономии, а потому что уже врос в этот вагон, стал частью его, а дал право на это превращение магический плацкартный билет. Не благопристойная купированность, вежливая и чистая, чем-то напоминающая костюм с галстуком, нет, – человек с рюкзаком должен ехать в плацкартном вагоне», – думал он и трогал подбородок с несколькими, ещё никогда не бритыми волосками.

Поезд между тем нерешительно приплёлся к вокзалу. Вокзал был большой, грязно-белый и обшарпанный. Прямо за ним, на площади, стояло такое же обшарпанное здание автостанции, деревянное, с маленькими окошками.

Ощущение праздничности не покидало его, и вдруг появилось желание ничего не спрашивать и находить дорогу по таинственному наитию. Автобус уходил через десять минут. Всё складывалось донельзя удачно, и эта неожиданная учтивость, мягкая податливость судьбы настораживала. Он недоверчиво относился к бытовому везению. Опыт был крохотным, и крохотны были обиды, но уже пора было придумать для себя суеверия и правила.

Автобус сначала двинулся по городским улицам, мимо марких домов и зажатых между ними церквей, улицы быстро превратились в деревенские, и скоро справа и слева от шоссе стали видны лишь неожиданно бескрайние поля. Сзади уже завели разговор о несправедливостях, ценах и очередях, домашние заботы мешались в разговоре с заботами по переустройству мира, о падении нравов и оскудении почв. Единогласие царило в нём, и каждый мог присоединиться, но только к этому единогласию. Водитель поддал газу, и кошёлки с мешками чувствительно стукнули бабушек, сидевших сзади, и, на больших рытвинах, лязгавших вставными зубами, однако ехать всё равно было прекрасно, прекрасно смотреть в окно и прекрасно, зажав рюкзак между коленями, слушать дорожные разговоры.

Но он без жалости простился с дорогой, когда автобус очутился в казавшихся для него тесными улицах.

Ступив на землю, он огляделся. Автобус остановился на маленькой площади, собственно, даже и не площади, а широкой улице, затенённой деревьями.

И тут что-то случилось. Казалось, он приехал туда, куда ехал очень долго. Было нежаркое время, когда солнце думает, начать ли ему свой путь на запад, и освещает землю ласковым рыже-жёлтым светом. А земля светится и сама. Городок сразу стал добрым, он и не смог бы себе объяснить, почему это слово пришло ему на ум. Медленно, чтобы не спугнуть это чувство, он направился к гостинице, вывеску которой заметил ещё подъезжая. Обеднев на восемьдесят копеек, он уже поднимался по скрипучей лестнице на второй этаж. В лестнице было что-то родное, будто по ней попал в знакомую с детства сказку.

Дежурная старушонка вручила ему гигантский амбарный ключ от комнаты, казавшейся огромной, с десятью кроватями, столом, застеленным белой скатертью, и добротными скрипучими шкафами. Хозяйка застелила постель и растворилась в воздухе.

Чтобы успокоиться, он сел на скрипучую кровать (сетка тотчас прогнулась, бросив его ноги вверх), раскачался, а потом, решительно задвинув рюкзак в угол, встал и спустился на площадь. Там безмятежно грелся на солнце базар – два параллельных прилавка и дюжина женщин, лениво переводивших взгляд с куриц, копошащихся в грязи, на свои яблоки. Крайняя, весёлая толстая баба, взвесив ему кило грушовки за двугривенный, подарила ещё и авоську.

Хрустя кисло-сладкой грушовкой, он шёл по нешироким улицам. Городок – нельзя было назвать его иначе, стоял весь золотой. Здесь не было дома выше двух этажей, а на главной площади осколками оштукатуренных стен белели холмиками курицы. Около Доски Почёта лежала корова, похожая на ленивую сонную собаку, с серьгой-репейником в ухе. Прямо от площади начинался спуск к реке, плыл противоположный берег, покрытый лесом, уже без домов и людей.

Улица вела его вперёд, мимо маленькой типографии с выцветшей местной газетой на стенде, мимо магазинчиков и контор, а спустившись вниз по вильнувшей вдруг в сторону улице, он обнаружил бьющий в срубе ледяной родник, зачерпнул воды, застудил ладонь и пошёл дальше.

Наконец он начал понимать, что только сейчас пришло к нему удивительное чувство хозяина над своей жизнью, чувство силы и веры во что-то лучшее.

Дорога внезапно вынесла его в поле. Но за этот день он уже научился радостно удивляться таким неожиданностям.

Солидный мальчик сидел у последнего дома, на высокой куче струганых досок, увидев этого, по-настоящему солидного мальчика, он остановился и кивнул. Мальчик кивнул в ответ. Так они несколько раз повторили движения друг друга. Наконец, из авоськи появилось яблоко.

– Что это? – крикнул издалека молодой человек.

– Яблоко!

– Какое? – сразу же закричали с кучи.

– Круглое! – сострил он. Молодой человек, подтянув штаны, сполз по доскам вниз.

Они доедали яблоки, и длился страшный рассказ молодого человека о злобном псе Тузике, которому он, молодой человек, для смягчения злобного нрава (Тузика, конечно, а не солидного мальчика) читает сказки, сидя верхом на конуре. Потом, когда последнее яблоко исчезло, он встал, и, передав привет Тузику, двинулся дальше.

Негустой сосновый лес был отделён от реки широкой полосой мягкой, словно подстриженной травы. Выбрав место под одним, отдельно стоящим деревом, он, почему-то оглянувшись, опустился на землю, потом, снова оглянувшись, перевернулся на спину и стал смотреть в небо.

Он лежал неподвижно и чувствовал, как несётся с запада на восток Земля со своей немыслимой скоростью сколько-то там радиан в секунду, он не очень хорошо представлял, сколько, но ему нравилось думать, что очень много. Он ощущал, как растёт трава и колет его спину. Над ним летели спутники, а в противоположных краях земли стартовали огромные самолёты. Рёв турбин мешал ему, казалось, что он слышит шум их моторов, а надо было слышать совсем другое – то, как всплывают гигантские черепахи, те, что он видел в учебнике, и длинные их названия не мог запомнить; шаги австралийцев должны были наполнять его уши.

Обратная дорога была коротка. Он как-то сразу, минуя ту часть города, которая была похожа на деревню, попал на центральную площадь. Солнце уже село, но небо оставалось светлым, а кое-где зажглись фонари. Он ещё почитал объявления под фонарём (Продаётся коза. Возраст – четыре года. Продаётся автомобиль «Москвич», 20 лет), но вскоре нечто удивило его. Навстречу стали попадаться по двое, по трое, целенаправленно бегущие и идущие люди. Странное что-то было в этом быстром, молчаливом шествии при свете фонарей. Попадались в основном девушки, пожилых не было вовсе, а молодых людей, хорошо, если набралась четверть. Спорый, тихий марш продолжался уже полчаса, и вдруг дудочка крысолова запела.

– Это танцы! Я догадался! – пробормотал он и пошёл в гостиницу. В комнату подселили ещё одного жильца, но он уже спал в дальнем от окна углу, присутствие его было заметно только по окуркам в пепельнице и открытому настежь окну. Комната освещалась фантастическим светом – молочно-белый фонарь с трудом пробивал листву на высоте второго этажа. Негромко доносилась музыка.

Тихо сложив одежду на тумбочку, он забрался под одеяло, отчаянно заскрипев сеткой, и вытянулся. В этот момент он внезапно вспомнил всё то, о чём хотел забыть, это представилось чётко, голова работала ясно, будто и не устал он от этого дня, доверху набитого ходьбой и разъездами. Он даже скрипнул зубами. Как всегда, когда он вспоминал свои неудачи, что-то стыдное, ему захотелось тихонько повыть, но для него всё это было давно, уже год назад, и подступило сейчас, в гостиничном номере, где он жил, как взрослый.

Они лежали в мокром лесу. Вокруг палатки, среди ночных шорохов, огромные капли срывались с веток и гулко ударялись в набухшую водой землю. Ночь была светлая, ветер разогнал облака, к тому же они забрались порядком на север. Рядом с палаткой, через узкую гряду камней, стояла другая, за ней – камыши, осока, мёртвая трава и клубящееся в предрассветном тумане озеро, начало пути к океану. Дождь, несколько раз начинавшийся за ночь, да так и не начавшийся, соединял пропитанное водой небо и землю в тех озёрных краях.

Палатка вымокла насквозь, и лежавшие в ней ощущали не только сырость спальников, но и ручейки, вытекающие из углов. В центр, в середину, они положили девочку, а сами устроились по краям, стараясь не прижиматься к сочащимся водой стенкам. Он лежал слева с открытыми глазами, радуясь этой погоде, хмурому небу, потому что девочка была сейчас близко к нему, и он чувствовал на своём лице её ровное дыхание и запах волос.

Он лежал тогда с открытыми глазами и вспоминал то, как они в два дня, сразу после выпускного вечера, сорвались из Москвы, приехали сюда, как мгновенно по их приезде сменилась погода, пошли дожди и похолодало. О том, как ругались с вечера их одноклассники, спящие в соседней палатке.

И ещё он думал об этой девочке, что пришла к ним в школу в восьмом классе, среди четверти, и сразу обратила на себя внимание. Он боялся на неё взглянуть, не то что подойти, а вот она – рядом. Теперь рядом. Он специально застыл в неудобной позе, чтобы повернувшись во сне, девушка легла головой на его руку. Дождь забарабанил по мокрому брезенту. Девочка открыла глаза и посмотрела на него. Потом сама легла ближе и положила его руку себе на плечи.

– Ну, – спросила она серьёзно, – жив?

– Что ты, – непослушными губами ответил он.

Было неудобно, и она повернулась, а он, одной рукой обняв её, другой скользнул под спальник, почувствовав узкую спину и тонкую ложбинку позвоночника.

– А ты парень шустрый, – с некоторым удивлением, как бы про себя, сказала она.

– А ты что думала, – ответил он, только чтобы ответить.

Их одноклассник всхрапнул и перевернулся на другой бок. Третий был лишний. Но внезапно он понял, что то, что происходит сейчас между ними – не начало, а пауза перед сном – всё, что даровано ему судьбой, и чуть не застонал от безответности. Ещё ощущая её тонкие запястья под ладонями, он понял, что детство кончилось, и всё теперь будет по-другому, а так хотелось обратно, под его, детства, спасительную защиту.

Там он видел её в последний раз. Было... И от того, что это всё – было, совершилось, прошло и совершено, стало немного не по себе. Огромный мир всасывал его, поглощал, и хотелось остановить это движение. У него не было желания жить в этом страшном взрослом мире, но он надвигался неотвратимо, вползал в открытое окно, наполняя огромную комнату. Этот приход отмечал шорох маленьких часиков под щекой. Часы шуршали, скреблись, будто предупреждая об опасности.

«Вот я нашёл всё то, что потерял, и найденное было ещё лучше, чем я мог ожидать...» «И найденное было лучше, чем... Было ещё лучше, чем... Было ещё лучше, чем я мог ожидать», – бессмысленно повторял он про себя. Вспомнился почему-то один из московских друзей, его длинное лицо и печальный голос: «Не стоит думать, что страдания улучшают человека, нет. Мы становимся мудрее, может быть, но для того, чтобы стать добрее, нужно совсем другое. Хотя страдание и сострадание...»… «Да, от себя никуда не денешься», – подумал он.

И он заплакал оттого, что понял, как он мал, как ничтожно его тельце, и ещё оттого, что нет у него ничего в жизни.

И ещё оттого, что не хотелось расти.

Но мысли уже спасительно мешались, откуда-то выплыли собака Тузик, яблоки и сонная корова...

Спал он вволю, но проснулся рано, бодрым и свежим. Начинался новый день.

Он вышел из гостиницы – стоял туман, особенно густой над рекой, где уже торчали сонными столбиками рыбаки. Люди сгущались из прохладных туманных облаков и пробирались по делам.

Смешной пароходик, похожий на водоплавающий автобус, залезающий на берег носом, отходил через час. Он сбегал в гостиницу за вещами, и, морщась, сбрил три волосинки с подбородка. Вернувшись к причалу он, наконец, стал ожидать то, что называлось «пассажирское судно». День только начинался, и он знал, что многое успеет сегодня увидеть.

октябрь 1985

ПУТЬ ДАЛЁК ЛЕЖИТ

Андрюше

«А время тянется, и приедем нескоро. И тут ещё беда с этой кружкой, когда вагон мотало на стрелках. Пошёл за кипятком, называется», – повторял про себя Лёня, прижимая к груди уже перебинтованную и залитую мазью, обожжённую руку.

За окном неслась канитель из кустов и заборов, высокая труба на горизонте, в центре долины, стояла – нет, торчала – неподвижно. Лёня разглядывал её и матерился тихо и неумело, неслышно для тех, кто сидел внизу, под его полкой.

А там собрались все. Оленька да Леночка, Вовка да Бантыш. Огромный Бантыш, сдвинув звенящие ложечками стаканы, вычерчивал преферансную топографию. Ленка сидела в углу и, прижав подбородок к коленям, о чём-то сосредоточенно думала. Другой его однокурсник устроился прямо под Лёней и пел под гитару что-то о замерзающем ямщике.

«Играть он не умеет, это ясно, – думал про себя Лёня, – но ведь впечатление какое – вот-вот начнёт. Сейчас аккорд, запел и вот начнёт. Но мы-то знаем, что ничего не будет. Едем и едем...».

Проводницу они не видели с утра, когда Вовка напугал её своим лихим приплюснутым котелком, в который слил весь кипяток. С тех пор они обладали монополией на распределение чая.

«Как глупо... И вот теперь мучайся, ещё кожа сходить будет».

Вагон снова замотало, он стал реже вздрагивать на стыках – cтанция. Тут же вокруг них столпились, загомонили, задышали нетерпеливо.

– А бабы в очереди, ругаясь, толкали друг друга кошёлками, – задумчиво сказал Бантыш.

Наконец начали толкаться уже те, кто входил в вагон.

– Будем пирожки с кошатиной покупать? – спросила Ленка. Напротив них, выбрав боковое место, остановился высокий парень. Он сел, небрежно бросил тощий вещмешок по одну сторону откидного столика, а сам сел по другую. От нечего делать Лёня стал изучать его согнутую под опущенной полкой спину.

«Вот откуда люди берут такую форму? Карманчиков-то сколько... карманчиков. Вот парень толстый, можно сказать упитанный. Откуда же он её взял? Наверное, мне ровесник».

Стемнело. Поезд прогрохотал в тоннеле и снова выбрался на равнину. Зажёгся жидкий чайный свет. Он зажёгся почему-то во всём вагоне, кроме их купе. Бантыш уже давно залез на верхнюю полку и сразу же заснул, свешивая сверху то руку, то ногу, так что Ленка всё время заправляла их обратно.

– Ну-ну, – говорил кто-то. Разговор перешёл на военные дела. Послышался громкий вовкин голос:

– Вот недавно, когда я ещё ездил в Киев, как раз во время Чернобыля, счастливо вернулся, избежав вокзальной паники, и сразу же, конечно, начал делиться впечатлениями. Прямо в секретном корпусе. Майор Коняев, знаменитый майор Коняев, представившийся нам в первое занятие: «Моя фамилия майор Коняев Юрий Иванович», услышав обрывки нашего разговора, решил внести в него свой вклад :

– Эх, – сказал майор, бережно погладив лысину. – Вот говорят радивация, радивация... А я на флоте служил и могу ответственно сказать, что наши подводники по три года сидят на атомных подводных лодках, а их жёны на берегу рожают здоровых детей...

Вот ведь как...

Лёня слушал негромкие дорожные разговоры и размышлял о том, что только так вот, в вагоне, и можно говорить. «Свойство у нас такое, национальное. «Эх, исторически новая общность – советский народ», – ни к селу, ни к городу подумал он. – Сейчас Сёма начнёт жаловаться на свою страшную секретность, которая помешала ему выехать за границу, а Вовка – рассказывать про свою военную кафедру. Он у нас такой бравый, отличник. И почему-то, чтобы понравиться Ленке, всё время плетёт героические истории. Я не удивлюсь, что другим девушкам он про свою боевую молодость такое рассказывает. Нет, наверное у нас какой-то комплекс неполноценности. Незащищённость в этом, что ли... Наверное у нас страна комплексов – люди с нормированным рабочим днём испытывают комплекс по отношению к людям свободных профессий. Люди без видака испытывают комплекс неполноценности по отношению к тем, у кого он есть, горные туристы к альпинистам... Неслужившие здоровые и сильные ребята чувствуют себя инвалидами рядом с теми, кто, отслужив своё, вернулся. Не все, конечно. А ведь какой аргумент в споре, как удар в поддых – спросить: «А ты служил?». Все же мы люди, все одинаковы, все непохожие, но у всех своё знание, и ни у кого – лучшее. А осенью мне – в армию, заберут – и прощай, институт».

Тут он вдруг заметил, что в купе стало светлее. Странный свет мерцал внизу.

– Ой, мальчики, смотрите какая штука! – защебетала Ольга внизу. Сидящий напротив, надев на лоб самодельный фонарь, читал какую-то книгу.

– Чего вы так шумите, – наконец подал голос парень. – Вы же спелеологи, судя по виду? Нет? Что, вы разве такого не видели?

Сёме явно польстило, что его причислили к спелеологам, но он виду не подал.

– Да нет, – важно сказал он. – Просто так, в горы мотаемся. Между парами. То-есть, между лекциями. И путь наш далёк лежит.

– Ага, – понимающе сказал парень.

– В своё время у нас даже анекдот ходил про одного мальчика, который просил предупредить его телеграммой, чтобы не попасться. Знаете, что он получил? «Срочно выезжай. Война в пятницу, коммунизм в субботу». Большой скандал был.

Когда все отсмеялись, Сёма отметил, что эту историю в каждом институте рассказывают как свою.

– А Серёжа, между прочим, через месяц приходит, – невпопад сказала Олечка. Заговорили о Серёже, и о том, кто когда придёт, со всей солидностью людей, которых, как сказал проснувшийся Бантыш «пока миновала чаша сия».

– Да ничего это не означает. Месяц... – Это произнёс их попутчик, с видимым удовольствием вытянув ноги в проход.

– Хотите, я расскажу вам поучительную историю про это дело?

– Ну-у, – протянула Ленка, – Лёня заметил, что она начала грызть кончик своей косы. Так всегда бывало, когда Ленка заинтересуется. А это бывало не часто.

– Это история про Сидорова, – начал парень. – Сидоров был замкомвзвода управления – а это было максимальное, что можно достичь в его части. И вот, идёт он себе по дорожке, никого не трогает, а навстречу ему – командир батареи.

– Ну, что, говорит, Сидоров, когда увольняться думаешь? (А дело было в мае).

– Как все, – отвечает ему Сидоров. – В мае.

– Не-е-ет, – говорит ему опять комбат. – Сначала ты сделаешь это, потом вот это, а потом вот что... – Начал комбат пальцы на руках загибать, да на руках не хватило, а на ногах сапоги одеты.

Тут Сидоров понял, что так он до августа домой не попадёт, и начал думать, что бы такое сделать. И придумал. Надо сказать, что у них в части шёл комсомольско-молодёжный набор на какую-то стройку в Читу. Эта команда уезжала точно в срок, пятнадцатого мая, то есть на следующий день.

Сидоров сразу же побежал к зам-по-комсомолу, молодому лейтенанту, и начал бить себя в грудь и говорить: «Я вам такой нужный, такой хороший...».

Короче, записали его, а утром, в четыре часа уже надо быть на плацу.

Сидоров отгладил парадку, зачем-то надел белый ремень и побежал на построение. Побежал-то он, побежал, но видит: навстречу ему идёт его комбат.

– Куда это ты? – спрашивает. Сидоров развёл руками, экнул, мэкнул, снова развёл руками. А от гружёных машин уже кричат: «Сидоров, мать твою, всех задерживаешь, давай!». И тогда Сидоров развёл руками да и побежал к машине, прыгнул туда, а она и рванула сразу. Так вот, комбат бежал за машиной минут пять...

Но это ещё не всё, так что нечего смеяться. Привезли их в дивизию, потом в армию, и, наконец, набралось всего восемьдесят человек – шестеро хотят построить чего-то в Чите, а семьдесят четыре хотят пораньше домой. Но все документы в чемоданчике у сопровождающего майора, хотя в них уже и оттиснуто: «Уволен из рядов вооружённых...». Раньше, говорят, было проще – даёшь офицеру червонец, или бутылку водки, а он отдаёт тебе военный билет. Но майор попался какой-то странный – червонцев не берёт, водки не берёт, коньяку, наконец, не берёт. Борзых щенков – тоже. Сволочь, одним словом.

Тем временем, все восемьдесят человек едут по стране и думают, что делать. В Читу не хочется уже никому – там ещё понадобится две недели вагоны разгружать, чтобы на обратный билет заработать. Ребята были неглупые, в основном москвичи, и наконец придумали. В вагоне устроили драку. Думают, сейчас майор придёт разнимать, а в это время группа захвата с другой стороны вломится в купе майора и захватит кейс с документами.

Пришёл какой-то лейтенант. Его чуть не убили за это. Дерутся, дерутся – никого нет. Не напугали они майора. Зато напугали проводника, и тот, с бригадиром, радировали по линии, что у них полный поезд дембелей, бьются, режутся, сейчас начнут станции громить...

А, надо сказать, год назад на той же дороге была большая неприятность. Команда призывников в драке действительно порезала друг друга.

Итак, начался переполох.

Но наши дембеля ничего этого-то не знают. И очень удивляются, что на каждой станции патруль их не выпускает, только приговаривает: «Вы ребята тихие, но сидите смирно».

Через день, когда за окном появилась плоская однообразная степь, их внезапно выгрузили на каком-то полустанке. Там не было никакой воинской части, кроме лётного училища, и на станцию пригнали курсантов, которые, на всякий случай, старались держать палец на спусковом крючке и тыкать стволом в живот. Очень неприятное это ощущение...

Оказалось, что из Москвы специально прилетел начальник штаба армии генерал-майор Блинов. Он прилетел озабоченный и круглый, похожий на Колобка в генеральском мундире.

– Так, – сказал генерал-майор Блинов. И, увидев широкие лычки на погонах Сидорова, ткнул в того пальцем: «Рассказывай». Сидоров, надо сказать, тоже не дурак был, и поэтому скорчил глупую рожу. Денег, говорит, нет. Кушать хочется. Куда везут – не знаем. Пустите, говорит, дяденька...

– Хорошо, – ответил ему генерал-майор Блинов, – завтра утром разберёмся.

Переспали они на голых нарах, а утром построились на плацу. Вышел перед ними генерал-майор Блинов и сказал:

– Так. Все едем в Читу. (Пауза). А вот эти... – и он начал читать фамилии, как раз по одной с дивизии, – и среди них Сидоров с удивлением заметил свою, – эти – поедут назад, отсидят десять суток на губе, а потом будут возвращены в часть и отпущены последним эшелоном!

Тут Сидоров вслух произнёс: «Конец!» То есть произнёс-то он совсем другое слово, и не потому что он боялся губы, а потому что представил себе встречу с комбатом – тем самым, который бежал целых пять минут за машиной.

Ну, привезли их, обрили... И тут генерал-майор Блинов улетел обратно в Москву. А потом выяснилось, что всех этих лысых дембелей и кормить-то как-то не с руки, потому что они уже у-во-ле-ны. Так, через трое суток, Сидорова поставили перед воротами губы, и лично начальник караула пнул его в зад сапогом, втолкнув в мирную жизнь.

Не сказать, что рассказ незнакомца произвел фурор. Бантыш уже заснул, Вовка пошёл чистить зубы, так что дослушали до конца только девчонки и Лёня, про себя думая так: «Вот человек, который собой доволен, человек, который удачлив и знает что делать, не то что я».

С этой мыслью уснул и он.

Проснулся Лёня ночью. Всё вокруг грохотало. Звякали кружки на столе, с металлическим звуком билась о стенку лямка рюкзака, что-то скрипело и перемещалось в вагоне.

Стукнувшись лбом о багажную полку, Лёня начал надевать штаны.

– А мы-ка пописаем, пописаем, – приговаривал Лёня в поисках своих страшных горных ботинок.

Шаркая рубчатыми подошвами, он прошествовал в хвост вагона. Все двери болтались, полуоткрытые, и, сделав своё дело, Лёня вдруг услышал негромкие голоса из тамбура. Один голос он узнал сразу. Это был тот самый высокий парень.

Подслушивать всегда интересно, хотя при этом и возникает гадливое чувство к самому себе. Поэтому Лёня боялся слуать чужие разговоры, но тут на него что-то нашло. Он тихо подкрался к хлопающей двери и увидел широкую спину незнакомца, а за ней – слабо освещённый огнём спички профиль Лены.

– А ведь вы знаете, Лена, я всё это нарочно придумал. И фару на лбу – тоже. Чтобы кто-нибудь из ваших спросил, а там и разговор завяжется – хоть с кем-то. Плохо одному. Полгода прошло, а я всё болтаюсь, места себе не найду. К друзьям пойду – чувствую, не могу с ними говорить, не понимают они. Слова не те. Они уже переженились, у кого-то и дети. Институты кончают. Да я и сам не знаю, чего хочу. А мне всё им приказать хочется, убедить в том, что это я правильно живу. Они не слушают, все свою дурацкую макулатуру сдают. Куда мне путь-то держать. Вот вам, Лена, я всё это говорю, сам не знаю, зачем. Представляете, влюблюсь в вас по уши, прямо здесь, в поезде – что я тогда делать буду? Приду к вашим родителям в чёрном костюме и попрошусь в зятья. А правда, выходите за меня замуж, а?

В этот момент Лёня понял, что нельзя ему слушать дальше. Незачем ему знать подробности, незачем путаться в чужую тоску, потому что путь далёк, и дом не близок. И он бежал, позорно путаясь в ботинках, бежал, хватаясь за чужие полки, чтобы поскорее забраться под свой спальник и постараться уснуть.

Господи, как давно это было...

май 1986 – сентябрь 1990

ЦВЕТ ВРЕМЕНИ И БРЁВЕН

– Коляныч! Отвезёшь писателя в гостиницу! – крикнула с крыльца тётя Катя и швырнула мой видавший виды рюкзак в телегу. Я всё ещё стоял на крыльце больницы, под новым дюралевым козырьком, и наслаждался всем сразу – вбирал в себя резкий ветер пополам с дождём, серое матрасное небо, флигели больницы – облупленный старый и облупленный новый – и стоящую во дворе телегу с медицинским мерином по кличке Аспирин. Ветер гудел во мне как в пустой железной бочке. Строго говоря, особенно долго так стоять мне не стоило: всё же я провалялся здесь почти месяц и мог запросто получить ещё одно осложнение. Радость, однако, была велика. Я ещё раз вдохнул и наконец пошёл к телеге. Тётя Катя неожиданно обняла меня, и я, как в подушке, утонул у неё в животе.

– Ну, Бог с тобой, писатель. Свидимся...

Санитар Коляныч забулькал что-то непонятное под нос. Каждое бульканье у него заканчивалось одним коротким понятным словом, и Аспирин задумчиво потопал по асфальту.

Собственно, до гостиницы можно было дойти и так, очень медленным шагом – минут за десять, и нечего было тревожить грустного Аспирина и не менее грустного утреннего Коляныча.

Но на мне лежала слава писателя, хотя никаким писателем я не был. Полтора месяца назад меня вызвал редактор и отправил в командировку. Больше всего я любил командировки, и редактор это знал.

В крохотный город на берегу холодного моря ехали писатели. В городке родился Народный поэт, так и не ставший членом этого Союза. Сначала о нём было не принято говорить, потом его напечатали, потом поругали, и, наконец, он начал пить и умер год назад. Оказалось, что он не дожил до своего сорокалетия как раз этот год, и маленький городок скромно отмечал эту дату. Самым неловким для Союза писателей стало то, что было непонятно, как относиться к Народному поэту. Поэтому делегация вышла небольшой – всего четыре человека.

– Вот что, – сказал редактор, – это тебе полезно. Там ещё будет Коновалов, а от него, сам знаешь...

Я знал. От Коновалова зависело моё вступление в Союз. Это было не вступление, а поступление – как в институт. Дело было давним, тянулось, тянулось, цепляясь за неясные препятствия. Препятствия выплывали, как коряги-топляки. Вступление стало главным делом, будто переправа леммингов. Так выслуживают пенсию. Так выращивают в папке ордер на квартиру, собирая справки и ходатайства. Редактор всё это, конечно, знал и искренне мне посочувствовал. Он был молодец, наш редактор.

И вот я поехал сюда, хотя знал от силы два стихотворения Народного поэта. Поэта поминали редко, говорили больше о Коновалове. Коновалов оказался удивительно похож на хомяка, особенно сзади. Он произносил речи, в которых почему-то всё время говорил о железной дороге от Байкала до Амура. Какое отношение имел Народный поэт, ни разу не выезжавший из своего райцентра, к подвигу молодёжи на сибирских просторах, я так и не понял, но местные жители радовались. Они радовались тому, что в Москве знают их земляка. Они радовались по-детски, и мне было стыдно.

Особенно радовался директор библиотеки, всё время сидевший рядом со мной в президиуме. Он просто сопел от радости.

Я написал плохую статью о Народном поэте для нашего журнала и пошёл к Коновалову за ненужными указаниями. Статья Коновалову неожиданно понравилась, может тут сказалось правильно выбранное время после банкета, может, потому, что я выдержал его охотничий рассказ. Коновалов хлопал меня по плечу и довольно щурился. Глаза-щёлочки улыбались, изо рта торчали два белых резца. Он грызун, говорил я себе. И я – тоже грызун, только молодой и ленивый.

А на следующий день мне пришлось уже вместо занемогшего Коновалова выступать в соседнем совхозе. Путь оказался по воде и довольно неблизкий.

Шёл стеной ветер, умывая лицо водяной пылью. В совхоз должен был идти мотобот, но исчез, потерялся, словно его и не было. На причале остались только я да директор библиотеки. Глядя на него, я чувствовал себя неловко. Огромный мужчина, старше меня лет на двадцать, чуть не плакал от обиды. Директору было стыдно передо мной, писателем, за то, что он что-то не организовал. Родилась взаимная неловкость, будто жирный кусок мяса уронили на белое платье.

Я ругнулся про себя и шагнул к директору.

– А может лодку взять? Недалеко же!

Директор сразу взмахнул руками, потом захлопал глазами и снова замахал руками.

– У меня есть! Есть! Вы знаете, я давно хотел сказать. Но ветер, волна, сами понимаете. А вы ещё так легко одеты... У меня хорошая... За полчаса и доберёмся...

Он снова замахал руками. Я опять ругнулся про себя за свою недогадливость, и мы начали петлять между железных гаражей. Наконец, найдя какую-то дверь, мой директор долго возился с ключами, ушибся обо что-то («тут у меня, знаете, автоматизация... сейчас за тросик потянем, и она, знаете, сама выедет»), и, действительно, за что-то дёрнул.

Автоматизация не сработала и мы, поднатужившись, вытолкали лодку-дюральку из гаража. Мотор завёлся, на удивление, с первого раза.

И вот в лицо нам снова кидало воду, которую ветер срывал с гребешков, только теперь под нами не причал, а знаменитая по всему Союзу «Казанка», мотор – я сначала принял его за «Вихрь», но был это не «Вихрь», лишь коробка на нём от «Вихря», странная это машинка, допотопного строения, но так уютно стало мне от её стука – даг-даг-даг-даг... – будто маленький домовой изо всех сил бьёт там, внутри, молоточком. Мотор стучал, библиотекарь мой сосредоточенно держал ручку, а я пристроился бочком, засунув руки в карманы куртки, и смотрел на осеннее небо, хотя и неба не было никакого – волны, вода снизу и сплошные тучи, вода сверху.

Тут я вспомнил, что вот так же шли мы на лодке в маршрут вместе с другом моим лет восемь назад. Я работал тогда в изыскательских партиях. И работа была никчёмной и бессмысленной, по чьей-то ошибке назначенной нам. Хотя это было далеко, но вода и здесь была того же мутного, тёмно-зелёного, почти чёрного цвета, и небо было таким же серым, непроглядным. Лишь в ногах у меня была не запасная канистра, а громоздкие, в полиэтилене, ящики с нашим оборудованием. И стало хорошо от этих воспоминаний, и оттого, что библиотекарь, не зная, о чём я думаю, не зная всей тогдашней моей неустроенной жизни, полевых маршрутов, работы в глухомани, привычек, с которыми не скоро расстаёшься и которыми про себя гордишься, спутал меня с толстым хомяком Коноваловым, сидящим, наверное, сейчас в гостиничном ресторане. Своим ли делом я занимаюсь – вот что я ещё подумал тогда.

Хвалиться своей романтикой, впрочем, было нечего. Я начинал её презирать.

Но в этот момент мотор скис.

Я давно заметил, что чинить лодочный мотор на плаву – одно из самых утомительных занятий. В очередной раз, когда с размаху выдёргиваешь из него тросик, и снова раздаётся вокруг тишина – наступает близкое к отчаянию чувство. Перебравшись на корму, к директору, у которого дело не ладилось, я принял на себя часть этого отчаяния. Случилось так, что через несколько секунд мы заговорили на особом языке, и между ним, не успевшим удивиться, и мною возникла прочная близость, как между старыми друзьями.

Выяснилось, что я не забыл ничего из того, чему научила меня прошлая жизнь, мы запустили мотор, и оставшуюся дорогу у нас велся солидный мужской разговор о лодках, моторах и ружьях, причём директор стал обижаться, когда я называл его по имени и отчеству, да на «вы», и мне пришлось, как всегда в этих случаях, конструировать странные безличные фразы, типа «А давно здесь то-то и то-то?..».

Дошли до колхоза уже совершенными друзьями, а встреча с читателями была странной. В маленькой столовой, прилепившейся на берегу, за сальными пластиковыми столами сидели десятка два видавших виды мужиков, сжимая эмалированные кружки с чаем, те кружки, которые никогда не моют, а только иногда споласкивают, и постепенно они становятся тёмно-коричневыми внутри и просто тёмными снаружи.

Сначала мне было немного неуютно и даже страшно среди этих людей, как Хлестакову в неизвестном городе, особенно когда библиотекарь представил меня писателем. Но скоро всё смешалось, Народного поэта забыли, и разговор поскакал к исчезновению деревень, двинулся от водохранилищ к подорожанию охотничьего пороха.

А больше всех горячился директор библиотеки, которого все здесь хорошо знали и который, оказывается, очень боялся чего-то неясного, что может таить в себе такая читательская конференция – без президиума и повестки.

Кто-то из мужиков, явно попавших сюда после тяжёлой дневной работы, отлучился, и вот уже явился, звякая стеклом в мешке, после чего беседа над почти сырой, свежей рыбой, не прерываясь, вернулась к литературе.

И возник спор. Спор из тех, в котором все правы и хочется со всеми согласиться, и сказать самому что-то такое же верное и меткое. А верное и меткое сказать не удаётся, но вернее – метко и верно всё что сказано.

Возвращались обратно мы на мотоботе. Раннее утро холодило душу. Сидели на деревянных скамейках, мокрых и чистых, дрожавших в такт движку, под рассказ библиотекаря о том, как он, библиотекарь, кончил техникум и попал сюда ещё тридцать лет назад, и забыл уже свою среднюю Россию в местах, где, бывало, уже в середине сентября лежит прочный, зимний снег.

Через день я почувствовал себя нехорошо, а ещё через два попал в эту построенную «покоем» районную больницу. В этой больнице год назад умирал Народный поэт. Народный поэт спивался, и внутренности его были изъедены всеми болезнями, что можно придумать. Но я не думал об этом – очаговая пневмония накрыла меня душным одеялом.

Пока я болел, писатели окончили свои труды и уехали. Коновалов перед отъездом зашёл попрощаться и сказать, что остался обо мне прекрасного мнения. Слова шелестели, проплывали мимо меня как облака. Несколько сложились во фразу «надеюсь на плодотворную встречу в Москве». Память услужливо стирала подробности. Высокая температура спасала от ответов, а хомячья фигура Коновалова то приближалась вплотную, то исчезала. Много позднее я обнаружил, что Коновалов успел оставить у меня на тумбочке свою книгу с надписью: «Молодой смене нашей комсомольской литературы». Книгу я сразу спрятал под матрас, чтобы на неё не наткнулся мой сосед, злой молодой сварщик.

Сварщик напоролся на нож в очереди за пивом. Ночью он вспоминал об этом пиве – оплаченном, но не выпитом.

И вот теперь я ехал на телеге устраиваться в гостиницу, чтобы побыть одному хотя бы день до поезда и спрятаться от добрейшего библиотекаря, приходившего ко мне через день с корзинами домашней снеди. Получив одноместный номер – пустую маленькую комнатку с одним стулом и кроватью, я сел на подоконник. Вокруг меня стояла натуральная зима, мокрые белые хлопья лепились к стеклу, и только огромная незамерзающая река чернела в метели.

Такая вдруг меня взяла тоска в этом холодном номере, что я вдруг начал писать длинное письмо одной полузнакомой женщине, совсем не той, которую оставил в Москве. Писать, задыхаясь от нежности, несмотря на то, что был уже совсем взрослый человек. Теперь мне кажется, что неустроенные мужчины всегда пишут тоскливые письма своим незнакомкам с унылым перечислением мест, где они побывали и диковин, которых их адресаты никогда не увидят.

Но тогда мне очень нравилось, как у меня получалось, и, сопя от добросовестности и желания понравиться, я писал про толстого библиотекаря, соседа по палате, потом почему-то вспомнил Бурятию и написал про то, как обвязывают разноцветными ленточками кусты вокруг радоновых источников и кланяются среди вьющихся на ветру тряпочек.

Письмо меня так захватило, что я даже перестал обращать внимание на радио за стенкой, а полчаса назад, казалось, я мог повеситься от горемычных мыслей.

«Полгода в полёте, – говорило радио, – наши космонавты. Текущие их заботы связаны не только с исследованиями на борту «Салюта-7», но и с разгрузкой очередного транспортного судна»...

Я представил себе космонавтов, разгружающих трюмы и согнувшихся под тяжестью мешков и бочек. Потом радио сообщило мне, как из разных городов и провинций страны поступают в столицу социалистического Вьетнама рапорты о достижениях коллективов строителей с объектов советско-вьетнамского сотрудничества. И тогда я порадовался за маленьких вьетнамцев в круглых шляпах. Отбарабанив известие об избрании Кампоманеса председателем международной шахматной федерации, радио спело гимном и затихло. Это тоже стало для меня привычным – гостиничный номер, радио где-то, музыка, одиночество. Стало не отличием, а чужим, литературными и придуманным признаком, необособлённым определением, унылым штампом. И, как добросовестный начинающий литератор, я его (штамп) проигнорировал. Радио между тем совсем утихло. Стихла и улица за окном, лишь в темноте мигали огоньки причала и отвратительно, протяжно, кричало в ночи какое-то портовое сооружение.

Я выключил свет и, забравшись в кровать, сразу ухнувшую меня вниз, скрипя сеткой, вытащил из рюкзака початую бутылку креплёного вина. Отпив половину, я осознал, что жизнь не так дурна, в голове замелькали очень странные мысли, наконец, появилось совсем уж непонятное сочетание «реализация личности», повернулось, закрутилось, и всё исчезло.

Жизнь приняла меня рано утром, и я долго лежал, вспоминая сны. Не вспомнив ничего, я произнёс: «Итак, зимним утром один начинающий писатель проснулся один на гостиничной скрипучей кровати...».

Я сразу застыдился этой фразы и начал неловко нащупывать ногой домашние тапочки. Пол был деревянный, крашенный масляной краской и очень холодный. Тут я сообразил, что есть мне совершенно нечего, и решил сразу же отправиться в ресторан. Одарив раковину жёлтой утренней слюной, я вылез из номера, кутаясь в библиотекарскую куртку. Ресторан оказался обычной столовой, с той лишь разницей, что «борщ вегетарьянский с мясом» разносила красивая толстуха в сиреневом халатике. В зале сидел сбродный люд – речники, железнодорожники, по-моему, даже один милиционер – все те, кто не имел постоянного жительства в городе и оказывался здесь, как говорят «по делам службы».

На улице было сыро и холодно. Ветер опять и опять бросал воду на город, промывая ветровые стёкла, умывал окна почти невидимыми каплями. Он то стихал, то усиливался, и всё это подходило одно к другому – снежные тучи, ветер, сдувший весь вчерашний снег, пронзительно серая вода и баржи, сейнера, лебедки, краны, борта, швартованные о десятки покрышек, крики каких-то птиц. Вот, думал я, здесь говорят: рейд. А вот есть ещё пирс. Вставлю куда-нибудь и, ещё, чего доброго, обзову не так. Надо бы спросить у матроса Рудакова. Вдруг я вспомнил, что Рудаков три месяца в плавании и не появится раньше весны. От этого стало немного грустно.

Вот мне уже почти тридцать лет. Я чуть было не стал инженером-электронщиком, но вовремя вмешался деканат, и я чуть было не стал старшиной-сверхсрочником. Потом последовательно я чуть не стал геологом, геодезистом, егерем и лесником.

И вот мне тридцать лет. И я пришёл к своей детской мечте, открытой мамой в седьмом классе. Она спросила меня, кем я хочу быть, и я ответил, что хочу кем угодно, только бы не ходить на работу. Мама сказала, подумав, что это можно физикам-теоретикам и писателям. Немного поколебавшись, я выбрал.

«Иных примет там нет – загадок, тайн, диковин», – напевал я про себя тайные стихи. Ничего нет. Ничего и не было. Одна серость. Не стал этим, не стал тем. Писать надо, надо писать, это единственное, что надо.

Время обтекает меня. Раньше я плыл в его течении, а теперь стал отставать.

Я кутался в куртку и смотрел, как с подошедшего катера слезают люди с мешками, ругаются два матроса, подводя стрелу к ящику на корме, суетится вокруг них невысокий, какой-то скрюченный майор в серой шинели. Тут в моде серый цвет – цвет времени и брёвен...

Сошла с катера, поддерживаемая высоким мужчиной, низенькая толстая женщина и тут же села на кнехт.

Хотелось курить – не особенно, а так, от нечего делать. Чтобы убить время.

Увесистый ящик на корме наконец подняли, завизжала лебёдка, низенький майор запрыгал по сходням, следя очарованным взглядом за ящиком. Стрела развернулась, ящик взмыл вверх и с треском раскрыл брюхо над водой. Из ящика выпал снегоход «Буран» и исчез, оставив на поверхности мыльное пятно. Майор тоненько завыл и, путаясь в шинели, побежал к матросам.

Курить-то как хочется... Почему-то я обрадовался. Знал, что это нехорошо и гадко. У соседа корова сдохла – мелочь, а приятно. Причал опустел. Осталась лишь укутанная женщина, да её спутник, о чём-то говорящий с водителем самосвала, стоящего вдалеке. Курево у них есть... Надо бы преодолеть неудобство и сдвинуться с места, но было лень. Отчего-то знакомой казалась спина высокого человека, говорящего с шофёром. Рядом с ними, тормознув со скрипом, остановился ещё один грузовик. Отчаянно хлопнув дверцей, из него выкатились два колобка, два толстеньких человечка и присоединились к беседе. О чём они говорят? И где я видел этого высокого, с чуть опущенной головой, расставленными широко ногами. Нет, когда я шатался здесь с моим дражайшим библиотекарем, я его не приметил...

Разговор накалялся. Явно мой высокий знакомец хочет нанять машину. Вещей и груза у него, правда, нет...

И тут я услышал хриплый выкрик:

– Да люди вы или не-ет!.. Люди или не-ет!..

И я сразу вспомнил, где встречался с хрипло кричавшим на причале человеком.

Машина ревёт по узкому лесному коридору, порой она резко уходит вниз, и мы бодаем лобовое стекло, но скоро откидываемся обратно на выпирающие пружины сиденья. Я сижу, как и полагается командиру, в центре. Слева – внимательный и молчаливый Колян, справа Серёга, постоянно бьющийся о все выступающие части (где он только их находит?), что, впрочем, не мешает ему болтать без умолку. Колян только внимательно слушает нас, цепко держа руль и выставив локоть в окно. Машина идёт по лесной дороге, заросшей, но всё ещё связывающей дальние точки с полком, а мы возвращаемся туда налегке, сгрузив кабель и ящики под пломбами, громыхая в кузове бочкой из-под соляра.

– А знаете, что нам Сизов рассказывал? – говорит Серёга. Сизов – это наш прапорщик, которому принадлежит бочка, а Серёгин вопрос не требует ответа.

– Во время войны вот здесь выгружали немцев на баржах, охраны никакой, а давали им только план по вырубке и сплаву. Выполните, дескать, план, тогда и будут соль, продукты, а нет – как знаете. И вот начали аккуратные немцы валить лиственницу и аккуратно вязать из неё плоты. Выгонят плот на середину, а он тонет. Снова сделают, а он тонет. Невдомёк было, что лиственница-то тонет...

Мы смеемся. Нам почему-то не жаль этих немцев, мы вообще не воспринимаем их как реальных людей, как никому не жаль римлян или персов, которые гибли там в своих персиях, как мухи, и входили в учебники истории толпами с нулями – 1000, 10000... Нам почему-то совсем их не жаль, хотя за два года мы узнали, как хреново сидеть в этих лесах, когда мошка залезает даже в сапоги, и дальше, через портянки. Но всему есть конец, и то, что нас троих держат здесь лишних два месяца – гораздо важнее каких-то пленных немцев.

– Да, мошкa... – продолжает рассуждать Серёга, – мошка – существо некультурное. Вот, скажем, комар – это культурное животное – у него есть хоботок. Правда, один салага озверел от них однажды настолько, что ловил, отстригал хоботки и отпускал, а то резал им задницы и заставлял изображать лошадь Мюнгхаузена – но это у него по молодости. Мошка же, в отличие от интеллигентного комара, хобота не имеет, а имеет одно сплошное хавло, как выразился наш общий друг Сухоруков. И то, что она выгрызает у вас в коже дырку вместо того, чтобы, подобно комару, получить свою порцию...

Сухоруков действительно наш очень большой друг – я с ним был в одной учебке и попал в один полк. Как и мы, он воет от всяких задержек, рвётся домой в Киев и греется вместе с нами на солнышке за поселковой больницей.

Но сегодня Сухоруков остался в полку. Перед нашим отъездом он самолично притащил сухпай и доверительно (как сегодняшний помначкара) рассказал все новости района. Про то, как бегут из соседних зон, как поэтому бегают (язык на плечо) по тайге наши вэвэшники, что комполка получил телеграмму от дочери, не прошедшей по конкурсу в институт, и по этому поводу имеет весь штаб, и что на днях у реки нашли казённую «Казанку» без всякого наличия в ней рыбинспектора, его барахла и штатного рыбинспекторского «Макарова». Нашему общему другу Сухорукову было явно скучно, и он тянул время, лишний раз проверил автоматы – ездить без оружия у нас запрещалось – и наконец тоскливо вздохнув, отпустил с Богом.

И вот мы едем обратно по таёжной трассе, где-то рядом река, в лесу влажно и жарко, а здесь какая-никакая скорость, и комаров нет.

– Так, выгрызает эта зараза кусочек кожи, – кипятится Серёга...

Мы всё это давно уже слышали, но не останавливаем его. Мы любим Серёгу. Он как переходное звено в нашей компании, без него мы бы сразу переругались. Колян слишком правильный, а я разгильдяй, несмотря на две мои лычки. Меня и из института вытурили за разгильдяйство, и два лишних месяца торчу здесь из-за собственной лени – можно было, ведь можно было извернуться...

– Всё, – замучили вы меня, ребята, – беззлобно говорит Колян и тормозит машину, – пора чифирь пить.

Старики, мы перед выездом на природу вытрясли из поваров половину наличного чая.

Серёга, как самый болтливый, остаётся разжигать костёр, а мы уже чешем к воде. Такой замечательной воды я не пил никогда. Наш прапор Сизов говорит, что это из-за драгоценных металлов, которыми напичкан этот край – впрочем это его дело. Недаром он здесь уже десять лет торчит. Колян ещё сидит по горло в воде, а я только начинаю орать, поскальзываясь на гладких камешках. Колян тоже сладострастно кричит, видимо, за компанию. Я завожусь и говорю ему всё, что думаю о его противоестественной половой жизни, которая привела к таким вокальным способностям.

– Дура! – опять кричит, задыхаясь, Колян. – это хариусы. Маленькие идиотские хариусы! Они думают, что мои волосы – это очень вкусно, и ловятся на них! Ой, и щиплются! Браконьерство века: ловля хариусов трусами!...

Я вылезаю первым и только залезаю в вонючее хэбэ, как вдруг что-то настораживает меня.

Хлопок. Короткий резкий хлопок. Я озадаченно смотрю на голого Коляна, а тот на меня. Этот звук за два года мы научились узнавать безошибочно. Выстрел. У нас нет пистолета.

Значит... Что значит?.. Всё мешается в голове. Я лихорадочно вбиваю голую ногу в сапог и бегу по длинной галечной косе к деревьям, за которыми мы оставили машину и Сергея.

Серёга... Что случилось?..

Бежать по толстому слою галечника чертовски тяжело. Начинает болеть голая ступня в сапоге, ноги разъезжаются.

Я сходу влетаю на склон и сразу вижу Серёгу, удивлённо глядящего в небо. Губы его шевелятся, но рука как-то неестественно подвернута, и по животу расплывается коричневое пятно. Я ничего не понимаю. Мат чередуется с испугом и вопросами, но постепенно реальность ситуации начинает доходить до меня, и в неё вплетается хруст ветвей в лесу. Я распрямляюсь и делаю шаг вперёд.

– Автомат!.. – хрипит неизвестно откуда взявшийся Колян. Я ловлю автомат и резко рву в тайгу. Воздуху сразу не хватает, нога болит сильнее, я бессмысленно твержу про себя: «В Бога душу мать..., в Бога душу мать...», и несусь между лиственницами, по щиколотку утопая во влажном мху, взрывая его носками сапог, и чуть не теряю хруст, как вдруг он становится громче. Что-то сочно стукается в дерево надо мной. Я только спустя секунду понимаю, что это, но мне совсем не страшно. Страшно только не догнать, и почему-то очень важно, чтобы он не бросил пистолет.

«Только бы не бросил, – твержу я. – Только бы не бросил, в Бога душу мать, ах-ты, в Бога душу мать...».

Кажется, мы уже целую вечность бежим по этому душному лесу. Грохает ещё один выстрел, но я совсем не обращаю на него внимания.

Сухая веточка бьёт меня по глазам, я на миг слепну, и поэтому не сразу вижу спину в чёрной куртке и узкую шею с поросшей волосом впадиной. Я много их видел, в таких же чёрных простроченных курточках, в круглых высоких кепках, безмолвных и послушных спин.

– Стой, гад, стой! – ору я, может, и про себя, но он вдруг останавливается, и мгновение мы смотрим друг на друга. В его глазах нет страха, в них нет ничего вообще. Левой рукой к груди прижата буханка из нашего сухпая, в правой – пистолет.

Челюсти беглеца мерно жуют. Вот из-за чего стрельба-то... Все прерывает стук автомата. Он дёргается в моих руках, как-то плоско, размеренно, беззвучно, я вижу стайку гильз, повисающих в воздухе справа от себя и дёргающуюся черноту спереди. Пули прошибают человеческое тело и скалывают кору ближайшей лиственницы. Летит щепа, и обнажается ослепительно белая мякоть дерева.

Внезапно все кончается. Тишина. Человек у лиственницы лежит точь-в-точь, как Серёга, сосредоточенно глядя в небо, лишь прижав к себе надкусанную буханку. Я поворачиваюсь и, не подойдя к нему, бреду обратно, волоча АКМ за ремень.

Дальше я всё помню смутно. Вот мы, громко, почему-то очень громко крича и друг другом командуя, грузим Серёгу, прикрывшего глаза, в кузов, и Колян рывком трогает с места. В кузове я держу голову нашего друга на коленях и постоянно отпихиваю ногами грохочущую пустую бочку. Она снова накатывается, и снова я отпихиваю её сапогом. Я радуюсь, что никогда не умел находить пульс, потому что не могу найти его сейчас.

Мы несёмся по лесной дороге, бочка наваливается мне на ноги, а я вижу только серёгино бледное лицо и то, что у него оторвалась пуговица от воротника. Вот лежит она рядом, почти белая, потёртая, с погнутой металлической петелькой сзади.

Машина влетает в посёлок и тормозит у больницы. Колян ломится в дверь, несколько людей помогают вынуть Серёгу. У двери нас останавливают. Я не понимаю, что они говорят, совершенно не понимаю, до меня доходит лишь нечеловеческий голос Коляна:

– Да принимайте, принимайте... Люди вы, или не-е-ет!!!

– Больше я ничего не помню. Потом нас допрашивали, мы писали рапорта. Потом возили на место. Потом всё кончилось. Мы уехали из части порознь. Но крик этот – «Люди вы, или не-ет!» – я запомнил навсегда.

Между столиками ресторана снова плавала тяжелогужёной баржей роскошная женщина, смущая немногих мужчин своими формами, а меня – унылыми дневными глазами. Мне было страшно. Меня ещё раз экзаменовали, и это было не всё равно.

И вот, я сидел, почему-то вспоминая весь мой класс, всех-всех – Мишу Рябчикова, который сидел позади меня, головой задевал за потолок, а сейчас он строит дачу; Бессонова, сидевшего рядом с ним, Свету, преподающую сейчас историю КПСС, Юсупова, загремевшего в лагеря, которому, в сущности, так было и надо.

И Леночку Дуганову вспоминал я, которая работала в Ленинской библиотеке, где я не был никогда. Но я зря вспомнил эту одноклассницу, как зря вспомнил и другую девочку, в которую даже не был влюблён, и которая стала зарабатывать валюту нехитрым женским способом. Хотя, когда она училась с нами, как я понимаю, уже работала так, и ещё одну девочку вспомнил я, дочь полковника из МВД, в которую был действительно влюблён, и которая тоже куда-то делась, и все они делись куда-то, и растворились, и больше уже никогда не встретятся мне, а если и встретятся, то не знаю о чём будем думать и говорить, избави меня Бог от этого, лучше уж не надо, а так мы попросту состаримся и умрём в нашем огромном родном городе, проезжая по нему в соседних троллейбусах, вываливаясь в снежную жижу на остановках, не встречаясь по пути на работу.

Я боюсь этих встреч. Я всегда оправдываюсь. Я униженно пытаюсь вытащить шпоргалку и сделать умное лицо.

– Не делайте умное лицо, вы же будущий офицер! – говорили мне когда-то. Как я их обманул! Я постоянно делал умное лицо и стал никем.

Я успел написать плохие рассказы об армии и маленькую повесть о геологии. Из рассказов получилась тоненькая книжка, а повесть напечатали в журнале, куда я потом пришёл работать. Повесть мне очень нравилась, нет, не то слово – я любил её, эту совсем маленькую повесть. В ней я писал о том, что мне казалось самым главным – о работе, тяжёлой и нудной, когда клянешь всю окружающую красоту, а потом уже не замечаешь. Как спят вповалку месяц не мывшиеся люди, и стоят в очереди в палатку поварихи. Как нужно и можно остаться человеком, несмотря на эту неразбериху.

Это было единственное, чем я мог хвастаться, и чем никогда не хвастался. Я боялся разменять это чувство и знал, что я всё равно разменяю. Размены были неотвратимы.

Не делайте умное лицо. Рассудив, что и по-глупому сойдёт, и махнув рукой, я допил коньяк и стал ждать. В этот момент появился Колян. Мы выпили – невкусной химической водки.

– Рассказывай, – сказал он.

Рассказ валился, как дерево – привычным путём.

Мимо нас, между столиками, прошёл мой знакомый сварщик с бутылкой пива в руке.

Он улыбнулся.

– Знаешь, сидим, как в плохих романах, – сказал я. – Встретились двое. Пьют коньяк из чайных стаканов в ресторане. Курят.

– Хемингуэй. Запей лучше.

– Хочешь, расскажу анекдот про Хемингуэя? Ещё до войны, кто-то и начал читать из книжки: «Она сказала: «У нас ещё полчаса». Он сказал: «Может, выпьем?». Она ответила: «Нет, что-то не хочется». Он сказал: «Надо узнать, не опаздывает ли поезд?». «Кто это»? – вопросил тот человек. Все завопили: «Хемингуэй!» – «Чёрта с два! Англо-французский разговорник»!

Он отсмеялся и снова потянулся за сигаретами.

– От Хемингуэя в тебе в основном щетина.

А я помнил, что он всегда брился. Он всегда брился – даже всухую, когда у нас в казарме не было воды, и даже офицерам было наплевать на нашу щетину. Я не согласился про Хемингуэя, и мы заспорили.

– Тебя не убедишь. Да тут, чего говорить, у меня уши запылились...

И в речь его ввалилась нежданным пьяным гостем пауза. Действительно, почесав за ухом, он продолжил:

– Ладно. Ну, а получается?

– Да как тебе сказать... А та женщина – на причале. Она кто тебе? Больна, что ли, серьёзно? Было не до такта – спрашиваете-отвечаем, чего стыдиться.

– Жена. Родила уже – я к тебе прямо оттуда. А с шофёрами – это у тебя здорово получилось. Сразу видно – сержант.

– Ну и кого?

– Что? А, мальчик. Мужик. Четыре кило. Порядком, а?

Тут уж я согласился. Мы выпили за мальчика. В этот момент из меня неожиданно посыпалось. Про редактора, пославшего меня сюда, медсестру в больнице, эту толстую сволочь Коновалова, (Ты понимаешь, Колян, он всем врёт, всё врёт, от него гнусное коноваловское излучение исходит, я ведь по этим излучениям... Я рядом с ним хуже и хуже становлюсь, а туда же...). Ещё я рассказал про толстого библиотекаря. Почти про всё я рассказал тогда.

Но исповедь не получалась, я тоже врал, и всё было придумано. Всё было мной придумано, потому что единственное, чего я боялся, было время. Время утекало через пальцы, а я ничего не сделал в своё оправдание.

Единственное, что я сохранил, была Ленка. Про Ленку я никому не буду рассказывать. Это уж совсем никуда – оттого, что это несчастье было совсем традиционным.

Колян молча слушал, доливал себе в стакан, и мне, подвыпившему, казался больше и выше. Слушать он умел, это было заметно ещё десять лет назад. Наконец, он стал вставать, я тоже попытался встать, и неловко навалился на столик.

– Сидеть! – строго приказал Колян. – Так. Завтра ты придёшь к причалу. Там, недалеко, слева, стоит лохань – лучший крейсер всех времён и народов. «Гидрограф» называется. Придёшь, значит, с утра, к шести. Спросишь капитана или Тыквенко. Это то, что тебе нужно. А потом будешь заниматься самокопательством, или нет. А люди там какие... Увидишь.

– А кто капитан?

– Я. Ты забыл спросить. Ну, мне пора. А то на борту не был, как жену привез. Должны были сегодня выйти – завтра пойдём. На острова пойдём, ветерок, промеры. Думай, Писатель. Пока.

Рассвет я встречал у окна, в номере, под тихое радио за стеной. Все люди, которых я узнал за этот месяц, как будто были рядом. Толстый библиотекарь заваривал тайком от коридорной чай. Писатели сидели строем на диване, по количеству книг, как по росту, Колян подпирал картину с кувшином.

«Лучше б ты приёмники собирал», сказал один любимый мной литературный персонаж. Нет, Коля, каждому своё. Уходить некуда, слишком долго я это делал. Надо пробовать до конца. Устал я каждый раз начинать сначала, и не хватит для меня гайдаровских горячих камней. Надо писать что-то, что я ещё не знаю, ради всех, кого я знал, пусть это будет для этих людей и не очень важно. Пускай я, как пушной грызун, буду ездить по халявным юбилейным пьянкам.

Время переваливается на крыло, меняет своё течение. Это уже не то время, к которому мы привыкли, оно живёт отдельно от нас, мы не поспеваем за его поворотом. И нечего суетиться.

Радио за стенкой стало громче.

– Московское время восемь часов тридцать минут. Говорит радиостанция «Маяк». Сегодня, десятого ноября 1982, года мы продолжаем рассказ о вахте Памяти, посвящённой сорокалетию Сталинградской битвы. Трудящиеся...

Начинался новый день.

ноябрь 1988 – ноябрь 1990

СТАРООБРЯДЕЦ

Молодого инженера разбирали на собрании.

Дело состояло в том, что его тесть был старообрядцем.

Один из друзей инженера, побывав на его недавнем дне рождения, сообщил об этом обстоятельстве родства в партком.

В заявлении говорилось, что в доме у члена партии и при его пособничестве собираются религиозные мракобесы.

Тесть тогда действительно молился в своём закутке, не обращая внимания на гостей, которые с испугом глядели на него.

Пил он, кстати, из своей специальной кружки, и это тоже всех раздражало. Инженер и сам не любил тестя – сурового человека, заросшего до глаз бородой, высокого и жилистого, но его возмутило предательство друга.

Инженер наговорил глупостей, и дело запахло чем-то большим, чем просто исключение из партии.

Однако счастье инженера состояло в том, что по старой рабочей привычке (ибо он стал инженером на рабфаке, придя в вуз по комсомольскому набору), он крепко выпил, идя с собрания, и свалился в беспамятстве.

Врачи объявили диагноз его жене, фельдшеру, которая и сама понимала, что это «нервная горячка». Исключённый и уволенный инженер переждал свою беду, валяясь на больничной койке.

Его тестю повезло меньше. На исходе короткой летней ночи за ним пришли и увезли вместе со святыми книгами.

Через несколько дней началась война, и тюрьмы стали этапировать на восток. Вот тут старообрядцу повезло. Его не расстреляли, как многих других, поскольку у него не было даже приговора, а посадили в эшелон и повезли в тыл. В другом эшелоне, идущем прямо вслед тюремному, двигалась вдоль страны его дочь, снятая с учета как родственница социально-опасного элемента. Её муж, попав в ополчение, погиб на второй день, и сейчас она ехала в эвакуацию с сыном, на станциях задумчиво глядя на вагоны, в одном из которых спал её отец.

Старообрядца везли сквозь Россию. В вагоне им никто не интересовался, и называли его просто – старик. Он не знал, где его везут, и видел в забранном решёткой окошке только серое осеннее небо. Его, впрочем, это мало волновало.

За Владимиром их разбомбили. К тому моменту весь эшелон был в тифу, и те, кто уберегся от бомб, лежали в бреду на откосе. Этих больных без счёта, вперемешку с мёртвыми, закопали в ров.

Путевой обходчик и его помощник увидели на следующий день, что изо рва вылез седой старик, и, не зная того, что он в тифу, положили его на дрезину. Его привезли в посёлок, и обнаружилось, что старик забыл всё и даже не мог сказать, как его зовут.

Дочь, обосновавшись в рабочем поселке, тем временем, отправилась на базар продавать платье и услышала о каком-то человеке, лежащем у складов. По странному наитию она повернула в закоулок, прошла, измочив башмаки в осенней грязи, и увидела на земле кучу тряпья.

Это был её отец.

Старообрядец поправился довольно быстро, но память долго не возвращалась к нему, и он, с болью вглядываясь в лицо дочери, твердил древние молитвы.

Но вернулась и память. Вернее, она пришла не вся, рваная, как его ватник, с лезущей в неожиданных местах ватой, но своё прежнее столярное дело к весне он вспомнил.

Дочь плакала и пыталась заставить его вспомнить что-нибудь ещё, а старик не слушал её. Это было для него неважно.

Понемногу он начал вставать и, опираясь на штакетину от забора, вылезал во двор, щурясь на зимнее солнце.

Кроме них в бараке жила ещё одна эвакуированная – молодая женщина. Она приехала из Киева, где была преподавательницей музыки. Женщина гуляла с офицерами местного учебного полка, и они часто оставались ночевать в её комнате. Оттого жизнь этой эвакуированной была сравнительно сытой. Хозяйка, суровая женщина маленького роста, хмуро говорила про неё: кому война, дескать, а кому мать родна...

Весной третьего года войны началась совсем уж невыносимая бескормица. Старик сидел в своём отгороженном углу и молился. Сперва ему приносили заказы на мебель, но скоро этот источник дохода иссяк. Теперь их маленькая семья жила на больничный паёк дочери. Старик высох, но в его глазах всё так же горел огонь веры.

И вот он молился.

Из-за перегородки время от времени раздавался плач младенца, которого родила соседка этой весной. Сама она куда-то вышла, а дочь старика повезла внука к родне мужа, в деревню неподалёку. Это был лишний шанс продержаться.

Деревня была лесная, в ней не пахали и не сеяли, а по старости или малости лет трудовой повинности никто не подлежал.

Поэтому старик не ощущал вокруг никого.

Был погожий день, и, помолившись, старик вышел на крыльцо. Он медленно прошёлся по двору и, отворив дверь сарайчика, увидел на уровне своего лица круглые колени его соседки. Старик внимательно осмотрел лицо молодой женщины.

Теперь оно приняло обиженное выражение. Постояв так, он вернулся в дом.

Старик пошёл к хозяйке. Хозяйка с испугом взглянула на него. Она впервые видела, чтобы её квартирант заговорил с кем-то кроме своей дочери и внука. Старик коротко объяснил, что случилось.

Женщина всплеснула руками. Война вытравила из неё болтливость, и она молча пошла за стариком.

Одноногий муж хозяйки, железнодорожник, отправился за милиционером. Милиционер был безрукий. Так они и шли по лужам – безрукий поддерживал безногого, помогая ему выдирать из земли деревяшку, а когда милиционер обрезал верёвку в сарае, уже безногий помогал ему, безрукому, снимать твёрдое негнущееся тело и класть его на земляной пол.

Женщину накрыли рогожей, милиционер составил протокол и дал его подписать всем присутствовавшим. Он пробовал заговорить со стариком, но тот молчал, и безрукий милиционер ничего не смог от него добиться. Он отстал от старообрядца только тогда, когда хозяева объяснили ему, кто их жилец.

Ребенка нужно было сдать в детский дом, но милиционер не мог его нести и обещал скоро прислать телегу.

Хозяевам нужно уже было уходить. Безногий поковылял в свои мастерские, а женщина отправилась мыть полы в ту же больницу, где работала дочь старика. Перед уходом женщина попросила было его последить за ребёнком, но натолкнулась на отсутствующий взгляд квартиранта.

Старик думал о грехе. Он думал о том, что теперь ребёнок будет страдать за грехи других людей, за грехи своей матери и даже за грехи тех людей, которые начали первыми стрелять в этой войне. Все равны перед Ним. Всё от Него и к Нему. Всех будет Он судить, и страшна будет кара Его. О себе старик не думал. Он не мог вспомнить о себе многого и поэтому не держал своего зла на людей, а знал лишь, что за грехом должно следовать наказание. Он помнил свои молитвы и то, как нужно держать рубанок. Для него этого было достаточно, а рассказам плачущей дочери старик не верил.

Все ушли, но за перегородкой снова раздался крик ребёнка, про которого забыли.

Старик внезапно понял, что он должен пойти на этот крик.

Ребёнок замолчал, он смотрел на старика немигающими глазами, а потом снова зашёлся в крике. Старик взял свою, тщательно сберегавшуюся в чистоте ложку и начал кормить ребёнка.

Сначала у него не получалось, но вскоре дело пошло на лад.

Старик завернул его в новую тряпку и унёс на свою половину. Когда он понял, что ребёнок уснул, то осторожно положил свёрток на верстак. Ребёнок крепко спал, и не мог выпасть из ложбины, в которой обычно лежала деревянная заготовка.

Тогда старик вышел на двор и, сев на крыльцо, снова стал думать о своей вере, о тяжких людских грехах. Он как будто продолжил свои мысли с прерванного когда-то места.

Была настоящая весна. Солнце, отражаясь в лужах, било ему в глаза, а снег совсем сошёл и чернел только в глубоких ямах у забора. Что-то было с ним в эти дни тогда, в его прошлой жизни. Это воспоминание не было для него сейчас необходимым, и он вспоминал спокойно, без напряжения, будто перелистывая обратно страницы своих книг.

Он начал вспоминать и, наконец, вспомнил всё – вечеринку, испуганное лицо дочери и насупленные лица гостей. Он вспомнил зятя-инженера.

Но тут же снова забыл их всех за ненадобностью.

май 1991

ЛУЧ

Поезд медленно втянулся на станцию. Он опаздывал на три часа, но проводники уверяли, что завтра всё будет в порядке.

Длинная зелёная кишка протянулась от начала перрона, но последние вагоны всё равно не уместились, поэтому пассажиры прыгали на пространство между путями.

Прыгали, поджав ноги, и сразу делились на две группы – одна, степенно прохаживаясь, покачивалась на носках, заводила беседу с соседями по вагону, разминала затёкшие спины, другая же, мгновенно сориентировавшись, бросилась бежать к ларькам и киоскам.

К этой второй половине относился и Лёня. Выпрыгнув из тамбура, он помчался, лавируя между кучками багажа, маленькими тракторами, тачками и людьми. Однако все киоски на перроне уже были окутаны тесной толпой, так что не только купить, но и понять, что продают в этих заманчивых заведениях, было невозможно. Народ, истомившийся за четверо суток дороги, съевший весь свой харч, оголтело кидался на любой пирожок и даже на нечто белое, с косточкой, завёрнутое в целлофан. То, что Лёня ехал в последнем вагоне, сказалось на результате его похода.

Но не всё ещё было потеряно. Стоянки оставалось чистых минут десять, выгружали багаж, а представительный сосед по купе перед остановкой сказал, что тут находится оборотное депо, и стоять будем не меньше часа. Что такое «оборотное депо», Лёня не знал, но решился на последнюю попытку, нырнув под вагон и перескакивая многочисленные пути этой узловой станции.

Мечты его сбылись, и он нашёл всё-таки заповедную старушку и, заплатив не торгуясь, стал обладателем гигантского пакета. Возвращаться можно было не торопясь, и Лёня начал обходить составы с комбайнами, строевым лесом и ещё чем-то, тщательно укрытым брезентом.

Был последний день лета, но в этих местах такие дни ничем не напоминают его. Холод, не замечавшийся им на бегу, стал вдруг пробирать до костей. Греясь от пакета с картошкой, он обошёл последний вагон, опасливо оберегая свой белый свитер от грязи буферов, и только приготовился было залезть на подножку, как зачем-то обернулся.

По асфальтированному пандусу к путям подкатили два грузовика с кузовами серебристого цвета. Дав задний ход, первый аккуратно притормозил, став боком прямо против длинного зелёного вагона, который вначале Лёня и не заметил. Вагон был, однако, странный. Окна его были слепы, и там, где полагалось быть стеклу, существовало лишь окрашенное железо. Из второго грузовика тем временем, как горох вывалились солдаты в коричневых шинелях. Они быстро, по беззвучной команде, заняли через равные промежутки места между вагоном и грузовиком, образовав широкий коридор.

Произошло это так молниеносно, что Лёня сначала ничего не понял, и так и стоял, взявшись одной рукой за вагонный поручень, а другой прижимая к себе пакет.

Вагон стоял недалеко, шагах в двадцати, и ему были видны пилотка, малиновые погоны и даже огромные уши ближнего солдата. Из кабины грузовика медленно вылез офицер и пошёл к другому, показавшемуся в дверях вагона. Бумаги в его руках заворачивались на ветру. Всё происходило тихо, серо, как-то буднично. Наконец офицер вернулся, дверь грузовика открыли, и офицер что-то негромко сказал, заглянув в бумаги. На пороге появился маленький человечек в болоньевой куртке, спрыгнул вниз, как это делали десять минут назад лёнины попутчики, и, спотыкаясь о рельсы, пошёл к вагону.

Когда он забрался туда, поскользнувшись на подножке, из кузова вылез следующий. Система охраны была продумана великолепно. Руки солдат лежали на автоматах, и их косо срезанные стволы внимательно прослеживали перемещение людей внутри живого коридора. Да и куда здесь убежишь, всё вокруг открыто.

В двери кузова возник высокий, наголо стриженый парень в зелёном армейском ватнике. Он подогнул под себя одну ногу, опустил другую и обвёл окружающее пространство взглядом, встретившись глазами с Лёней. Столько было в этом взгляде тоски, столько ненависти к людям с автоматами наизготовку, ео всему миру и к нему, Лёне, к его роскошному белому свитеру и зачарованной физиономии, Лёню как ударило.

Вдруг обложные тучи чуть распахнулись, и из них выглянул маленький чахоточный лучик солнца, весь какой-то недоделанный, неуместный в этом промозглом утре, вообще в этой северной погоде. Парень поднял голову вверх, и, это заметил Леня, туда же посмотрел ближний охранник.

Тут произошло невероятное. Распрямив поджатую под себя ногу, парень в армейском ватнике оттолкнулся от подножки, и в полете сбил с ног охранника. Грамотно управляя своим, чувствовалось, тренированным телом, он приземлился и бросился бежать.

«Куда?!.» – с ужасом подумал Лёня.

Бежать было некуда.

Но зелёный ватник прыгал по шпалам, отрицая охрану, грузовики, весь мир и северную погоду. Это было нарушением всех законов природы, чем-то совершенно нереальным, и Лёня оторопело глядел ему вслед. И внезапно границы предметов сместились, и вот Лёня сам, продолжая стоять у вагона, уже бежал под дулами автоматов. Время остановилось. Ватник медленно, мучительно медленно, перемещался между путей, освещённый бледно-жёлтым светом.

И тут, как необходимая составляющая, как спасительница постоянства и гармонии мира, в тишину ворвалась автоматная очередь.

Парень сделал ещё два шага, но спина его уже заваливалась назад, руки взмахнули, и он рухнул. Не попасть было невозможно.

Солдаты остались на своих местах. Офицер с кем-то медленно пошёл к телу. Бумаги загибались в его отставленной руке. Тучи стянулись, и солнечный луч исчез.

А Лёня почувствовал рывок поезда и машинально поднялся на подножку. Набирали ход – надо было нагонять.

октябpь 1987

КОГДА ЛИЛ ДОЖДЬ

Автобус останавливается. Пассажиры толпятся в проходе. Непонятно, почему они толпятся. Ведь всё, приехали. Не то дело – в Грузии. В тихой, мирной Грузии, где тепло и сытно. А в России сейчас голодно. Там никто не спрашивает, например: «Вы на следующей сойдете?». Там идут по салону и прощаются с попутчиками, как с родными перед долгой разлукой.

Автобус стоит, все прощаются.

Хорошо. В Грузии хорошо. Я оттуда приехал.

Ещё хорошо дома.

Поэтому-то я и приехал оттуда.

Пассажиров, впрочем, можно понять. Всем им хочется поскорее вбежать в квартиру, бросить поклажу и устремиться. Ну, скажем, в ванную, где хорошо. Греешься, тыкаешься носом в колени, поднимая волну. Я по общежитиям жил, а там всё душ. Особенно не погреешься.

Я достаю рюкзак и иду по пустому автобусу. Когда я спрыгиваю с подножки, площадь уже пуста. Все люди уже вбежали, прячась от дождя, в метро, с проклятиями стукаясь о стеклянные двери.

Я подхожу к телефонной будке.

Дождь льёт как из ведра, а в будке сухо.

Многие знают это свойство телефонных будок и пользуются им. Иногда даже трудно звонить. Приходится выковыривать оттуда беззонтичных граждан и любителей целоваться. Целоваться на людях – это непорядок. Но я все понимаю, не такой я уж тупой. Я любой телефон починить могу.

И вот теперь я очень аккуратно набираю номер.

– Добрый день, – говорю я.

Она меня узнаёт.

– Я бы тебя очень хотел увидеть, – опять говорю я.

И дальше молчу. Ещё бы! Чего тут сказать. Я бы столько всего сказал. Но лучше это приберечь. «А что если прямо сейчас?», – снова говорю я и снова молчу. Я вовсе не такой тупой, просто – что тут говорить. А вот некоторые думают, что я тупой. Нет, не тупой.

– А что привезти? – спрашиваю, потому что догадливый и знаю – нужно что-нибудь привезти.

Тут уже она задумывается и, наконец, говорит:

– Ну-у, купи молока... Пакета два.

По дороге я покупаю молоко. Немного болит голова, наверное – от дождя. С детства у меня болит голова. Мальчишки часто говорили, что меня мама уронила на пол. А меня никто на пол не ронял. Просто я медленно думаю, и у меня часто болит голова. Вот в Грузии она у меня почти не болела. Московский воздух сегодня состоит из воды и пыли. «С неба капает вода, кап-кап...» – напеваю я.

Кассирша тупо смотрит на меня и роняет металлический рубль сдачи на дно своей клетки. Железный Ленин на этом рубле взмахивает руками и падает вниз. Рыча, кассирша скрывается из глаз и ворочается там, в глубине, пока я, не оборачиваясь, выхожу из магазина.

Конечно, три пакета гораздо лучше, чем два. Много – не мало. Одно дело – привезти человеку два пакета молока, а другое, совсем другое – три. По-моему, это должно расположить всякого. Ты просил два, а тебе три принесли. Ясное дело.

Я всё понимаю, оттого еду и нянчу молоко на коленях в полупустом метро.

Хорошо, когда есть куда ехать.

Первый раз с такой радостью я возвращаюсь домой.

Вернулся, и меня ждут.

Я её уже два года знаю. Мы учились в одном институте и познакомились на картошке. Учились, учились, а перед выпуском и познакомились. Я хорошо картошку собирал, а она не очень – потому что не умеет она картошку собирать.

Она просто замечательная. И в институте у нас её многие знали, даже на других факультетах. Там, когда я про неё рассказывал, все сразу вспоминали: «А-а, она...». Вот она какая.

Тогда я всё боялся подойти. Около неё всё время крутилась уйма народа. Суетились, бренчали на гитаре. На гитаре я играть не умею, руки у меня хорошие, но на гитаре – нет. Я пробовал.

Поэтому стал письма писать. Ну что ещё делать? Говорю-то я плохо.

Писал, писал... Вот мы и стали созваниваться. По телефону главное человека выслушать – я так понимаю.

Потом долго не виделись, но... Для себя я уже всё решил, но уговаривал себя: «Не мучайся, ей всё равно на тебя наплевать. Кому ты нужен с твоим общежитием и сорока рублями стипендии...»

А сам вижу – не получается себя уговаривать.

И вдруг получаю письмо от неё. Представляете?

Ей грустно, плохо. Кто-то из нашего института ей насолил. Я чуть из дома сразу не выбежал. Спасать её чуть не побежал. Но потом остановился, потому что я основательный и всё тщательно обдумываю.

Значит, я ей нужен. Думаю – вот счастье-то какое.

Я – да ей понадобился. Но тут – бац! Я-то уже год на очень секретном заводе работаю. И вот меня посылают в командировку в Грузию. Антенны устанавливать.

Мы с ней висим на телефоне днями. Я совсем не тупой, понимаю что к чему, и что нужно говорить. Да и говорить ничего не нужно. Нужно помолчать, и никто не скажет, что ты дурак.

Я всю неделю просидел как на иголках. Страшные вещи думал. Пусть, думал, ей будет всё ещё грустно. Пусть она всё так же сидит с сигаретой у окна, а тут приеду я, и сразу всё пойдёт по-другому. Ну чего ещё говорить? Конечно, я хочу её видеть.

Молоко на коленях у меня совсем согрелось. Вот и приехал. Нашёл подъезд. Долго мучаю кнопку у лифта. Наконец сообразил, что он передо мной. Только света в нём нет. Крак! – дверь отворилась, и я вверх поплыл, между этажами смотрю на всякую лифтовую внутренность – провода да механизмы. Приехал.

Дунул на палец, позвонил. Тут же дверь открывается, и я впадаю в прихожую. Ух ты, а там куча людей!

Ну, вроде нет, они все убегают.

«Хорошо! – это я про себя думаю, – объясняться в любви при таком стечении народа неловко».

– А я тебе молоко принёс! – радостно кричу я. Но никто меня не слушает, все завязывают ботинки, бьют друг друга рукавами по лицам и шапки надевают.

Ну и Бог с ними. Лучше я на кухню пойду. Молоко выкладывать.

Сижу на кухне. Вдруг что-то как забулькает!

Это аквариум. Стал я в аквариум смотреть, а там одна большая рыбка гоняется за маленькой. Съесть хочет.

Я на них смотрю, а сам сочиняю, что я ей расскажу, когда все гости разбредутся.

Расскажу я ей, как ругался с начальством, но не испугался страшных последствий. Просто у меня руки золотые. Это даже начальство так говорит. Звёзд с неба, дескать, хватать не будет, но руки – золотые. Вот я и убежал. Оттого, что меня могли оставить на второй срок. А я всё время сидел как на иголках – хотел пораньше приехать. Сидел, но всё же работал. Паял да соединял хитрые проводочки. Так что вовсе я не тупой, просто говорю мало. Вот и сейчас – не хочу болтать с гостями. Сижу на кухне, гости уходят, но как-то медленно.

Жду и наконец вылезаю в прихожую. И вижу там только двоих – её и моего бывшего однокурсника.

– Ба! – кричу я. – И ты здесь!

И вдруг понимаю, что что-то не так. Мой однокурсник обнимает её за плечи и о чём-то шепчет ей в ухо. Или на ухо. Я не знаю, как говорить правильно. Вообще, я плохо говорю, хотя вовсе не тупой. Но тут что-то непонятное – он её обнимает, а она его слушает. Они поднимают головы. Она говорит, смущённо улыбаясь:

– Мы, видишь ли, решили пожениться.

Потом мы идём на кухню пить чай. Мы идём туда, продираясь сквозь лыжи и велосипед в коридоре. Очень узкий у неё коридор. Пока мы идём, я успеваю подумать ещё раз, что что-то не так, а потом и вовсе перестаю что-нибудь думать и начинаю просто смотреть в аквариум.

Наверное, я что-то говорю, потому что и их губы шевелятся. А я смотрю в аквариум, где большая рыба догоняет и съедает маленькую. Вот так – раз, и съела. Очень меня это озадачило.

Я встал и пошёл домой. Дождь перестал, но голова у меня, как ни странно, не болела. Прохожие сторонились и дружелюбно говорили мне: «Глядеть надо, пьяная морда».

Вот и всё.

апрель – декабрь 1989

ПЕРЕСТРОЙКА

Березин разливает кофе в крохотные чашечки и ставит кофейник, покрытый затейливой вязью, на мраморную подставку.

Кофейный воздух плывёт над дольками шоколада, рюмками с коньяком, и поднимается к сухим веткам вербы в кувшине.

Девушка, сидящая напротив Березина, зачарованно смотрит ему в рот.

– Ну, и где ты был? – наконец спрашивает она.

– Э-э-ээ, – отвечает Березин, – для этого рассказа нужно широко размахивать руками и делать страшные глаза...

Он действительно взмахивает руками над столом и засучивает рукава, чтобы были видны его загорелые локти, и чтобы исчезли из поля зрения почерневшие манжеты.

– О! – говорит Березин. – Я плыл на лодке с Псом и Другом. Нет, с Другом и Псом. Да... Это было нечто...

Кофейный воздух шарфом охватывает шею девушки.

– Но я остался жив! – сообщает Березин радостно, – так что моего дивана в наследство ты не получишь. Как, я не рассказывал тебе о диване? Сейчас мы исправим это упущение. Надо сказать, что я очень люблю свой диван. Я люблю даже не лежать на нём, а сидеть. Под рукой телефон, радио, настольная лампа и магнитофон, рядом стол, ноги – вот – на стул закинуты – блаженство! И вот за десять лет пользования мой диван протёрся. Мои друзья – солидные люди – и, вместе со мной, они провертели в диване дырку, а когда я начал её стыдливо прикрывать тряпочкой, так и эта тряпочка... Но мои солидные друзья, со всей тяжестью своих восьмидесяти килограмм садились с размахом на диван, и тряпочка, естественно, слетала, обнажая мерзкое диванное нутро. И вот, наконец, я решил его перетянуть!

– О! – только и говорит девушка.

– Всё это, – продолжает Березин, отхлебывая коньяк, – напоминало программу «Аполлон». Это стало, так сказать, общенародной, национальной программой – вся моя экономика работала на неё, как и у американцев. Я осуществил прорыв в доселе неведомые отрасли человеческих знаний – сравнительные свойства поролонов, мебельных гвоздиков и обивочных скобок. Когда я спрашивал в универмагах югославскую плахту, то молоденькие продавщицы пугались, и лишь матерые старухи, помнившие имперские гарнитуры Третьего Рейха, могли, ностальгически прикрывая глаза, ответить, что поступлений этой ткани не предвидится. И вот свершилось!

Березин размахивает руками, и ветер гасит свечу на столе: – свершилось! – повторяет он. – Диван стоит в соседней комнате.

Девушка уже ничего не может сказать по этому поводу. Она притянула колени к подбородку, и её не слишком уж длинная юбка съехала ещё выше (то есть ниже). Чёрные блеск зарубежной синтетической ткани мешает Березину рассказывать.

– Ну, ладно, – наконец говорит он. – Давай я буду тебя развлекать.

Березин помогает девушке подняться, и за руку отводит её в комнату. Коньяк он тоже не забывает. Они долго сидят на замечательном диване и разглядывают альбом с уродами, изображёнными художником Брейгелем. Сам Березин же сосредоточенно думает: «Интересно, если её сейчас обнять – надаёт ли она мне ещё по морде или уже нет?».

На это девушка жалобно говорит:

– Уже поздно... Мне пора... Я обещала маме быть в одиннадцать...

Березин снова помогает ей встать, задержав руку на талии. Они стукаются лбами в тёмной прихожей.

– А как же насчёт лодки, – прерывает его девушка.

– А! Плыли мы!.. Склон справа – восемь метров, склон слева – пять. Посередине речка. Утонуть тяжело – побиться просто. Перекат на перекате, а поперёк реки навалены огромные стволы, вокруг которых пузырится вода. Нагибаясь к самой лодке, мы пролетаем под бревнами под грохот воды и повизгивание Барбоса. Вдруг – трах! – и у нас обламывается на камнях кильсон, шпангоуты просовываются наружу и стрингера впарываются в днище, протыкая его насквозь!

– Ах! – вскрикивает девушка и плотнее прижимается к Березину.

– Ну, ничего, – успокаивает её Березин. – Я остался жив. Ссадин, правда, много, – он протирает загорелые локти и скромно опускает рукава. Он долго кланяется у чужого подъезда, а изумлённая девушка долго смотрит через стекло. Поднимаясь в лифте, она аккуратно и бережно, чтобы не забыть, вычёркивает Березина из записной книжечки.

Когда Березин входит в свою квартиру, радио играет гимн. Березин брезгливо моет посуду, стараясь не расплескать кофейную гущу по раковине. Гуща плывёт по поверхности воды, как чёрная жижа торфяных болот. Мысли вяло меняются местами в его голове, как волосы водорослей в тихой воде.

Потом, спохватившись, он подходит к дверному косяку и ставит шариковой ручкой в уголке плюсик. Эти заметки, впрочем, похожи на тараканьи следы.

Он сразу засыпает, и ему снятся тихая подмосковная речка, плеск весёл, дачники с удочками и тяжелое дыхание слюнявого Пса за спиной.

У Березина есть друг. Они так похожи, что Березин иногда с испугом начинает себя ощупывать. За глаза они называют друг друга «моя гомотетия». У друга очень сложные отношения с дамами, и Березин их ехидно называет «межличностными». Поэтому иногда Березин ходит вместе со своим другом вместо них в театр.

Однажды опечаленный друг предложил ему сходить в Оружейную палату. И вот, мрачным московским утром едет Березин по городу в троллейбусе, чтобы встретиться со своим другом в Александровском саду. Вокруг прыгающего по рытвинам троллейбуса мелькают серые столбики милиционеров, женщины с кошёлками, дворцы страшно далёких от народа революционеров, ещё горящие поутру фонари, аптеки и ателье – и над всем этим хмурым великолепием каркают чёрные галки на крестах Зачатьевского монастыря.

Вдруг Березин понимает, что троллейбус увёз его на улицу Герцена, не остановившись у Александровского сада.

– Эге! – говорит себе Березин и бежит к Манежу. Там его встречает вежливая группа милиционеров. Березин бежит к Боровицкой башне – но не тут-то было! – такие же милиционеры, даже, как кажется Березину, с теми же лицами, отсылают его дальше. Ещё дальше, еще, совсем далеко... Так Березин бегает между улицей Горького и Фрунзе (бывшей Знаменкой), пока (ровно посередине), не встречает своего друга. В припадке дружеских чувств они обнимаются, злобно поглядывая на окруживших их стражей порядка. Обнявшись, они проходят через Боровицкую башню, а Березин, обернувшись, выкрикивает испуганному милиционеру на входе:

– То-то! Небось, тоже!

Они попадают в отстойник Оружейной палаты.

Друг предъявляет билеты, а сам Березин справку на реакцию Вассермана. Милиционеры проверяют содержимое карманов и считают березинские зубы. Количество зубов долго не сходится с указанным в справке, и поэтому на подмогу вызывают ещё одного милиционера с большими клещами. Но, наконец, всё сходится, и их пропускают внутрь.

Экскурсовод придирчиво осматривает группу. Это очаровательная женщина лет двадцати девяти. Она останавливает взгляд на Березине:

– Вы непременно что-нибудь у нас украдёте, – говорит она.

Группа улыбается, и каждый норовит хлопнуть побледневшего Березина по плечу.

– Обязательно, обязательно украдёт, – подтверждает его друг, обернувшись к толпе.

Березин долго стоит перед бальным платьем Александры Фёдоровны. «Чик-чирик», – думает он. – «А платье-то осталось». Перед ним лежат русские символы.

– Одним из них, – продолжает говорить экскурсовод, – является так называемая шапка Мономаха – ценнейший памятник истории и материальной культуры периода собирания русских земель в единое государство. Тулья венца представляет собой тончайшее золотое кружево со спиралевидным узором, напаянное на гладкий лист золота...

Березина выпихивают из кучки посетителей, но он успевает с удивлением узнать, что мех на шапке меняется раз в двадцать лет.

Они поднимаются на другой этаж, люди толкают Березина, и он слышит бубнящий голос следующей казённой дамы: «Золоченая курительница, предназначенная для благовонных курений в дворцовых покоях, десять рассольников-вазочек с фигурой Венеры; превосходной работы олень на золоченом основании, кубок в виде дыни, на тарелке, окружённой плодами”...

– Вот серебряная гора гамбургского посольского дара, – говорит экскурсовод, – в прошлом году у нас её уже пытались украсть.

Она выразительно смотрит на Березина.

Когда экскурсанты начинают спускаться, старик, отдыхающий на стуле, хватает Березина за рукав и говорит:

– Гляди, парень, не тронь чужого!

Внезапно к Березину подходит его друг:

– Знаешь, что: я тут схожу, позвоню, а ты веди себя здесь прилично.

И друг исчезает.

Березин оглядывается вокруг. Дремлют кареты, опустив оглобли. На одном из сидений принца гольштинского Фридриха Карла, под живописной резьбой, спит караульная старушка.

Задумчивый милиционер, встав на стул, рисует на пыльном окне неприличное слово.

Березин снова оглядывается и тихо открывает витрину. Он достает шапку Мономаха и, внимательно осмотрев, надевает на голову. Березин спускается по лестнице, распевая в полголоса «Белая армия, чёрный барон...» и «Мчится тройка почтовая».

Проходя через гардероб, он вежливо приподымает шапку, прощаясь с гардеробщицей, и растворяется в начинающемся дождливом дне.

У Березина есть ещё один друг. Они вместе учились, потом этот друг был отчислен, работал, служил, а решил круто поменять свою жизнь. Теперь он справедливо решил, что самый интересный предмет для изучения – это человек. В глазах у него появился странный блеск, и с ним тут же познакомились две американки. Насели, так сказать – он и крякнуть не успел, как договорились о встрече. Немного испугавшись, он решил позвать и Березина.

И вот, размахивая руками, они перемещаются по Москве с двумя иностранками – блондинкой и брюнеткой. У одной на груди надпись «Perestroyka», а у другой – герб Советского Союза. Герб странно деформируется на арбузной груди, а вот главное слово дружбы и взаимопонимания читается практически нормально.

Гостьи знакомятся с ненавязчивым русским сервисом, а Березин – с сервисом «Интуриста». Он разглядывает вышибалу в «Национале», предлагающего посадить их за четвертной с носа, пьяных кооперативных подруг и пьяных же негров. Березин ковыряет американо-советское пирожное, а блондинка пытается завязать с ним разговор о русской истории. Брюнетка её поддерживает и хочет узнать, действительно ли Екатерина Великая была задавлена конём в процессе совокупления.

Молодой американец подсаживается к Березину и заводит разговор о мировых катаклизмах. Когда тот сбегает в туалет, американец переспрашивает у березинского друга фамилию Березина и записывает её в книжечку.

Друзья скитаются по домам и скверам, кухням и подъездам. На их пути обнаруживается и швед, что раскладывает на столе пасьянс из пятидесяти фотографий женщин, которые оставили след в его жизни. Девушки уже неясной паспортной принадлежности по очереди выскакивают в коридор к своим сумкам и, погрузив туда голову, чавкают какими-то медикаментами...

Что-то страшное сгущается над Березиным. Иностранцы тянут к нему удлиняющиеся руки, норовят оторвать пуговицы от рубашки. Он понимает, что мир его рушится – нет, всё неподвижно ещё, нерушимы стены Кремля, и ярко горят в рассветной тишине рубиновые звёзды. Но что-то стронулось, прошла стоматологическая трещина, и мир его обречён.

Чёткий и строгий мир его жизни обречён, он истоптан девичьими кроссовками, обёрнут невиданными узкими трусами, надет на него вонючий банановый презерватив, и нет уже спасения.

Спать бессмысленно, утренний холод набил рты, а дома оставаться невозможно. Поэтому Березин уезжает к себе на дачу – туда, где живёт понятный ему народ – ответственный комсомольский работник, дембель, спортсменка, студентка, тунеядец-музыкант и две набоковские школьницы, круглосуточно играющие в бадминтон с человеком по фамилии Фунтов. Березин иногда приходит к ним на огонёк и сидит, как патриарх, в окружении молодёжи. Со стороны он похож на освободителя Востока Федора Сухова во время посещения гарема.

Что бы там ни было, он любит своих соседей.

Ни один из них не видел живого иностранца.

И вот он едет туда в электричке, бережно прижимая велосипед коленом, чтобы промчаться последним летним ветром от станции к дачам, забывая случайные встречи.

сентябрь 1989

ПРОГУЛКИ ПО УЛИЦЕ «НОВЫЙ БЫТ»

– В каждом уважающем себя городе, – размышлял Раевский, должна быть Красная площадь, желательно и существование ботика. Не просто ботика, а ботика Петра Первого. Дедушки русского флота. Вот в Ленинграде он есть, был на Измайловских прудах, в Переславле, кажется... Не удивлюсь, – продолжал Раевский, разговаривая сам с собой, – если ещё где-то есть эти дедушки-ботики. Расплодились они по земле русской. Возникает, правда, вопрос, кто же был бабушкой русского флота?

Он шёл вдоль берега реки, мимо длинных деревянных лодок и маленьких рубленных, в три окна, домов, превративших городок в большую деревню. Толстая баба полоскала бельё, чудом держась на мостках, ещё две, повязанные одинаковыми пуховыми платками, ругались у калитки. Пьяный брёл по улице, одной рукой держась за забор. Было пасмурно, и Раевский откровенно замерзал в своём городском костюмчике.

Был лягушачий час. Земноводное войско перемещалась по дороге во все стороны.

– Туманно, туманно, ах как всё туманно... э... кругом, – напевал Раевский. Где-то пилили дрова, и унылый звук циркулярной пилы, вгрызающейся в дерево, дополнял картину мироздания. Картина мироздания была для него безотрадна.

– Душераздирающее зрелище, – бормотал он. – Я похож на ослика Иа-Иа. Хороши же здесь названия. Улица «Коммунальный городок». А вот улица «Новый быт». Ну, вот как, скажите, можно жить на улице «Новый быт»? То есть, ничего дурного тут нет, и я бы не хотел, чтобы это всё переименовали. С моими мыслями жить на улице Первомайской ещё хуже. Мои размышления бессвязны, и гадкая моя сущность не знает – предаваться тоске или восхищаться местной храмовой архитектурой... Все старорусские города на одно лицо, вот что я вам скажу...

Конференция закончилась, уехали почти все. Уехал оргкомитет. Уехали знакомые, с которыми Раевский по утрам поглощал блины с клюквой, местную достопримечательность. Эти блины продавались буквально на каждом углу, от них положительно нельзя было никуда деться.

Уехал содокладчик Раевского. Накануне они гуляли по окрестностям, месили дорожную грязь и лазили на монастырские стены. К товарищам постоянно привязывались не то деревенские, не то городские собаки и с лаем провожали по пути.

Тогда приятель хватал камни с земли, и, приговаривая: «Ну что, видишь!? То-то, а, побежала в другую сторону, да, будто и не сюда хотела, да?!», – чавкал грязью, топал ногами.

Особого комизма Раевский в том не видел, но тоже топал ногами и брызгался грязью. Так проходили их прогулки, но, как и всё – закончились.

Содокладчик и коллега уехал. Уехали все. Раевский остался, и, сам не зная зачем, пустился гулять по тихим просёлкам между домами.

Он попал в этот городок по ошибке. Вместо научной конференции здесь проводилось совещание больших начальников.

Все начальники – не моложе пятидесяти и не старше шестидесяти пяти, одетые в пиджачно-галстучную униформу, обнюхивали друг друга, выбирали пару, образовывали стаи.

Раевского очень раздражало, что они не могут устроить даже пьяного дебоша.

И вот конференция кончилась. Небитые начальники разъехались, остался один Раевский с графиками да формулами на рулонах чертёжной бумаги, с томлением в груди, с жаждой мести неизвестному злому началу.

– А что ж вы, гады, (тут он заменил для воображаемого слушателя крепкое слово) ботик потопили?! Стоял апрель... Любимый мой апрель. Стоял апрель, и жизнь была желанна... Но повернулась моя жизнь. Однокурсники мои стали начальниками, их дети пошли в школу... А я занимаюсь научными склоками. Диссертация накрывается, начальство меня не любит, пора что-то менять, а что – непонятно... И зачем я всё это пережёвываю, услышь меня кто-нибудь из знакомых, стал бы мне мораль читать. Вот, скажет, старый русский город, река, церкви, набитые картошкой. Нечего страдать и пускать слюни... А я скажу этому придурку:

– Жизнь мне недорога... Жизнь недорога, вот упаду в грязь и заплачу... Нет, нет, не об этом я...

От меня ушла жена, и в этом всё дело.

Вдруг он в испуге остановился. Сам того не заметив, Раевский забрёл на кладбище.

Вокруг него столпились кресты, и в центре каждого сияла сверкающая табличка с тремя цифрами, похожая на номер запертой пока квартиры.

Страх пробрал его тоскливую душу. Милыми показались и скучные начальники, и деревенские собаки. Он оглянулся и, внимательно смотря под ноги, чтобы не испачкаться, стал выбираться на дорогу.

апрель 1990 – апрель 1991

ЖЁЛТЫЕ КОНЦЫ

Сидоров с трудом выдирается из переполненного автобуса. Попутчики мешками и сумками расстёгивают на нём куртку, но он уже прыгает с подножки. Сидоров бежит по тропинке между кустами к высокому школьному крыльцу. Вокруг него зимняя вечерняя темнота, а под ногами скользкая, покрытая асфальтом тропинка. Он успевает вовремя. У крыльца стоят несколько человек, переминаясь с ноги на ногу.

– Бог в помощь! – произносит Сидоров и пожимает протянутые руки.

Сразу вслед за Сидоровым появляется бородатый человек с маленьким рюкзачком за плечами. Люди подтягиваются к двери, и каждый боится быть последним. Последний будет сторожить дверь ещё десять минут. Но сегодня всё решается просто – все проходят внутрь, и вход сразу же запирается. Сидоров поднимается по лестнице рядом со Стаховским. Они дышат тяжело, и разговор их прерывист – Стаховский тоже торопился, а подниматься им высоко – пятый этаж.

Раздевалка уже набита их знакомыми. Кто-то кричит:

– Серёга, займи мне крючок и пошли в сортир!

Они раздеваются в тесном закутке, запихивая опустевшие сумки под лавки. Белое кимоно холодит спину Сидорова, когда он повязывает пояс. В этот момент Стаховский говорит ему:

– Когда красить будешь?

– Когда сварится, – отвечает Сидоров. Это означает, что красить пояс он будет как-нибудь потом. На деле ему просто не хочется признаваться, что в отличие от цветных поясов его товарищей, на его поясе пришиты только «жёлтые концы». Носить настоящий пояс ему просто рано.

Жёлтые концы – четыре сантиметра на концах белого пояса.

Жёлтые концы – это несданный экзамен.

Жёлтые концы – символ ученичества.

Но Сидоров не красит даже концы – принципиально, он ненавидит их как ефрейторские лычки. Пояс у него белый.

– Не моют полы школьники, – говорит он, войдя в зал и поклонившись. Действительно, весь пол в песке. Их товарищи тоже кланяются и шагают из раздевалки внутрь спортзала. Кто-то садится на пол, растягиваясь, кто-то прохаживается, а несколько ребят садятся на скамейки и заводят ленивый разговор.

Сенсей выходит из своей персональной раздевалки и поднимает руку вверх. К нему подбегает старший ученик с красным поясом и, пошептавшись с сенсеем, становится перед строем.

– Киесобо дач.

– Ос! – выдыхают ученики.

– Побежали. Они бегут по кругу.

– Правым боком вперёд ... Левым...

– Колени высоко! (Сидоров переводит дух, но вот уже нужно бежать, выбрасывая назад пятки).

– На кошах! Зал наполняется дребезгом.

– На пяточках! Дребезжание переходит в глухие удары.

– Сере-цухерен! – говорит бородатый.

Немного времени уходит на то, чтобы разобраться в строй по четыре. Сидоров оказывается на своём прежнем месте, около цифры 9, изображённой белой масляной краской на зелёном полу.

– Руки. Вращение... – произносит семпай.

Зал наполняется хлопаньем рукавов.

– Раз-два-три-четыре-пять-шесть... Девять-десять... Похлопывание...

Звук становится реже и суше. Ученики бьют себя рёбрами ладоней сперва по плечам, животам, а потом перебираются на голени – сначала на левую, потом, не сбиваясь с ритма, на правую.

– Поклоны вперёд. Большой узел на поясе впивается Сидорову прямо в солнечное сплетение. «Ох», – только и думает он.

– Правая нога под себя, левая – вперёд! Наклоны!

Двадцать человек, пыхтя, наклоняются, пытаясь достать в этой позиции локтем пол между разведёнными ногами.

– Растяжка в парах.

Двадцать человек разбредаются по залу. Стаховский занимает место Сидорову у шведской стенки. Он сразу задирает напарнику ногу, так что суставы издают лёгкий хруст, а сам Сидоров, болтаясь на весу, пытается другой ногой достать пол. Лицо Стаховского покрыто крупными каплями пота.

– Чаёк выходит, чаёк... – бормочет он. – Три стакана.

– Йои, – говорит Красный Пояс. – Киесобо дач.

Все замирают по стойке «смирно», сжав ступни.

– Сайдзен, – без выражения произносит детина и начинает садиться. Вслед за ним начинает садиться первый ряд, неловко подгибая ноги и устраивая ладони на бёдрах. Второй ряд садится вслед за первым, за вторым садится третий ряд, ряд Сидорова. Люди мерно, волнами опускаются за его спиной. Он слышит их кряхтение.

– Мусо! – командует Красный Пояс.

Ученики опускают головы и начинают втягивать в себя воздух и с шумом выпускать его обратно. Сидоров старается смотреть, как и положено, в метре перед собой, но взгляд его всё время останавливается на грязной пятке соседа спереди.

Сидоров разглядывает ороговевшую кожу, прилипшую грязь на ней и грязно-жёлтые складки кимоно. Сенсей ходит между рядами и медленно говорит:

– Когда занимаешься каратэ-до, нельзя думать ни о чём, потому что в это время ты постигаешь путь всего живого. Узнать его невозможно, как невозможно и выразить его. Его можно только почувствовать. А для этого ваши сердца должны уснуть, потому что сердце – это орган мысли. Ты должен находиться в позе отрешённости, а лицо твоё должно выражать только ненависть и неотвратимость твоей победы. И тогда руки и ноги будут двигаться сами – легко и свободно.

– Мусо яме! Они так же, волнами, встают.

«Сейчас, – думает Сидоров, – сейчас начнётся».

«Поехали. Так. Удары вперёд. Раз-два, раз-два. Ич-ни, сан-си... Ещё ничего. Чу дан. Теперь в верхний уровень, в средний... Нижний. Верхний, средний, нижний. Раз-два-три. В кибо дач встали, стоим... Что у меня с ногами? Стопы, стопы параллельно! Ну, вот, теперь действительно началось. Рендзёки пошли. Раз – шаг назад, блок... Что там Илюша делает? Смотреть на него, смотреть... Агью ке, наверх! Теперь ногой, так! В укороченную стойку, учикоми... Три-четыре. Маваши, йоко... Кенсей, ору кенсей. Опять забыл. Уход, блок. Снова уход... Куда дальше? Блок... Маваши тетсуи. Кенсей! Все орут. Все с красными поясами, хорошо им. Так, снова поехали. Уход. Блок. Удар, уход. Стойка. Блок. Блок проворонил. Удар, ещё удар! Кенсей! Нормально... Го-року, сити-хати... Всё. Нет, ещё раз. Раз-два, раз-два. Ну, все! Начал выдыхаться. Третья рендзeка, рендзeку, как её правильно-то? Раз-два, раз-два, три-четыре... В пол влипаю, плохо... Разворот на ноге, не микадзуки, а... Раз-два... Ну, все! жёлтые концы, у меня жёлтые концы, мне плохо. Вот сдам экзамен на настоящий пояс и буду счастлив. И будет мне совсем хорошо. И сейчас мне хорошо, отдышаться можно. Та-а-та... Интересно, чем мы сейчас займёмся?... Вот такая мысль – бегать надо. Быстро я стал выдыхаться. Уже на разминке – пот ручьями. Вот бы жёлтый пояс... Ката вадза рей! Рей, конечно, рей. Как не рей. Во-во, сразу с хиянов и начнём. Второй, ни дан. Так, на счёт начнём. Ич – из йои в кокуцу, хорошая такая кокуца получилась, руки в блоки, правильно, правая сверху, взгляд над левым кулаком – как в танке, через щель. Теперь удар... Рукава мешаются, жёсткие. Это, у меня, конечно, кимоно для дзюдо. Не кимоно, а бронежилет... Тетсуи, разворот. Раз-два, удар! Ухожу в кокуцу. Чёрт! Грязная кокуца! Как дзенкуца почти. Колено подсогнуть, задняя стопа перпендикулярна. Блок, блок, удар! Кенсей! Харкнули кенсей и хватит! Разворот. Чёрт! Въехал в скамейку. Кокуца, кокуца-фигуца... Ещё... С визгом торможусь по полу, очень плохо. Не видать мне жёлтого пояса, как своих ушей. Теперь самое сложное. Взмах руками. Блок. Где блок?! Справа или слева? Над передней ногой или нет? Справа. Вроде справа. Мае! Теперь ногой и кулаком вперёд. Обратно блок. Фу, забыл! Ведь говорили же, бестолочь, что тело должно быть закручено! Положение ног! Я в дзенкуце стою. Там ещё подшаг должен быть... Забыл, забыл. Поздно, сейчас мне в спину сосед въедет. Моратэ. Кенсея нет, нету его здесь, отменили его. Разворот. Ги дан. Рука вверх, без реверса. Головой мотнул. Патологически забываю вертеть головой. Блок. Кенсей! Я-я-яаа! Ух! В йои бездарно ушёл. Вообще, все куда-то сместились. Хорошо – не я один. Вот велят садиться. Прекрасно, сейчас отдышимся, пока этого семпая тиранить будут. Из него замечательный мальчик для битья, просто замечательный. Смысл ката, какой смысл, движения бы не перепутать. Действительно, все... Ах вот оно что. Кумите. Мочиловка пошла, ща меня вынесут... С этим, что ли? Огромный, толстый. Да он меня убьёт. И защиты никакой нет, знал бы, весь войлоком обвязался. Плохо без Стаха, вон он как Илюшу обрабатывает – ни одного касания... Когда же этот спарринг кончится... Как... Ох... Воздуху не хватает. Ноги ватные. Ухожу, ухожу... Да у него нога вообще не блокируется! Микадзуки. Шмяк! Всё-таки прошёл ему в бок. Итё! Раз-два, ногой его, подбивающим, подбивающим! Ура! Так его... Нет, снова пошёл ... Убьёт, точно убьёт. Я уже ничего не могу. Сердце... Уфф... Сейчас он мне колено своими подсечками расшибет. Время, когда конец, ведь время же... Ямэ! Господь внял, внял Господь! Спасительный бег по кругу, я люблю тебя... Уф... Снова уф... Как я бухаю, просто падаю вперёд при каждом шаге... Сейчас мы построимся, подышим, покланяемся. Сейчас всё пройдёт... Вот встали. Стоим. Что это он? С ума сошёл»?

– А теперь садимся и встаем с мае гири кьяги!

Сидоров ухает. Вверх-вниз. Вниз – он выбрасывает над головой скрещённые руки, вверх – бьёт вперёд ногой.

«Когда ж это кончится! Силовая, эта силовая часть меня доконает... Ну да ничего, немного осталось, ещё раз! Раз!...».

Сенсей выпрямляется и поправляет на себе кимоно. Повторяется то же, что и вначале. Повторяется зеркально, а когда они поднимаются, в зале раздаётся громкое пиканье электронных часов.

– Сарвамада, – отвешивает лёгкий поклон учитель, и строй ломается. Тренировка кончилась.

В раздевалке опять сутолока, и Сидоров со Стаховским выносят свои вещи в предбанник, где уже дожидается своей очереди вечерняя смена. Сняв свои кимоно, они натягивают джинсы.

– Штаны с меня спадают, вот что, – говорит Стаховский. – Всегда после тренировки худею.

– Ну как там? – спрашивает кто-то из вечерников, пробегая мимо них по лестнице.

– По полу размажут – узнаешь, – сурово говорит Сидоров.

– Ну, что, зайдем в «Сыры»? – говорит Стаховский.

Когда они подходят к магазину, Сидоров произносит:

– А вот на этом месте я первый раз в жизни сострил. Мы проходили здесь с Ваней Иванчиком, и он, как всегда кривляясь, сказал: а вот, дескать, сыры, а к ним в оппозиции – показав на другую витрину, – плавленые сыры... И я тут же отметил, что они, плавленые, давно уже превратились в правящую партию...

Стаховский внезапно перебивает его и кричит:

– Твой, беги!..

Сидоров бежит за проезжающим автобусом. Это удача – он ходит редко, и можно прождать на остановке полчаса. Впрыгнув в дверь, Сидоров машет Стаховскому, спокойно идущему по улице. Затем он усаживается и начинает глядеть в окно.

«Раньше я думал, что здесь какой-то ореол, но никакого ореола здесь нет. Вот Стаховский курит, а у него уже красный, то есть оранжевый пояс. А я вот не курю... Я не курю, но у меня жёлтые концы. Будет, будет и у меня жёлтый пояс... Покажу я им всем. Покажу и буду счастлив».

март 1990 – апрель 1991

ПУТЕШЕСТВИЕ СВИСТУНОВА

Как только поезд тронулся, на столе разложили газету.

На газете появились четыре помидора, варёные яйца, и варёная же курица. Баранов достал картошку в мундире и кусочек сала.

Поэт вытащил из чемоданчика маленькую баночку с солью и коврижку.

Все начали есть.

По вагону, задевая пассажиров этюдником, промчался живописец Пивоваров, а за ним пробежал проводник. Из носа проводника росли дикие косматые усы, а в руке у проводника была клеенка с кармашками для билетов.

Понемногу всё успокоилось, но поезд тут же остановился, а пассажиры кинулись докупать провизию.

– Пойдёмте сочинять стихи, – сказал поэт. – Я как раз не могу подыскать рифму к слову «завтра».

Поэт, Баранов и писатель Свистунов вышли и начали прогуливаться между путей. Один Володя остался сидеть на своём месте, опасаясь, как бы у него не украли данные на сохранение Пивоваровым двадцать рублей.

Поэт кланялся знакомым пассажирам и говорил:

– Видите ли, я думаю написать большую поэму. Она должна называться «Собиратель снов».

– Иные сны опасно видеть, особенно в гостях, – отметил Свистунов. – А я вот собираюсь написать роман. В моём романе будет жаркое лето, степь и положительный герой-служащий. Он будет рассуждать о судьбе культуры. Представляете, герой мой торчит, как пень, среди высокой травы. «Этот камень, – будет думать мой совслужащий, – говорит нам о постоянстве мира. В этом смысле камень талантлив. Структура его не имеет значения. Он образ бездарного творения, пробудившего мысль».

– Только что мы с вами видели чрево паровоза, где беснуются шатун и поршень. Подумайте, во имя чего он, этот паровоз, несёт нас через пространство? – жеманно произнёс поэт.

– Да, – ответил Свистунов, – не лучше ли природа, эти волы, пасущиеся на горизонте...

Володя всё-таки вылез из вагона и присоединился к прогуливающимся. Рядом с ними внезапно появился Пивоваров и заинтересованно спросил:

– Вы опять о кризисе романа? – и тут же унёсся по направлению к паровозу.

Стоянка кончилась, и люди полезли на подножки, стукаясь головами о жёлтые флажки в руках проводников.

– Душно-то как... – сказал Баранов.

– Давайте пойдём в тамбур и откроем там дверь, ведущую на волю, – предложил поэт.

Так и сделали.

– А теперь будем рассматривать степь, свесив ноги! – приказал поэт.

Сам он достал книжечку и записал в неё такое стихотворение:

Через некоторое время в тамбур вошла проводница, возмутилась, но скоро остыла и начала курить, пуская дым над сидящим Барановым.

Поезд шёл медленно, и Баранов различал отдельные стебельки травы. Километровые столбы Баранов тоже различал, но они пугали его непонятностью цифр.

Незнакомый Баранову человек прикурил у проводницы и, сев за спиной Баранова, стал пускать дым Баранову в ухо.

Проводница ушла. Поезд совсем замедлил ход, и тогда человек произнёс:

– А знаете что? Здесь путь делает петлю, и если вы дадите мне рубль, я могу вон там купить арбуз и успею вернуться.

Баранов вытащил бумажку, и человек с папиросой спрятал её в карман пиджака. Потом он ловко спрыгнул с подножки и исчез из жизни Баранова навсегда.

К вечеру Володя и Баранов настрогали щепок и растопили кипятильник. Проводница высунулась из своего закутка и попросила оставить ей немного воды – помыть голову. За это Володя разжился у проводницы кренделем.

Стали пить чай. К компании подсел старичок, стриженая девица и какой-то человек в железнодорожной фуражке.

Поезд пронёсся мимо моста, на котором, в маленькой будочке, стоял совсем иной человек. На голове у человека была белая кепка, а на плече висела винтовка. Человек на мосту не думал о Баранове, Володе, Свистунове или о других пассажирах поезда, и не занимала его мысль, как уберечь их от вредительства, а думал он о том, как бы скорее выпить водочки. Мысль эта сгустилась вокруг белой кепки и была подхвачена воздушным потоком от локомотива. Она догнала вагон, проникла внутрь и равномерно распределилась между всеми участниками чаепития. Так у всех возникло желание выпить водочки.

Человек в железнодорожной фуражке исчез на время, и, вернувшись, принёс две бутылки водочки, одну бутылку достал Пивоваров, и ещё бутылка оказалась в портфеле у Баранова. Сорвав пробочку и разлив живительную влагу по железнодорожным стаканам, поэт спрятал бутылку под лавку. Володя заметил, что он очень боится, что к ночи водочки не хватит...

К столу внезапно подсел солдат в мохнатой шинели.

– Я боец Особенных войск, – сказал он. – Давайте я расскажу вам про это.

Постепенно в купе начал приходить неизвестный никому из присутствовавших народ. Пришли трое – хромой, косой и лысый. Лысый принёс гитару с бантом. Они сели с краю и тут же закурили.

– Вы читали у Горького, – спросил Свистунов. – Там, где он говорит, что гитара – инструмент парикмахеров?

Троица сразу же обиделась и ушла к соседям, оставив на полу три папиросы «Дели» с характерно прикушенными мундштуками. От соседей ещё долго доносилось рыдание гитары и нестройное трёхголосое пение: «Счастья не-е-ет у меня, ади-и-ин крест на гру-у-уди...»

– Я вам сыграю, – предложил Баранов. Он достал из портфеля чёрный футляр. В футляре лежала дудочка. Баранов приладил к дудочке несколько необходимых частей и вложил мундштук дудочки в рот.

Однако в этот самый момент живописец Пивоваров привел на огонёк двух женщин – проводницу Иру и Наталью Николаевну. Проводница Ира сразу же положила ногу на ногу, а Наталья Николаевна была рыжая. Обе были очень молоды и слушали Пивоварова, открыв рот, а Пивоваров между тем подливал себе водочки. Когда писатель Свистунов захотел рассказать план своего нового романа, Пивоваров строго сказал ему: «Ты – царь. Живи один».

И Свистунов пошёл в другой вагон. Там он поймал за пуговицу пиджака грузина, который сел не на свой поезд, и начал рассказывать ему печальную историю своей жизни.

– Я – Свистунов, – говорил он. – А они... Представляете, как они переделали мою фамилию?!

Грузин отбивался и мычал.

В это время Ира и Наталья Николаевна уже изрядно наклюкались. Иру Пивоваров увел блевать в тамбур, а Наталью Николаевну посадил на отдельный стульчик поэт и стал читать ей стихи, поминутно проверяя, на месте ли находятся колени Натальи Николаевны. Наталья Николаевна склонила голову ему на плечо и стала вспоминать своего покойного мужа, бывшего офицером Генерального штаба.

Разбудила всех Ирочка. От её громкого крика пассажиры проснулись и стали прощупывать свои бумажники сквозь ткань брюк.

На Ирочке не было лица, а через незастёгнутую форменную рубашку был виден белый лифчик.

– Он там висит... Там висит, язык вылез, синий весь... – кричала Ирочка.

Все пошли за Ирочкой к туалету. В мокром туалете, согнув ноги, висел писатель Свистунов.

– Н-да, – сказал Баранов, и все закивали.

Расталкивая присутствующих, к висящему Свистунову пролез боец Особенных войск. Перочинным ножиком он обрезал верёвку и посадил согнутого Свистунова на толчок.

– Странгуляционная борозда чёткая. Так. – боец Особенных войск поднял голову. – Теперь, граждане, каждый скажет мне свои установочные данные. Вы кто? – он ткнул пальцем в Баранова.

– Я – Баранов, – сказал Баранов.

– Хорошо. А вы? – он показал пальцем на Володю.

– Я – Розанов.

Когда всех записали, Свистунова положили в тамбуре.

Вернувшись на своё место, Баранов сказал поэту:

– Вот и нет человека.

– А вы знаете какую-нибудь молитву по усопшим? – спросил поэт у попутчиков.

– Я только читал про морскую молитву. Она кончается словами «Да будет тело предано морю», – вклинился на бегу в разговор проносившийся по проходу Пивоваров.

– Морская тут не подходит, – со знанием дела отметил Баранов.

Когда поезд снова встал в степи, они вынесли Свистунова на курган у полотна и выкопали там круглую яму.

– Приступим к обряду прощания, – сказал боец Особенных войск.

Ирочка заплакала.

Прибежал живописец Пивоваров и встал, выпятив живот.

Из соседнего вагона пришёл человек, как оказалось, знакомый Свистунова. Он произнёс речь. Какой-то проводник принёс палку с хитрым железнодорожным значком на конце. Её воткнули по ошибке в ногах покойника, и кинулись догонять поезд, набиравший скорость.

Лишь один грузин замешкался, нашаривая что-то в грязной луже.

Рассевшись по своим местам, пассажиры стали смотреть друг на друга.

– Надо помянуть, что ли, – наконец произнёс проводник, который принёс железнодорожную палку на могилу. Люди загалдели, а, загалдев, шумно согласились. Водочки уже не осталось, но нашёлся самогон.

Выпили за знакомство и за прекрасные глаза Ирочки.

Ирочка застеснялась и скоро с Барановым ушла к себе в закуток, чтобы посмотреть вместе с ним схему пассажирских сообщений.

Через некоторое время за столом остался один Володя. На душе у Володи было нехорошо – в нём жил несостоявшийся звук барановской дудочки, план свистуновского романа и поэма сновидений. Он снова вынул четвертушку серой бумаги и написал: «...И когда они обернулись, домов и шуб не оказалось».

сентябрь 1990

МАЙОР КАЗЕЕВ

На Москву навалился внезапный снег, стали белыми крыши. На той, что напротив моего окна, видны были снежные вмятины. Они были похожи на след упавшего дворника. Говорят, что снег не падает на сухую землю. Значит, в природе что-то изменилось, сначала октябрь поменялся местами с сентябрем, и вот теперь, нежданным воскресеньем выпал снег.

Зима сразу сменила осень, а осень была долгая-долгая.

Ещё случился у моего кота день рождения. Я купил бутылочку водки и пришёл домой. Мы с дедом нарезали тонкими ломтиками кусочек жёлтого сала и чокнулись. Кот смотрел на нас зелёными немигающими глазами.

В квартире было тепло и пахло – промокшей известкой от потолка, гречневой кашей с кухни, и пылью – от кота.

Тем же вечером мне позвонил давний и старший товарищ, бывший прапорщик Евсюков. Евсюков служил егерем далеко-далеко от Москвы, и вот приехал к нам в гости.

Но был ещё и другой повод для звонка. Надо было помочь Бортстрелку. Впрочем, звали его просто Стрелок. Стрелок получил квартиру, и теперь нужно было перетащить его нехитрый скарб через несколько улиц. Нужно было бережно посадить на этот скарб его жену и ветхую бабушку, и нужно это было сделать в субботу, потому что Стрелок уже договорился о машине.

Я встал и, напившись пустого чая, надел свою старую офицерскую шинель со споротыми погонами.

В этом не было рисовки – на моей китайской куртке сломалась молния, а другой одежды у меня не было. А ещё я надел крепкие яловые сапоги и стал похож на мальчишку-панка, потому что волосы у меня успели отрасти.

Я шёл к метро и поймал себя на том, что невольно твёрдо, плоско подошвой, ставлю ногу.

Это была вечная армейская память о топоте подкованных сапог на плацу, когда моя ладонь дрожала у виска, и мимо плыла трибуна с гербом.

За мной точно так же, как и я, сто двадцать раз в минуту, бил в асфальт коваными сапогами мой взвод.

И вот время строевого шага ушло. Что-то окончательно подгнило в русском государстве, и я видел, как изменились часовые Мавзолея. Они вылезали из-за ёлок, и так же исчезали, сменив церемониальный шаг на быстрый топоток. Через три дня после описываемых событий они пропали совсем. Тогда мне говорили, что я мрачен и похож на танк Т-80, ведущий огонь прямой наводкой по дому парламента.

Об этом мне говорили часто.

Я видел эти танки. Из стволов вылетали снаряды двенадцати с половиной сантиметров в диаметре и разрывались внутри здания. Из окон вылетала белая пыль, и порхали птицами какие-то бумаги. Несколько десятков тысяч зрителей разглядывали это действие, а над головами у них время от времени жужжало шальное железо.

Над всеми, золотые на белом, застыли, показывая три минуты одиннадцатого, равнодушные часы.

А я вовсе не был мрачен, потому как и всякую вторую субботу октября, шёл вместе с женщиной, которую любил, вдоль железной дороги. Мы шуршали листвой у Нового Иерусалима, грели еду в холодной пустой даче, а в это время в Москве ещё стреляли и отстреливались.

Старые дачные часы печатали маятником шаг, и казалось, отбивали комендантский час...

Улицы вокруг были все знакомые – рядом стояли авиационные заводы, МАИ, Ходынка, Центральный аэродром и суровые здания секретных КБ.

Названия вокруг были – Аэропорт, Аэровокзал, даже метро «Сокол» казалось чем-то авиационным.

Из окон старой квартиры нашего приятеля были видны одни предприятия, а из новой – другие, но суть была та же.

У подъезда стояла старая заводская машина, и у её борта переминался бывший прапорщик Евсюков. В комнате, перевязывая последние коробки с немудреным скарбом, суетился Стрелок, а жена его уже ушла на новое место их жизни.

Следующим, кого я увидел, был майор Казеев. Впрочем, он давно не был майором, но звание прикрепилось к его фамилии намертво. И мой рассказ – о нём.

Все молчаливо признали начальство майора и взялись за тяжёлое и лёгкое.

Мы быстро погрузили и разгрузили вещи и быстро подняли их по узкой лестнице на четвёртый этаж.

Маленькая компания таскала вещи споро и ухватисто, перетаскав их множество в прошлой жизни, и скоро закончила работу.

Новая квартира Бортстрелка была вдвое меньше, чем его прежняя комната – залы в огромной коммунальной квартире, и, когда мы наконец уселись вокруг крохотного стола, мне не хватило стула.

Пришлось устроиться на новеньком белом унитазе. Но, опять же, мой рассказ не об этом застолье, а о майоре Казееве.

Майор Казеев в своей прежней жизни служил в войсках постоянной боевой готовности.

И он был готов к своему назначению всегда. Майор Казеев всматривался в жизнь через зелёное окошко радарного индикатора, и жизнь его была крепка. Он даже позволял себе выделяться трезвостью среди других офицеров. Его перевели под Москву, и маячила уже академия, когда его вызвали и предложили командировку. Это была непростая командировка. Нужно было лететь на восток, а потом на юг, надевать чужую форму без знаков различия, а в это время его зенитно-ракетный комплекс плыл по морю в трюме гражданского сухогруза.

Потом майор Казеев внимательно всматривался в знакомые картинки на экране локатора, и пот ручьями стекал на панели аппаратуры.

Чужая земля лежала вокруг майора, чужая трава и деревья окружали его, и лишь координатная сетка перед его глазами была знакомой.

Зелёные пятна на ней перемещались, и теперь майор знал, что за каждой из этих точек – самолёт, в котором сидят такие же как он белокожие люди, и ещё он знал много другого об этих самолётах.

Зенитно-ракетный комплекс вёл огонь, а потом майор со своими товарищами рубил кабели топорами, и мощный тягач перетаскивал комплекс на новое место.

Часто они видели, как на старое ложились ракеты, выпущенные белокожими людьми из своих самолётов.

Однажды при перемене позиции на майора Казеева упал металлический шкаф с аппаратурой.

Майор потерял способность к нормальному передвижению, а на следующий день к нему приехала инспекция.

Инспекция состояла из пяти генералов, каждый из которых гордо нёс на груди по несколько звёзд.

Звёзды были большими, а генералы – маленькими. Они лопотали у майора над ухом, мешая сосредоточиться. Ракета ушла в молоко, а цель была потеряна, потому что бомбардировщик поставил активную помеху. Экран перед майором мельтешил точками и линиями, а цель исчезла. Майор подбирал нужную частоту, генералы говорили о чём-то своём, и вот на экране снова возникла точка отдельно летящего бомбардировщика, по которому он промахнулся. Внезапно точка разделилась на две – одна осталась на прежнем месте, а другая, меньшая, начала путешествие в сторону майора Казеева. Это была самонаводящаяся ракета «Шрайк», охотница за зенитчиками.

А между тем майор увидел, что весь обслуживающий персонал, пятеро генералов и их спутники, покинули его и бросились к вырытому вдалеке окопчику.

Майор не мог двигаться, и надеяться ему было не на что. Он стал сбивать ракету с курса, включая и выключая локатор, уводя своего врага в сторону от направления излучения.

Всё, кроме азартного состязания, перестало существовать. Он обманул ракету, она отвернула от комплекса и попала точно в окоп с маленькими желтолицыми генералами. Когда над окопом взметнулось пламя, он понял, что прежняя его жизнь кончилась.

Его вернули на родину и уволили из армии по здоровью. Новая жизнь началась для майора. Он вернулся в свою квартиру, оказавшуюся вдруг не вне, а внутри Москвы. Майор вставал по привычке рано и начинал блуждание по улицам. Спал он спокойно, и во сне к нему приходили слова из его прошлой жизни. Слово «дивизион» и слово «станция». Слово «боезапас». Эти слова шуршали в его снах, как шуршат газетой тараканы на ночной кухне. Медленно проплывало совсем уже невообразимое «фантастрон на пентагриде». Майор Казеев любил эти сны, потому что пока его измученное лихорадкой тело лежало на влажной простыне, рука нащупывала на невидимой ручке управления кнопку захвата цели.

Кнопка называлась «кнюппель», и это слово тоже приходило к майору Казееву ночью.

Друзья помогли ему устроиться на завод. Завод был режимный, почтовый ящик, и располагался среди десятков таких же заводов и предприятий. И ещё завод был авиационным. Сперва майору Казееву было непривычно создавать то, что он привык уничтожать в воздухе, но выбирать не приходилось.

Впрочем, слово «оборона» было не хуже слова «армия». Он хорошо работал – руками и головой – и притёрся к новой жизни. Но всё же это было что-то не то. Одинокого, его любили посылать в командировки, теперь уже простые, хотя в его паспорте всё время лежала серая бумажка допуска.

Майор любил эти казённые путешествия поездом или военно-транспортным самолётом – обычно на юг, в жару лётно-испытательного полигона.

Однажды майор Казеев познакомился с вдовой погибшего лётчика и просто сказал ей «пойдём». Женщина легко оставила военный городок посреди степи и выжженное солнцем кладбище у лётного поля.

Новые товарищи майора работали хорошо, и многие были влюблены в свои самолёты. Майор был равнодушен к самолётам, но ракет он не любил тоже.

Дело было даже не в том, что, глядя на подвеску самолётов, он примеривал её смертоносный груз на себя или на других зенитчиков.

Просто охотники не влюбляются в патроны. Они любят ружья. А ракетчики не любят ракет. Майор Казеев любил не ракеты, а момент их подлета к цели, когда запущен радиовзрыватель, тот момент, когда через несколько секунд зелёная точка на экране начнёт уменьшать одну из своих координат – высоту.

И теперь он спокойно смотрел на самолёты и на те тонкие длинные тела, которые крепились у них под крыльями.

Его дело было – сбивать самолёты, а не строить.

А ракет он не любил.

Зато он любил работу на стенде, то, когда он спокойно глядел в окошечко шлейфового осциллографа и щёлкал тумблерами.

Надев маску с лупой на глаза, он сидел в канифольном дыму.

Точность вернулась в его руки – вернее, в кончики пальцев. И вернулись некоторые слова – не все. Но вернулся даже странный фантастрон.

Эта точность нашла вдруг странное применение. Друг попросил его сделать колечко, из старого полтинника. Для того, чтобы переплавить монетку и отлить колечко, понадобилось всего полтора часа.

Через месяц, другой приятель принёс серебряный стаканчик. На стаканчике ящерица гналась за паучком. Паучок не мог убежать от ящерицы – лапки его уничтожило время.

Майор Казеев оснастил паучка лапками, и теперь они с ящерицей совершали вечное перемещение по стенкам стаканчика.

Работа с серебром нравилась майору всё больше и больше. Хозяева брошей и колец откупались от него водкой, которую он приносил нам. Майор по-прежнему не пил. Если работы не было, он сидел и рисовал закорючки на листе бумаги. Они соединялись в кольцо или ожерелье, и это соединение должно было быть точным. Тонкие нити серебряной проволоки, как и линии вольт-амперных характеристик, были понятны майору Казееву.

Это был его язык, родной и простой, но не было в его работе опасности. Линии не состязались с майором в уме и проворстве.

Однажды друг привёз к нему женщину в шубе. Женщина положила на стол ожерелье. Экзотический сувенир, память о туристической поездке, серебряное ожерелье было сделано на Востоке. Маленькие Будды были его звеньями, они улыбались маленькими губами и сводили по-разному маленькие тонкие руки.

Но цепь разорвалась, и один из человечков отлучился навсегда.

Майор Казеев несколько часов смотрел на тридцать серебряных человечков. Он смотрел на них, не отрываясь.

Ночью майор снова искал рукой ручку с кнюпеллем, и перед его глазами стояли деревни с отрывистыми названиями да разбитые, но улыбающиеся каменные Будды.

Жена печально клала ему ладонь на лоб, и тогда он успокаивался.

Следующим днём было воскресенье. Майора позвали к телефону.

Что-то изменило ему, и он, привыкший всё делать сам, попросил жену кинуть цепочку в чашку со слабым раствором соляной кислоты.

Майор хотел просветлить серебро и убрать грязь. Он ушёл, а его жена перепутала бутылки и погрузила ожерелье в царскую водку. Тридцать маленьких Будд всё так же улыбались, соединяясь с HCl и HNO3. Вернувшись, майор Казеев сразу понял, что произошло. Голова его заработала ясно и чётко, будто он увидел на экране радара американский бомбардировщик. Он сел за рабочий стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Занеся над ним автоматический карандаш, он несколько раз нажал на кнопку, будто бы захватывая цель, и начал рисовать.

В понедельник он пошёл на заводскую свалку. Там, со списанной электроники, он, почти не таясь, ободрал серебряные контакты и вернулся домой.

Через неделю приехала заказчица. Она не заметила подмены и долго не понимала, почему ювелир не хочет брать с неё денег. В этот момент майор Казеев понял, что он снова нашёл нечто важное – уверенность. Он сразу же забыл лицо заказчицы, потому что главное было найдено, это было ему ясно видно, как попадание в цель на экране радара – уверенность в себе не покинет его никогда.

И вот теперь он сидел за столом вместе с нами. Бортстрелок надел песочную куртку от своей старой формы, и я представил, как потом он будет дёргать струны, и серебряно-голубой рыбкой будет биться у него на груди медаль.

Устраиваясь поудобнее на своём унитазе, я знал уже, как хозяйка будет сыпать по тарелкам картошку.

В этот момент, думая о Казееве, я понял что его отличало от многих людей, виденных мною в жизни.

Майор Казеев не умел ничего делать плохо. Его занятие было важнее обстоятельств – оклада и власти, мировых кризисов и обстановки в коллективе. Занятие сосредотачивалось на конце паяльника, в капельке олова, и оправдания остального мира переставали существовать для майора.

А мы, оправдываясь, как и почему не выполнили долга, оставили государство, набитое танками и ракетами. Это государство, как диплодок с откушенной головой, ещё двигалось по инерции, но уже разваливалось, падало на бок.

Мы оставили рычаги и кнопки смертоносных машин, а за наши места сели халтурщики.

И в жалости по этому поводу не было проку. Не смотря на наше дезертирство, нам остался устав, правила поведения, и они не имели отношения к конкретному государству. У каждого из нас была своя история и своё прошлое. Вместе мы образовывали одно целое, и поэтому недовольство не проникало к нашему столу.

А что погон у нас нет, так это ничего.

июль 1994

ЖИЗНЬ ПРАВЕДНИКА

Это случилось тогда, когда наш друг ещё не хватался поминутно за левую сторону груди, не носил с собой в кармане сразу несколько коробочек с таблетками и не пил своих отваров до еды и после.

Это случилось тогда, когда он ещё не ложился на обследование аккуратно два раза в год – весной и осенью, когда он ещё не знал наизусть названий своих болезней и не откладывал себе только нежирное и несолёное.

Это случилось тогда, когда мы путешествовали по кавказским горам, и он, пыхтя, семенил за нами, топча жёсткую траву роскошными башмаками с самодельными набойками.

Мы догоняли своих и торопились выйти на Магистраль.

Из экономии времени мы шли до темноты, а потом просились на ночлег в летние домики пастухов.

Старики, заприметив сразу нашего друга, отмечали его из нас троих и задумчиво говорили, качая бараньими шапками:

– Рахаат, ингерман гар. Та гар, рахаат...

Это, безусловно, имело отношение только к одному из путников.

Однажды, проснувшись раньше всех, я услышал, как временный наш хозяин молится своему неведомому богу и, среди резких гортанных слов своего языка, рассыпающихся как камни на склоне, повторяет имя нашего друга.

Старик молился за него.

Иногда они молча сидели поодаль – очередные люди в бараньих шапках и он, неуклюжий путешественник, жмурящийся на солнце и поминутно протирающий очки. Его коротко стриженная круглая голова сочилась потом.

Другой мой товарищ, без зависти глядя на них, говорил:

– Святой. У него нет пороков. Пожалуй, кроме порока сердца.

Но мы вышли, наконец, в посёлок и вдохнули жаркий воздух автостанции, пропитанный запахом очереди.

Очередь пеклась под жестяной крышей уже не первый час, и мы стояли вместе со всеми, посадив нашего друга в тенёк.

Итак, приблизившись к заветному окошку, мы позвали близорукого святого, и он полез через толпу.

В тот год он уже дышал тяжело, но внезапно, подобравшись, вдруг прицелившись, наступил на голую ступню во вьетнамке. Стоявший спиной к нам курортник в панаме вскрикнул.

Он оказался толстым мужчиной лет сорока. Он тут же заголосил, размахивая руками, закричала его жена, стоявшая у стены с двумя чистенькими детьми, вступились невесть откуда взявшиеся старухи.

Очередь возмутилась. Наш спутник виновато развёл руками, и мы вышли.

К вечеру, когда наша компания доехала на попутке до какого-то пересечения дорог и расположилась на ночлег, мы спросили его наконец. Мы спросили его, потому что весь день не могли опомниться от изумления, так не вязался этот поступок с характером нашего друга.

С детства он говорил «извините», когда ему самому наступали на ногу. Его не осмеливались трогать – даже самые отъявленные хулиганы – так он был добродушен.

Мы спросили, и наш праведник рассказал нам эту историю.

Он служил в дальнем гарнизоне, где офицерам, при том ещё изобилии продуктов, выдавали сыр два раза в год – на 7 ноября и День Советской Армии. Сыр выдавали по триста грамм – на семью. Офицеры пили постоянно, а полком заправляли прапорщики.

Один из них, хозяин ремонтной роты, ненавидел нашего друга за очки, косолапые движения в строю и полное неумение надеть противогаз.

Били близорукого праведника как и всех, может, даже и меньше других – в силу его покладистого характера, добавив, правда, отбитые почки к уже в армии пережитой желтухе.

Но вот, однажды, он, неловко вылезая из трактора, опрокинул на своего хозяина банку с маслом.

Банка перевернулась в воздухе и плеснула на роскошную фуражку прапорщика.

Той же ночью прапорщик пришёл к ним в казарму.

Первогодков подняли с постелей, и они, испуганные, смотрели, как двое азербайджанцев и краснодарский блатарь опускали нашего друга.

После того, как они кончили своё дело и застегнули штаны, прапорщик удовлетворённо крякнул и полил свою жертву машинным маслом из той же самой жестянки.

Вот этого-то прапорщика на отдыхе и встретили мы в очереди за билетами.

– Что ж ты нам этого не сказал! – закричали мы, готовые бежать по этой мусульманской дороге обратно, чтобы найти толстяка и бить его, бить, бить по его голове в панаме, пока это слепое бешенство не оставит нас.

Мы чувствовали, будто опустили нас самих, будто надругались над самым сокровенным, дорогим, что мы носили внутри себя.

– Убить его мало! Зачем ты ему на ногу наступил-то?!!

– Должен же я был что-то сделать, – ответил наш друг, всё так же близоруко щурясь на солнце.

июль 1991

ВЕЧЕРНЯЯ ИГРА В РОСТОВЕ

Д. Хармс

Надо ехать в Ростов. Нет, не к его младшему брату на Дон, в пыльный и пропахший семечками, дешёвым куревом и запахами базара город. Надо ехать в тот, что истинно называется Великим.

Надо ехать. По крайней мере, в этом городе вы не попадёте под машину – ну, по крайней мере, у вас будет чувство, что уж там этого не случится никогда. Не надо бояться тамошнего обилия чёрных котов – коты приносят счастье. Или забвение, что одно и то же.

Ростов, помимо вида Успенского собора, подарил мне игру «уплющь матросика» и знакомство с Сёмой Бухгалтером.

Надо оговориться, что эта игра не связана с применением физической силы, а Сёма не имел никакого отношения к делопроизводству.

Впрочем, все по порядку.

Мы приехали в Ростов в начале апреля, ориентируясь на жирный дым городской бани. Зачем – я не помню, но, кажется, и тогда этого никто и не знал. Командировочные начислялись исправно, работа заканчивалась до обеда, что позволяло нам блуждать по немногочисленным улицам. Улицы были придавлены соборными куполами. Мы брели по ним и дивились – пока не привыкли – отсутствию мыла и огромным чёрным котам, наглым и толстым.

Вечера же мы посвящали игре. Единственное, что отравляло нам жизнь, – сумасшедшие апрельские комары, напоминавшие медведя-шатуна, худого и хмурого, оголодавшего и оттого готового на всё. Но, по сравнению с той свободой действий, которая была нам предоставлена, согласитесь, это – сущая мелочь. Так ходили мы между Спас-Яковлевским и Авраамиевским монастырями, заключающими город с юга и севера, занятые патетическими разговорами, будто поэты Дельвиг и Баратынский. С тем только отличием, что мы не держали руки в карманах, а несли в них задорное стекло. Коты деловито бежали мимо. Они были выкрашены траурной банной сажей.

Мы трогали пальцем древность и приникали к корням. Мы изучили житие св. Авраамия, встретившего в предместьях города Иоанна Богослова и получившего от него магический жезл. С помощью жезла Авраамий уничтожил языческий идол и основал на освободившемся месте монастырь. Видимо Свято место, действительно, не бывает пустым. Иван Грозный неторопливо (по нынешним меркам) пробираясь к Казани, позаимствовал жезл для восточного похода, и его поклажа увеличилась на эту священную реликвию. Казань покорилась, в Москве построили собор Покрова, более известный как храм Василия Блаженного, а в Авраамиевском монастыре возникла постройка, одноимённая с московской.

Но вот беда! Неизвестна была судьба жезла. Тут-то и начиналась поэма Сёмы Бухгалтера, которую он написал в тоске по любимой жене, оставшейся дома. Пересказывать содержание невозможно по этическим соображениям. Жезл, его нефритовый свет, цари, казанская принцесса – всё пропало, поэма забыта – время утопило сюжет в мутной воде вечной реки.

А пока Сёма Бухгалтер сидел под огромной репродукцией картины «Юдифь с головой Олоферна». Администрация гостиницы видимо хотела показать, к чему может привести появление случайных гостей в номерах. Итак, Сёма Бухгалтер, имевший рост в двести пять сантиметров, сидел на диване, спрятав голову между коленями. Колени уходили к потолку, а сутулая спина, покрытая одеялом, изгибалась как вопросительный знак. Сёма Бухгалтер шмыгал длинным носом и сморкался в огромный носовой платок. Когда он переставал сморкаться, голова его блаженно откидывалась к стене, глаза же закрывались.

Юдифь печально глядела на иудейскую бородку Сёмы, а сам Сёма разглядывал стол с разложенной игрой «уплющь матросика».

Это был квадрат из ста двадцати одной фишки, вокруг которого плавали фишки-корабли. Перемещениями пуговиц-матросиков фишки переворачивались, открывая игрокам дивные дивы, золото, опасности да медные деньги.

Двенадцать флибустьеров четырёх цветов – по три матросика на каждого из нас – бродили по квадрату в поисках сокрытых денег, находили клады, были пожираемы акулами, вновь рождались с помощью русалки, бывали иногда и убиты своими же собратьями, возвращались на корабли, пропускали ход, попав в клешни краба, перетаскивали, наконец, гигантский алтын к себе на корабль...

Но не мне описывать эту эпическую игру. Не мне и не здесь. Может, явится когда новый Гоголь и напишет пьесу «Игроки в «уплющь матросика»».

За столом сидел так же болгарин Думитрий, быстро освоившем хитрую науку этой причудливой смеси лото, преферанса и шахмат, неторопливый и расчётливый Остапченко, да и я, собственно.

Сёма был умён. Он был велик. Почему его не коснулось облысение, отмечающее всех людей его ранга, мне не ясно. И не было людей, равнодушных к Сёме – к нему под окна даже приходили петь патриотические члены знаменитого тогда общества «Память». Только Сёме позволено было судьбой иметь носки с шестью дырками. Он был великолепен, когда, будто политрук, поднимающий в атаку залёгший взвод, уговаривал нас не есть, а пить. Голос его гремел, и даже трезвенники теряли самообладание.

Это не мешало Сёме снисходить до нас с высоты своего положения. Громкий хруст его кандидатских корочек и карманных денег стоял у нас в ушах, но мы спокойно говорили ему «ты». Да, да, мы говорили ему «ты». Мы были на «ты» с Сёмой Бухгалтером! Я сам, недрогнувшей рукой переставляя своих зелёных матросиков, выиграл у него партию.

Солнце не потухло, и не разверзлась земля, когда Сёма развёл руками над столом. Один из его матросиков был съеден акулой, другой упал в море вдали от корабля, а я перетаскивал монеты на своё судно.

За окном темнело, и мы начинали новую партию. Звучал полуночный гимн, белая коробка радиоточки хрипела и билась на стене, а наши матросики прорывались к кладу и несли его прочь на хрупких плечах. Всё грустное уходило в эти минуты – всё забывались в момент вступления на «поле дельфина», возвращающего матросика с копеечкой на корабль.

Между тем в мире что-то разладилось. Утонула ещё одна подводная лодка, где-то дрались сапёрными лопатками, и горело, горело что-то неясное. А мы, знай себе, плющили матросиков, вымещая в абордажной резне, как я теперь думаю, страх перед будущим.

Сейчас я думаю, что такой наркотический транс был позволителен только Сёме Бухгалтеру. С некоторой натяжкой это можно было позволить Думитрию, жившему последние недели перед отъездом на родину с русским размахом.

Ну, наконец, Остапченко! Счастливый отец семейства, посвятивший себя натуральному хозяйству – он бы выжил и в пустыне, мгновенно засадив её вынутой из карманов брюквой. Но я-то, я! Кто я был такой, чтобы не думать ни о чём, перемещая победную копейку по пластиковым фишкам?!

Я был никто. Самой большой моей печалью была отмена автобусов в Борисоглебск, а администратор гостиницы даже не спрашивала у меня карточки гостя – так мало я значил в её глазах. Единственной моей героической деятельностью была охота на жестяное зверьё в местном тире.

– Кто же мешал тебе заниматься самоусовершенствованием, науками и медитацией, вместо того чтобы плющить чужих матросиков и стрелять по зайцам в тире?! – скажут мне люди, обременённые уже жизненным опытом, и будете правы. Мне нечего возразить.

Я проводил драгоценное время в беседах со старушкой, командовавшей пространством для пальбы. Злодейски щурясь, старушка пристреливала духовые ружья и рассказывала про свою службу.

Она родилась в этом доме.

Потом здание был последовательно пекарней, загсом, похоронным бюро, мастерской надгробных памятников и теперь вот стал тиром. Бравая заведующая играла какую-то неясную роль во всех этих учреждениях, и долгая жизнь научила её не вздрагивать при звуках выстрелов и снисходительно относиться к людскому раздражению.

Как мне было променять эту могучую старушку на толстые, похожие на амбарные, книги по гидродинамике?

Оттого по вечерам мы плющили матросиков, а новая жизнь втекала в город, по пыльным улицам, по сухим ещё руслам, мир дробился, множился и менялся.

В ресторане мы следили за танцующим повторением Сильвии Кристель и запивали зрелище дешёвым вином. Вечером, однако, мы раскладывали на столе белые квадраты фишек, и героические игрушечные матросики, рванув тельник на груди, бросались с корабля.

Прошло время, но мне и сейчас кажется, что можно будет всё переделать, объяснить и оправдаться. Всё начать сначала.

Нужно только нарезать из линолеума белых квадратов два на два и усадить рядом с собой международного аспиранта Думитрия, вислоусого Остапченко и Великого Сёму.

Но уже который год я хожу по кафелю, мраморной плитке и ламинату. Вот беда-то какая.

май 1989

ОСЕНЬЮ В ЛИТВЕ

Вставали довольно поздно. Часов в одиннадцать.

Меня начинало припекать на раскладушке, стоящей в уголку сада и я ворочался, сваливал на густую траву и сорняки одеяла, потом наконец просыпался и сразу же тянулся губами к огромному кусту красной смородины, торчавшему тут же рядом, глотая тугие кислые ягодки вместе со специальными маленькими веточками, которые удерживают упомянутые ягодки на кусте. Веточки эти не очень вкусны, и в крайнем случае их можно выплёвывать.

Ягодки смывали отвратительные утренние слюни, накопившиеся во рту за ночь, но до окончательной бодрости было далеко, и тогда мой путь лежал к террасе, от которой уже доносился звук готовящегося обеда.

Да, тут я ничего не напутал, это я прекрасно помню.

Именно обеда, хотя кто-то вставал, как и я, в одиннадцать, но кому-то необходимо было подняться раньше. Может, в семь. А то и в пять. Так получалось, что одним это был завтрак, а другим ужин... э-э... я хотел сказать обед, но, впрочем, это неважно.

Гораздо интереснее, кто именно собирался за столом.

Во-первых, это был дедка. Как и полагалось, дедка был с бабкой. Сейчас мне очень стыдно, но я не знаю, как звали дедку, потому что забыл спросить сразу, потом не пришлось, а после стало неудобно.

Так его и звали за глаза «дедка».

А бабку звали «пани Надя».

Дедка был большой и приземистый, а пани Надя маленькая, сухенькая, с тоненькими ножонками, обутыми в некогда белые кеды. Дедка был неразговорчив, а за обедом обходился коротким и смачным звуком отрыжки.

Пани Надя, наоборот, говорила безостановочно, быстро и не всегда понятно.

Ещё к столу, в добавление к рано встававшим бабке и дедке, выходил Сидоров. Сидоров спал в доме на старинной никелированной кровати, украшенной по бокам затейливой готикой, на которой ему снились удивительные сны.

Это я тоже хорошо помню. Сны были отрывочны, но очень занимательны. Вот, например, был у него один сон, про то, что он обзавёлся каким-то другом армянином, удивительно похожим на президента Рейгана, но тут вдруг из комнаты славного армянина он попадает в прихожую своего другого знакомого, на улице Коперника, и в отсутствие этого знакомого обнаруживает неисправный видеомагнитофон. Собственно то, что он неисправен, Сидоров обнаруживает позднее, а пока предаётся размышлениям, с какой это стати его друг (не армянин, а тот, который живёт на улице Коперника) завёл себе видеомагнитофон, да ещё и поставил его на калошницу в прихожей. Но, согласитесь, глупо задавать себе подобный вопрос, когда непонятно откуда взялся друг номер один (армянин) и как это армянин может быть похож на президента Рейгана.

Так вот, наш Сидоров садится на корточки перед видеомагнитофоном и вдруг обнаруживает, что на нём, собственно, ничего нет. То есть, не то чтобы совсем ничего... А надеты на нём чёрные, так называемые «солдатские» трусы, и они смотрятся на нём не так уж безобразно, поскольку малы.

Но опять же, согласитесь, непонятно, куда он девал остальную одежду (которой вокруг себя не видит) – и не в трусах же он добрался до улицы Коперника. Но пока он так размышляет, отворяется дверь, и из комнаты в прихожую попадает луч света, а с ним длинная костлявая фигура его друга, живущего на этой улице Коперника. Мало того, за ним появляется какая-то очаровательная девушка, и оба они смотрят на Сидорова, копающегося в видеомагнитофоне. Насчёт починки магнитофона Сидоров говорил особенно невнятно, и оставалось непонятным, починил он его или нет, и единственное, что приходит Сидорову на ум, это изысканная фраза, обращённая к девушке:

– Видимо мне следовало бы представиться, но я не знаю, удобно ли представляться очаровательным дамам в трусах...

На что она, улыбнувшись, отвечает, что они-то давно знакомы, и Сидорову (который даёт руку на отсечение, что он её никогда не видел), приходится это признать.

Но тут раздаётся звонок в дверь, и с другой стороны прихожей появляется друг-армянин, тот самый, который похож на президента Рейгана. Но они-то (друг с улицы Коперника и его подруга) не знают, что это всего лишь армянин!

В общем изрядные были у Сидорова сны. Там был ещё один, про то, как Сидоров изготовлял пломбы из кусочка чёрной пластмассы по тайному заказу или история про Замок Теней с Внутренним Двориком.

Но, надо сказать, по части снов мы тоже не лыком шиты.

Сегодняшней ночью, например, мне приснилась незнакомая девушка по имени Наташа. По крайней мере я убеждён, что у нас возникла большая любовь в этом моём сновидении.

Но мы отвлеклись. Наконец за обеденный стол садятся Вася Петрас, его жена и малолетняя дочь, по причине своего малолетия не принимающая участия в трапезе, однако внимательно наблюдающая за всем из сумки «кенгуру».

Итак, в большие кружки разливается молоко, и Васина жена быстрыми ударами чайной ложечки пытается размягчить свой замёрзший кусок творога.

Но вот уже Сидоров втаскивает на веранду огромную сковородку с ёжиками – рисо-мясными котлетами, особый способ приготовления которых я бы мог здесь поведать, но, увы, сейчас мне недосуг.

Обед всегда располагает к глубокомысленным разговорам.

Начинать следует с бесспорной фразы или незначащего вопроса.

Не поддержать – опасное преступление. Но и развивать тему тоже не стоит, лучше сказать просто «Это – да...».

Или просто «да...».

И перейти ко второму.

Вот Сидоров спросил о курицах.

Курицы – это да.

Да-а...

Курицы живут за домом в маленьком вольере, рядом с уборной, вдесятером, чавкая по глубокой грязи своими жёлтыми куриными ногами, и проходя мимо них я всегда громко ору:

– Здорово, куры!

Куры отвечают мне тем же и продолжают громко квохтать, пока я занимаюсь своим делом.

Однажды мы с Петрасом решили посмотреть, как выглядит мокрая курица, и окунули одну из них в железную бочку, наполненную дождевой водой. Выглядела она после этого омерзительно.

Ну просто омерзительно. Скособоченная на один бок, она передвигалась зигзагами, поминутно втягивая ставшую лохматой шею, и отряхивалась. Целый день она скрывалась в глубине курятника.

Так что теперь я, поверьте, с полным знанием дела могу рассуждать о мокрых курицах. Петрас потом ещё несколько раз купал эту нашу крёстную, а когда затем потрошил её, как доблестный ученик Лысенко, нашёл в ней воздушный пузырь, народившийся, по его словам, от необходимости жизни.

Но это о курах. Есть и поросята. Вот Петрас однажды принимал роды у огромной свиньи. Она лежала на боку, вытянув ноги и тяжело вздыхала. После каждого вздоха из неё со свистом вылетал упакованный в прозрачную пленку поросёнок и, пролетев примерно полметра, шлёпался на солому, а потом уж сам начинал освобождаться. Вот это – о свиньях.

Речь о них идёт после обеда, когда все мы сидим на старых, вросших в землю шпалах – шпалы... э-ээ... я их куплял, когда тебя ещё здесь не було. Пропитанные ээ... Ниц нема. Матерьялу ээ... Файные шпалы э-ээ...

Сидоров тихонько говорит: «Шпала Великая – О!» Ничего не хочется сейчас, даже думать о том, чего не хочется. Да и чего не хочется, когда... Да-а...

Путь потом лежит в сад, под сень смородиновых кустов, где в землю тонкими ножками вопьётся стульчик, а пальцы будут двигаться, как при дойке, скороварка же начнёт наполняться красными ягодками, слой за слоем, а потом туда нальют воду и бросят кусочек чёрного хлеба, предварительно удалив из скороварки маленькие веточки, на которых держатся ягодки и которые, в свою очередь... Но о веточках уже было.

Над головой совершается вечный путь белых облаков.

Плотный их строй занимает всё небо, и может, облака стоят на месте, а это ярко голубые тучки бегут на фоне молочного неба?

А может все стоит неподвижно, и лишь Земля (Коперник!) несётся со своей захватывающей дух скоростью в пятьдесят семь метров в секунду вместе с красной смородиной, соснами, камнями, озером, вонючей картонажной фабрикой над ним и интернатом для дураков, воспитанники которого (в одинаковых чёрных трусах) ходят по ближней лужайке на опушке леса и задумчиво машут руками. Земля крутится быстро-быстро, и деревья рассекают воздух, рассекают воздух и костёлы, дома попроще, просто домики, трубы, вышки, мачты, заборы и палки. Всё это создаёт ветер, и одни лишь облака неподвижны над вращающейся землёй.

Где-то там, подо мной, совершают свою привычную жизнь антиподы, они стоят головой вниз, обратясь ко мне своими иностранными расписными подошвами и грустно смотрят на выплывающие из-за горизонта облака.

– Дизель прошёл, – говорит Сидоров. – На город.

– Замечательно, – говорю я.

– И город замечательный, – отвечает Сидоров. – Девушки там, однако, красивые. Жаль, я языка не знаю. По такому городу хорошо ходить с девушкой, а потом долго целоваться с ней в тёмном дворике...

Мы бродим с Наташей по узким улицам и играем в языкознание.

– А ты знаешь, как здесь будет прокурор? – говорит она.

– Ну-у? – говорю я.

– Прокурорас!

– А ты знаешь, как будет пункт?

– Ну-у?

– Пунктас!

– А ты знаешь, как будет салон?

– А ты знаешь, как будет...

Мы совсем похожи на местных жителей, у нас то и дело что-то спрашивают, но быстро спохватываются и исчезают.

Петрас сказал нам, что в середине любой фразы надо вставлять «кас-кас» – «что-что?», и уже никто нас не распознает.

Мы читаем вывески и постигаем язык, закручиваясь в спирали улиц, выскакивая к новостройкам, отражаясь от фабрик и попадая вновь в Старый город, угадываем название фильма по местной рекламе, обсуждаем суть фигурных свечек, красные номера ГАИ, и снова вывески (Смотри, смотри! Мие-есо! – это мясо, плотоядно, правда?)

– А вот школас-магазинас, – говорит Наташа, – зайдем?

– Если только продукты там не учебные...

– Вот смотри – сыр. Ты видел такой сыр? Ну, ты видел столько сыра? Ну, скажи, скажи...

Я ловлю её руку за тонкое, едва успевшее загореть запястье, перечёркнутое тонким золотом браслета, мы сцепляем пальцы и выходим на улицу.

Мы бродим по городу и переделываем названия улиц из Субачяус в Собачус, и из Комъяунимо в Комунна мимо...

Наташа молчит, потом высовывает язык, потом засовывает его обратно, чешет нос и наконец говорит:

– Я всё поняла. Эстонцы – они как шведы, то есть не как шведы, но они такие скандинавы-земледельцы. Латыши – они как немцы, и вообще промышленно развитая страна. Литовцы – они как поляки, вот.

– Зато эстонцы хорошо варят кофе.

Она показывает мне язык, и я показываю ей язык, и мы бродим по улицам, сцепившись пальцами и размахивая руками.

– Не любят местные девушки русских, – печально произносит Сидоров. – Вася, ты сегодня за молоком ходил?

У нас в магазине теперь есть замечательная знакомая.

Она, наверное, полька. Представляешь, мы приходим в магазин и берём пять бутылок молока. На следующий день приходим и берём семь бутылок молока. Когда мы приходим в следующий раз, мы покупаем девять бутылок. Нас замечают, и мы, конечно...

– Ну, ходил, – отвечает Петрас.

– А как наша дама?

– Ничего, – имел с ней беседу.

– А не спрашивала ли она тебя: «А где же ваш интересный приятель?»

– Нет, – ядовито отвечает Петрас. – Наоборот. Она сказала: «Как хорошо, что вы сегодня один».

Над нами бегут белые облака, и шумит за домами сосновый лес. Пан Станислав идёт вдоль забора в свой магазин и сосредоточенно машет руками. Петрас гоняется в малине за соседским петухом, который имеет наших кур. Он ещё не видел мокрого петуха. Малина трещит, а куры заинтересованно ждут исхода борьбы.

Рядом со шпалами стоит блюдечко с мочёным хлебом.

По ночам сюда приходит ёжик.

Однажды я решил погулять по городку. Была ясная звёздная ночь, голова была обращена вверх, а ноги сами несли меня, и я не сразу заметил машину. Только дальний визг тормозов заставил меня очнуться. Машина тормозила не из-за меня. Это был маленький ёжик. Я хорошо помню, как он попыхтел, пригрелся у меня на руке, а потом развалился мягким брюхом прямо в сгибе локтя.

Пары шли в ночи с танцев, совершая переход от болтовни к долгому молчанию у калиток, а я шёл к лесу с ёжиком, потому что боялся отпускать его здесь. В городке много собак, и они часто лакомятся этими почти ручными ёжиками.

Так я шёл в безлунной ночи со своим ёжиком.

Да, да.

Я это всё хорошо помню, с ёжиком.

Не перебивайте меня, уже недолго осталось....

Таким образом, у каждого должен быть свой ёжик. Когда я выбрался в город, я сразу пошёл в магазин и присмотрел там ёжика. Он был очень симпатичный – идеальный подарок.

Но, согласитесь, не с каждым ёжиком будешь гулять в темноте, когда хорошо видны звёзды...

Поздно ночью мы допивали холодное молоко под тихий джаз приёмника. Кто-то уже спал. Спал дедка, вспоминая, как секретарь райкома Хват хотел посадить его за то, что дедка назвал кукурузу «проституткой полей». Спала пани Надя, вспоминая, как служила у еврейского врача в Вильно, спал в соседнем доме пан Станислав, в свою очередь, вспоминая отряд бойцов защиты народа, распущенный в сорок девятом году.

Спала дочь Петраса, набираясь сил перед утренним криком и измочив слюнями подушку. Спала его усталая жена, и Сидоров в комнате за печкой на старинной никелированной кровати видел первые свои сны. Спали куры и собаки. Не спал ёжик – но они редко спят по ночам.

И я тоже шёл к своей раскладушке по ночному саду под стук яблок, срывающихся с ветвей и гулко ударяющихся о землю.

Яблоки мерно падали в невысокую траву, а я, завернувшись в одеяло, смотрел на звёзды и видел перед собой лицо соседа Юзека, машущего руками и рассказывающего что-то, внимательный глаз курицы и ёжика в траве.

Я видел тёмную литовскую площадь и девушку у стены.

И я говорил:

– Э-э... Наташа, мы все вас уже давно ждём...

сентябрь 1988

БАННЫЙ ДЕНЬ

Виктору Орловскому

Наш народец собирался у высокого крыльца уже к шести часам. Продажа билетов начиналась в восемь, но солидные люди, любители первого пара и знатоки веников, приходили, естественно, раньше.

Первым в очереди всегда стоял загадочный лысый гражданин. В бане он был неразговорчив и сидел отдельно.

За ним стоял бывший прапорщик Евсюков в широченных галифе с тонкими красными лампасами. Он держал душистый веник и застиранный вещмешок.

Был там и маленький воздушный старичок, божий одуванчик, которому кто-нибудь всегда покупал билет, и он, благостно улыбаясь, сидел в раздевалке, наблюдая за посетителями. Эта утренняя очередь была единственной ниточкой, связывавшей старичка с миром, и все понимали, что будет означать его отсутствие.

Я сам знавал такого старичка. Он был прикреплён куда-то на партийный учет и звонил своему пенсионному секретарю, переспрашивая и повторяясь, тут же забывая, о чём он говорил. Секретарем, по счастью, оказалась доброй души старушка, помнившая чистки и так натерпевшаяся тогда, что считала своим долгом терпеливо выслушивать всех своих пенсионеров.

Готовя нехитрую одинокую еду, она, прижав телефонную трубку плечом и склонив голову на бок, как странная птица, внимала бессвязному блеянию. И жизнь перестала вытекать из старичка.

Он пребывал в вечном состоянии уплаты взносов и дремоты на отчётных собраниях пенсионеров.

Но, вернувшись к нашей бане, надо сказать, что множество разного народа стояло в очереди вдоль Третьего Иорданского переулка. Первые два были уже давно переименованы, а этот последний, третий, остался, и остались наши бани, отстроенные ещё сто лет назад, и вокруг которых в утренней темноте клубился банный любитель.

Стояли в очереди отец и сын Сидоровы. Отец в форме офицера ВВС, а сын – в только что вошедшей в моду пуховке с пушистой бахромой на капюшоне. Стояли горбоносый Михаил Абрамович Бухгалтер со своим младшим братом, который, впрочем, появлялся редко – он предпочитал сауну.

Раевский в этот раз привел своего маленького сына.

Толстый Хрунич постоянно опаздывал, и сейчас появился, как всегда, в последний момент, когда настало великое Полвосьмого, дверь открылась, начало очереди сделало несколько шагов и упёрлось в окошечко кассы. Кассирша закричала как умирающая на сцене актриса: «Готовьте мелочь!», быстро прошли желающие попасть на вечерние сеансы, а те, кому упал в руки кассовый чек с надписью «спасибо» (завсегдатаи брали сразу два – на оба утренних сеанса), побежали вверх по лестнице с дробным топотом, раздеваясь на ходу и выхватывая из сумок банные принадлежности.

Спокойно раздевался лишь Евсюков. Хрунич суетился, снимая штаны, щеголяя цветными трусами, искал мгновенно утерянные тапочки и вообще производил много шума. Рюкзаки братьев Бухгалтеров извергали из себя множество вещей, не имеющих по виду никакого отношения к бане. Вот пробежал в мыльню старший Сидоров, волоча за собой сразу три веника. Раевский торопливо расстёгивал курточку своего сына.

– Дай мне твоего Розенкранца! – не ожидая ответа, Хрунич схватил губку Евсюкова и зашлёпал резиновыми тапочками по направлению к мыльной.

– Чего это он? – удивился Евсюков, аккуратно складывая ношеное бельё на скамейку.

– Это Хренич хочет свою образованность показать, – сказал Сидоров-младший и, собрав в охапку веники, устремился за Хруничем. Хрунича за глаза звали Хреничем, на что он очень обижался. Хрунич-Хренич был музыкант, то есть по образованию он был математик, и десять лет потратил на то, чтобы убедиться, что играть на скрипке для него гораздо приятнее, чем крепить обороноспособность страны. В нашей компании было много таких, как он, и никто не удивлялся таким поворотам карьеры. Один Сидоров-младший, который учился в том же самом институте, что и когда-то Хрунич, был неравнодушен к теме перемены участи. Дело было в том, что Сидоров и сам не сильно любил свою альмаматер, но бросить её боялся, и от этой нерешимости всем завидовал.

Завидовать-то он завидовал, но показать это было неловко, и он молчаливо двинулся за всеми в дверь мыльного отделения.

Евсюков же, пройдя в мыльню, стал напускать в таз горячую воду. Он положил свой веник в один таз, а затем прикрыл его другим, так что осталась торчать только ручка, перетянутая верёвочкой и подрезанная, чтобы никого, упаси Бог, не поранить в парной. К веникам Евсюков всегда относился серьёзно. Как-то, в конце весны, он выбрался в Москву, вернее, сразу же уехал в Подмосковье и взял меня в поход за вениками. Евсюков уверенно шёл по майскому лесу с огромным невесомым мешком за спиной. Он искал особые места — у воды, где росли берёзы с тонкими и гибкими ветками. Евсюков обрывал листики с разных деревьев, облизывал, сплёвывал, и, если листик был шершавым, переходил дальше, снова пробовал листья языком, пока не находил искомых – бархатистых и нежных.

Евсюков учил меня тогда отличать глушину от банной берёзы, но я не слышал его. Вместо того, чтобы впитывать тайное знание, я пил весенний воздух, и совсем не думал ни о берёзовых вениках и их очистительных свойствах, ни о вениках можжевеловых, ни о вениках эвкалиптовых и дубовых. Не думал я и о вениках составных, с вплетёнными в них ветвями смородины, которые так любил вязать Евсюков.

Я думал о любви, и лишь треск веток прервал тогда мои размышления. Это сам Евсюков обрушился с берёзы, на которую он не поленился залезть за нужными веточками.

Евсюков сидел на земле, отдуваясь, как жаба, и отряхивая свой зелёный френч. Так нелегко давались ему уставные банные веники.

У меня на даче мы повесили их, попарно связанные, под чердачной крышей. Крыша была прошита незагнутыми гвоздями, да так, что приходилось всё время вертеть головой. Евсюков уехал к себе, наказав следить за вениками. Ими он пользовался, приезжая в Москву.

И сейчас, взяв один из них, хорошенько уже отмокший в тазу, ставший мягким и упругим, он поторопился в парную.

В парной Евсюков забирался на самую верхотуру. Он сидел в уголке у чёрной стены, не покидая своего места по полчаса. Евсюков вообще любил высоту и жар.

Лет восемь назад бравый прапорщик Евсюков нёсся над землей, сидя в хвосте стратегического бомбардировщика. Сидел он там не просто так, а с помощью автоматических пушек обеспечивая безопасность страны и безопасность своих боевых товарищей.

Евсюков занимался этим не первый год, но восемь лет назад прозрачная полусфера, под которой он сидел, отделилась от самолёта, воздушный поток оторвал прапорщика от ручек турельной установки и потащил из кабины. Вряд ли бы он сидел сейчас с нами на полке с душистым веником, если бы не надёжность привязных ремней. Пока бомбардировщик снижался, с Евсюкова сорвало шлемофон, перчатки и обручальное кольцо. Когда его смогли втянуть в фюзеляж, Евсюков был покрыт инеем. Ещё высотный холод поморозил Евсюкову внутренности.

Провалявшись три месяца в госпитале, он был комиссован, но с тех пор приобрёл привычку медленного, но постоянного обогрева организма.

Летом после парной Евсюков употреблял арбуз, а в остальное время – мочёную бруснику.

Теперь он сидел в уголку, рядом со стенкой, дыша в свой веник, прижатый к носу.

– Ну ты чё, ты чё, когда это в Калитниковских банях было пиво? – пробился через вздохи чей-то голос.

– Болтать начали, – сказал сурово старший Сидоров. – Значит, пора проветривать.

Мы начали выгонять невежд-дилетантов из парной. Незнакомые нам посетители беспрекословно подчинялись, пытаясь, однако, проскользнуть обратно.

– Щас обратно полезут, все в мыле... – отметил мрачно Хрунич. Наконец, вышли все.

Начали лить холодную воду на пол. Евсюков, орудуя старыми вениками, сгонял опавшую листву с полок вниз, а Сидоровы, погодя, захлопали растянутой в проходе простыней.

Дилетанты столпились у двери и, вытягивая длинные шеи, пытались понять, когда их пустят внутрь.

И вот Хренич стал поддавать, равномерно, с паузами, взмахивая рукой. Поддавал он эвкалиптом, у нас вообще любили экзотику или, как её называл Сидоров-старший, «аптеку».

Поддавали мятой, зверобоем, а коли ничего другого не было – пивом.

– Шипит, туда его мать, смотри, куда льешь!.. – крикнул кто-то. – По сто грамм, по сто грамм, уж не светится, а ты всё льешь...

– Пошло, пошло, пошло... Ща сядет...

– Ух ты...

– Эй, кто-нибудь, покрутите веником!

– Да не хлестаться... Ох...

– Ну ещё немножко...

Много времени прошло, пока наша компания выбралась из парной и двинулась обратно в раздевалку. Еврейский человек Бухгалтер был сегодня освещён особенной радостью. Неделю назад у него родился внук. Дочь Михаила Абрамовича вышла замуж по его понятиям поздно, в двадцать четыре года, и ровно через девять месяцев появился наследник. Михаил Абрамович разложил на коленях ещё необрезанные фотографии.

На них была изображена поразительно красивая женщина, держащая на руках ребёнка, и темноволосый молодой человек, стоящий на коленях перед диваном, на котором сидела его супруга. Молодой человек положил голову на покрывало рядом с ней. Все трое, видимо, спали.

– Ишь, библейское семейство, – вздохнул Хрунич.

Михаил Абрамович поднял на нас светящиеся глаза.

– Вот теперь мне – хорошо, – сказал он.

– Мы принесли водочки, – произнёс его брат, похожий на приказчика из рассказов Бабеля.

Заговорили о войне, продаже оружия и отказниках. Торопиться было некуда, время мытья, массажа, окатывания водой из шаечек и тазов ещё не пришло, и можно было лить слова как воду.

Так мы всегда беседовали, попарившись, потягивая различные напитки – чай со сливками, приятно увлажнявшими сухое после парной горло, морсы всех времён и народов, пивко, а те, кто ей запасся – и водочку. Теперь мы пили водочку за здоровье семейства Бухгалтеров.

Сейчас я думаю – как давно это было, и сколько перемен произошло с тех пор. Перемен, скорее печальных, чем радостных, поскольку мы столько времени уже не собирались вместе, а некоторых не увидим уже никогда.

Убили Сидорова. Самонаводящаяся ракета влетела в сопло его вертолёта, и, упав на горный склон, он, этот вертолёт, переваливался по камням, вминая внутрь остекление кабины, пока взрыв не разорвал его пятнистое тело.

Убили, конечно, Сидорова-старшего. Сидоров-младший узнал подробности через месяц, когда вместе с бумагами отца приехал оттуда его однополчанин. Однополчанин пил днём и ночью, глядя на всех пустыми глазами. Впрочем, и особых подробностей от него добиться не удалось, а официальная бумага пришла ещё позже. Мы так и не узнаем, как всё произошло. Не узнаем, но мне кажется, что всё было именно так – горный склон, покрытый выступающими камнями, и на нём – перекатывающееся, будто устраивающееся по-удобнее, тело вертолёта.

Младшему Сидорову хотели выплачивать пенсию, как приварок к его стипендии, но выяснилось, что до поступления в свой радиотехнический институт он-таки проработал год, и пенсию не дали. Его мать давно была в разводе с майором Сидоровым, майора похоронили в чужих горах, и на том дело и кончилось.

Сема, Семен Абрамович перелетел океан, без обратного билета. Последний раз мы увидели его в Шереметьево, толкающего перед собой тележку с чемоданами. Он ещё обернулся, улыбнувшись, и исчез, будто выйдя из раскалённого, как парная, аэропорта.

А пока они сидят все вместе на банной лавке, отдуваясь, тяжело вздыхая, и время не властно над ними.

Но время шло и шло, минуло четыре часа, и уже появился из своего пивного закутка банщик Федор Михайлович, похожий на писателя Солженицына, каким его изображали в зарубежных изданиях книги «Архипелаг ГУЛаг». Он появился и, обдавая нас запахом переваренного «Ячменного колоса», монотонно закричал:

– Паторапливайтессь, паторапливайтесь, товарищи, сеанс заканчивается...

Не успевшие высохнуть досушивали волосы, стоя у гардероба.

Хрунич всё проверял, не забыл ли он на лавке фетровую шляпу, и копался в своём рюкзачке. Евсюков курил.

Наконец, все подтянулись и вышли в уже народившийся весенний день. Грязный снег таял в лужах, и ручьи сбегали под уклон выгнувшегося переулка. Мартовское солнце внезапно выкатилось из-за туч и заиграло на всем мокром пространстве между домами.

– Солнышко-оо! – закричал маленький сын Стаховского, и весь наш народец повалил по улице.

март 1989

ЧИТАТЕЛЬ ШКЛОВСКОГО

Читаю Шкловского.

Он пишет о своём детстве.

Все воспоминатели начинают с этого.

Шкловский пишет: «фамилии подрядчика не помню, фамилия архитектора, про которого не рассказывали анекдотов – Растрелли».

Это про Смольный.

Теперь анекдот появился. «Архитектор – расстрелян».

Читаю Шкловского и еду в метро, пересаживаюсь и снова еду.

В тупиковом конце станции на скамейке сидят двое – худощавые серьезные ребята лет двадцати. Заполняют какие-то ведомости, бланки, говорят о своём, спокойно и неторопливо.

В руках у одного вдруг мелькает пачка денег. Присмотревшись, вижу, что это аккуратная банковская упаковка сторублёвок.

А сторублёвки...

«Сто штук по сто, – соображаю я, – это десять тысяч рублей».

Сейчас это много.

Я отмечаю это и иду дальше. Всё дело в том, что нет ничего более временного, чем сумма денег. Не деньги вообще (которые вечны), а именно суммы. Три рубля, за которые когда-то можно было купить корову, три-шестьдесят-две – персонаж бесчисленных анекдотов, трёшка до получки. Эти денежные суммы остались в разных текстах как японские персональные печати хэнко.

Деньги счётны, и нет больше такой детали, что так жёстко привязывала бы числа к календарю.

История, которую я рассказываю, происходила во времена, когда деньги, как поезда, стремительно катились куда-то на нулях-колёсах.

Мимо меня, встречным курсом по эскалатору, спускаются иностранцы. Кепки на них русские, майки с изображением Московского университета, но продолговатые лица – загорелые и ухоженные, сразу дают понять – иностранцы.

И эта их речь – невнятно доносящееся голубиное воркование английской речи – орри, хайрри, райрри...

Иностранцы. Я отмечаю их вид и речь, запоминаю слова и оттенки.

Я читаю Шкловского в метро, по дороге на дачу. Надо мне на даче ночевать, а вернувшись в Москву, ещё заехать кое-куда.

Я еду в метро, а напротив меня сидят две уверенные в себе женщины. Сидят и о чём-то болтают, помогая себе взмахами рук с длинными пальцами. На пальцах – тоже длинные, хорошо наманикюренные ногти.

Лицо одной из них покрыто бронзой южного загара, который выглядывает так же в зазор между белым носочком и брюками. Одеты женщины дорого – в тонкую чёрную кожу, тонкие свитера, с тонким золотом на пальцах. На ногах – роскошная спортивная обувь. Это важно: сейчас спортивная обувь – предмет роскоши. Впрочем, только для меня она роскошна. Но завистником быть нехорошо – это мешает запоминанию.

Итак, едут напротив меня две дорогие женщины.

Я читаю Шкловского, сидя на станции.

На платформе, опустив огромные уши по щекам, стоит собака. Я знаю, что эту собаку зовут бассет-хаунд.

Знаю, хорошая это собака.

Проходит поезд. В специальном окошечке на переднем вагоне написано: «Нахабино». Этот поезд можно пропустить.

Я читаю книжку дальше. Вот подошёл другой состав, где в окошечке написано: «Волоколамск» – это, наоборот, перебор. Но, делать нечего – я вхожу в вагон.

Часто, приехав на дачу, я заставал дверь закрытой – дед с бабушкой спали после обеда. Тогда я уходил на грядки – кормиться.

В конце крохотного участка, около леса, росла малина – похоже, что по ней уже погулял медведь.

Росли бестолковые кусты чёрной смородины.

Я ел и дожидался, когда дверь откроется.

И это было детство.

Во всяком учреждении есть такое место, где люди собираются кучками и курят. Если рядом есть буфет, то они пьют светло-коричневую жидкость. Называется она одинаково везде – кофе. Но можно было бы составить целый каталог алхимических жидкостей, что пили в разных местах под одним и тем же названием.

Одно такое царство гранёных стаканов, запачканных коричневым и бежевым (молоко давало цвет) я помню очень хорошо. Имя его было – «сачок».

Почему «сачок» – непонятно.

«Сачков» в стране, кстати, было множество.

На даче же стояла сторожка – зимний дом с печью.

На ступеньках сторожки, под крышей, мы курили в детстве. «Мы» здесь лишнее – я не курил. Я приходил туда за тем же самым, что ищут люди около баков и вёдер со светло-коричневой жидкостью разных названий.

Сменилось уже несколько поколений, своими джинсами вытирая ступеньки.

Вот я подхожу к нашим наследникам.

– Здравствуй, – говорит мне девица невыразимо сладострастного вида. Лежит на ступеньке. Лежит она, закинув на стену длинные красивые ноги.

Под головой у девицы лежит какой-то мальчик.

– Здравствуй, здравствуй, – говорю я и медленно подхожу ближе.

Я читаю Шкловского и думаю о любви.

Нет, не о любви я думаю, а о привязанности.

Шкловский пишет о любви – а получается о литературе. Он похож на работницу Тульского самоварного завода, которой дарят при выходе на пенсию самовар. Она рыдает прямо на сцене. «Спасибо», – говорит она, – «Спасибо, милые. А то ведь, грешным делом, унесу деталек с завода, начну собирать дома – выходит то автомат, то пулемёт. А самовара у меня никогда и не выходило».

Письма превращаются в дневники, а дневники превращаются в письма. Женщина, которой писал Шкловский, в его воображении отвечала так: «Любовных писем не пишут для собственного удовольствия...».

К друзьям для собственного удовольствия не пишут тоже.

Зачем я позвонил?

Непонятно.

Позвонил и договорился о встрече.

И не то, чтобы у меня были какие-то надежды, совсем нет. Или, наоборот, я ей нравился...

А вот – начал прибирать квартиру.

Пыхтя, залез с тряпкой под диван.

Выбрался из дома и купил на рынке килограмм помидоров за семь рублей и огромный блин мадаури – грузинского хлеба. Этой цены я не помню, а она бы ещё крепче привязала бы повествование к времени.

Я несколько раз добросовестно выходил встречаться с ней к метро.

Изредка накрапывал дождик – большими и крупными каплями.

Дождь выбрасывал в воздух эти капли и на время успокаивался.

Книга писем Шкловского к одной женщине, любимой им, называется «Zoo».

Zoo – это зверинец, бестиарий, наконец – зоопарк.

Моя одноклассница, ставшая потом преподавателем истории КПСС, называла зоопарк тюрьмой зверей.

Довольно давно, в ином историческом времени, я работал рядом с московским зоопарком. Я работал по ночам, когда подходила моя очередь. В те ночи я выучил мрачное дыхание зоопарка.

Это был запах сена, навоза и звериного нутра.

В темноте пронзительно скрежетали павлины, и тяжело ухал усатый морж.

Однажды, открыв окно, я увидел, как идёт снег.

Было первое апреля, хмурый день. Нахохлившиеся лебеди под казённым окном возмущённо кричали.

Потом улица, разделяющая зоопарк на две части, была раскопана и перегорожена – на много лет. На ней лежали бетонные блоки и трубы. Внешне это было похоже на баррикаду.

Такие баррикады возводились в своё время у Белого Дома. Название, как всегда многозначно.

Случился военный переворот, а во время переворотов полагается возводить баррикады. Вышли они на этот раз хлипкие, слабенькие.

Два моих приятеля спьяну перегородили Садовое кольцо фермой от строительного крана – десятки людей повиновались им, движение встало. А он пошли себе дальше – возвращались, кстати, из бани.

Модно было гулять на баррикадах.

Какая-то девица сидела на танковой пушке, сверкая капроновыми чулками. Другие, в трико и белых свитерах, гуляли с парнями.

У костров грелись лохматые люди в штормовках, а в небе болтался аэростат.

На антенной привязи аэростата висело четыре флага: большой трёхцветный российский, поменьше – жовто-блакитный украинский, за ним – литовский и ещё какой-то, неразличимый в вышине. Потом этот аэростат оторвался и путешествовал по московскому небу самостоятельно. Его принимали за летающую тарелку.

Товарищ мой встал на баррикаду, чтобы осмотреть окрестности. Она зашаталась под ним, как два стула, поставленные один на другой.

Начали записывать в десятки и сотни. Появились командующие люди. Люди благоразумные с ужасом представляли, как в случае поражения их будут хватать по этим спискам.

Шкловский пишет: «Много я ходил по свету и видел разные войны, и всё у меня впечатление, что я был в дырке от бублика.

И страшного никогда ничего не видел.

Жизнь не густа.

А война состоит из большого взаимного неумения».

Стоять и дежурить ночью – занятие неприятное. С военной точки зрения это бессмысленно. Холодно, дождь. Стоишь и куришь. Курили много. За ночь выкуривалось три пачки.

Я курил трубку. Курить трубку выгодно – не просят сигарет.

Ночами слушали хрипящее и булькающее радио. Мой коротковолновый приёмник был за большие деньги куплен неделей раньше. Назывался он символически – «Вильнюс». В Вильнюсе уже кого-то подавили танками – бессмысленно. А «Радио Москвы» то появлялось, то пропадало.

Первый страх пришёл, когда начали глушить независимые станции – одно радио «Свобода» пробивалось в эфир.

Лил проливной дождь, и вместо того, чтобы идти посмотреть на события, я прижимался ухом к динамику. Сообщение шло по трассе Москва-Мюнхен-Москва.

Корреспондент закордонной радиостанции сидел на одиннадцатом этаже Белого Дома и рассказывал в прямом эфире, что происходит за углом.

Потом включилось через какой-то резервный передатчик российское радио.

Стоять и дежурить ночью – занятие неприятное. С военной точки зрения это бессмысленно. Холодно, дождь. Стоишь и куришь. Курили много – за ночь некоторыми выкуривалось по три пачки.

Итак, все курят. И всё снова бессмысленно. Однако, кому-то нужно умереть. Тут важен момент физического прекращения чьей-то жизни. Это оселок, на котором проверяется серьёзность происходящего.

Надо, чтобы кто-то умер насильственно.

Теперь несколько слов о танках. Что люди ложатся под их гусеницы, довольно страшно – тем, кто стоит вокруг. Из танка лежащих просто не видно. Так было в Вильнюсе.

Когда человек не успевает увернуться от гусеницы, его просто наматывает на неё. Это происходит быстро, и ничего героического в этом нет. Если несколько десятков танков проезжают по одной задавленной собаке, она раскатывается как блин.

Это я видел.

А безвестный миру младший сержант Акаев заснул на броне во время ночного марша. Он упал под гусеницы, и танковая рота сделала его совершенно плоским, толщиной с фанерку. Младший сержант Акаев занимал несколько квадратных метров.

Я не верю в воодушевление и подъём человеческих чувств от созерцания погибших под танками.

В своём «Сентиментальном путешествии» Шкловский несколько раз вскрикивает: «Мне скажут, что это к делу не относится, а мне-то какое дело. Я-то должен носить всё это в душе?». Он писал как раз о Гражданской войне.

На утро объявилось огромное количество героев. Количество подбитых танков приблизилось к сотне. Снова начались народные гуляния. У Шкловского есть очень правильное место в «Сентиментальном путешествии» – он рассказывает, как после Февральской революции и привозят арестованных офицеров. Через полчаса, пишет Шкловский, поручик вышел от военной комиссии при Государственной думе весёлый. Ему поручили организовать автомобильное дело во всём Петербурге: «Этот человек, хитрый и по-своему умный, с аппетитом если не к власти, то к месту, впоследствии ходил в анархистах-коммунистах. Я остановился на нём потому, что он был первым жокеем на скачках за местами, которого я видел. Впоследствии я видал толпы таких людей».

А теперь на следующий день одна радиостанция ругалась с другой.

– А вот и секс опять разрешили... – трепался один из ведущих.

– Позвольте, коллега, – вступал другой, вы неправильно произносите это слово. Говорить нужно не «сэкс», а «секс». Ну да всё равно, поздравляю вас, дорогие слушатели, с окончанием внепланового дня танкиста…

«Разговор настоящий, непридуманный, – писал про это Шкловский. – Память у меня хорошая. Если бы память была хуже, я бы крепко спал ночью». Можно было бы начать говорить о собственном скепсисе, но это неправда. Я просто знаю, что за любой пьянкой приходит похмелье.

Кстати, пьяных я тогда не видел – внутри большого белого дома, говорят, пили крепко. Про это мне рассказывали потом люди, сидевшие там. Но им веры не было – врали они много. Так что нет, похмелья пока не было. Шкловский пишет точнее: «В общем преобладало пасхальное настроение, было хорошо, и верилось, что это только начало всего хорошего».

Я читаю Шкловского и думаю о времени.

Есть такая игра – постукалочка.

Не знаю, что это такое.

Постукалочка имеет для меня свой, особенный смысл.

И не надо объяснять ничего, я слушать не буду.

Постукалочка – это звук проходящего времени в стуке ночного сторожа.

Стук-стук.

Время идёт.

Что-то проходит мимо меня.

Раньше – не то. А теперь можно прийти в булочную и не обнаружить там хлеба. Вот что удивляло. Но у меня была большая любовь, и я не заметил падения империй и изменений на карте мира.

Ничего я не заметил, а что заметил – так не почувствовал.

Наконец я ехал обратно.

Платформа пустынна и залита солнцем.

Мимо неё одновременно едут два состава – один порожний, собранный из разноцветных цистерн, обшарпанных вагонов, пустых автомобильных платформ, платформ с огромными пузырями, на которых написано по слогам «по-ли-ме-ры», и платформ просто пустых.

Другой состав, в два раза короче первого, сбит из одинаковых коричневых вагонов, покрашенных свежей краской.

Но вот, вслед за этим вторым, пришла и моя электричка.

Вот я вижу её, приближающуюся, проседающую и клюющую носом при торможении.

Я надеваю майку и выбираю вагон – нужен тот, с рогами.

Отчего-то известно, что он не моторный, а значит, в нём меньше трясёт.

Вот Шкловский, тот любил технику. Он много писал о ней, перечисляя марки автомобилей, звучащие как слова мёртвых языков: «испано-сюиза», «делоне-бельвиль», «паккард», «делаж»...

Он писал о технике, как о женщине.

В тамбуре стоит потный солдат-армянин. Он стоит, прислонившись к стене, и держит обеими руками фуражку.

На дне фуражки написано – «Калинин».

Дача моя, оставленная за спиной, вновь появляется в окне и тут же исчезает.

Я уезжаю.

Уехал и мой друг в поисках обетованной земли. Он уезжал под адажио Альбинони, в день похорон на Ваганьково. Там хоронили погибших борцов за свободу и везде отчего-то крутили это адажио – оно было современным заместителем «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

А я опять ехал в метро.

Рядом едет девушка.

Её тонкие ноги захватаны синяками.

Суровая женщина, разведя колени, читает патриотическую газету. Газета называлась «Пульс Тушина» – скоро все забудут её название, а пока вот она – нормальная такая газета, хоть и невеликого формата.

Вошли два человека странной национальности. Один, стриженый ёжиком, в джемпере с двумя рядами золотых пуговиц и неясным гербом на сердце, сразу начал ковырять в носу.

Входят, выходят – девица с зонтиком, повешенным через плечо – как винтовка.

Милиционер с оскорблённым лицом.

Парень со сжатыми кулаками. Старуха с котенком в сумке. Человек с автоматическим зонтом. Чешет им за ухом.

Сейчас зонт раскроется, и... Нет, человек уже вышел.

Снова старуха, на этот раз в тренировочном костюме.

Снова милиционер. Теперь с дубинкой.

Опять девица в мини. Мини-бикини. Сверху на бикини надета майка, на ногах те же синяки, только теперь в шахматном порядке.

Холодно мне что-то. Холодные ночи этим летом. Холодные ночи погубили Петра – он вышел из темноты к костру, чтобы погреться. У костра тепло, но нужно отрекаться.

Холодной ночью всегда тянет выйти к костру.

И об этом писал Шкловский.

Но холодно – мне.

Куда это меня занесло?

Метро «Измайловский парк». Пути в три ряда. Между ними – серебряные фигуры. Одна из них – русский мужик в армяке, с большой дубиной. Очевидно, дубина эта – народной войны.

На стенах станции керамические розетки. Сюжеты розеток однообразны – автомат, выглядывающий из кустов, пулемёт, выглядывающий из кустов, неясный фрейдовский предмет, выглядывающий из кустов.

Голос в метро говорит:

– Булыгин, зайдите к дежурному по станции...

Кто этот Булыгин?

Инвалид рядом со мной стоит на трёх ногах: два костыля и грязная брючина, оканчивающаяся рваным кедом.

Итак, я вчера проводил друга. Он уезжал с Киевского вокзала, стоял в толпе своих горбоносых родственников, доплачивал за багаж.

Совал носильщикам сотенные – хорошее денежное число, не из самых маленьких.

Носильщику нужно дать сто пятьдесят. И проводнику тоже нужно дать, иначе на таможне багаж перетряхнут до последней нитки, а евреи, уезжающие с Киевского вокзала, везут много.

Друг мой вёз на пальцах чужие кольца, а его беременная жена – две тысячи долларов, приклеенные скотчем к вздутому животу.

И был, надо сказать, довольно весёлый денек, несмотря на то, что в это время на Ваганьковском кладбище хоронили погибших народных героев.

Друг мой за большие деньги переоформил билет на неделю раньше, ибо еврею в России нужно поворачиваться.

Поезд сверкнул стеклами, ушёл, изогнувшись, на Будапешт, а я остался на Киевском вокзале – без него.

А вот я еду обратно, дело сделано. Вагон пуст. Сидит в нём пьяненький старичок, похожий на Эйнштейна, да две трезвые девушки.

Одна из них улыбается.

Пьяный Эйнштейн подсаживается к девушкам, обнимает одну из них за плечи, пытается дотянуться до другой.

Нет, девушки всё-таки не очень трезвые.

Надену я тюбетейку.

Надел.

Девушки мне положительно нравятся.

Оставлю-ка я про них.

Но тут я начал уже совершенно неприлично ржать, тем более что...

Вышел.

Еду дальше, дальше...

Тут уже другое. Женщина в спущенных чулках сидит на лавке пустой станции. Оглядываясь, она засовывает руку в сумку, вынимает и слизывает с ладони что-то длинным языком.

Снова поехали.

Сонная парочка у двери – высокие ребята. Мальчик с девочкой, совсем дети.

Наконец я вышел из метро на пустынную площадь Маяковского. Передо мной был город после большого дождя.

Этот город стоял в одной большой, медленно испаряющейся луже.

И я пошёл домой.

август 1991

КОРМЛЕНИЕ СТАРОГО КОТА

Февраль похож на весну. Эта фенологическая мысль посещает меня при разглядывании солнечного дня за окном.

Плакатное голубое небо, золотой отсвет на домах – в такую погоду опасно, как в известной песне – волнам, предаваться философическим размышлениям.

Однако – холодно. В середине февраля ударили морозы, да такие, что я пробегал по улице быстро, зажимая ладонью дырку в штанах.

Морозный и весенний февраль в этом году.

Я сменил жильё, переехал в маленький четырёхэтажный домик рядом с вечной стройкой.

В этой квартире умерла моя родственница, оставив семье рассохшуюся мебель и множество своих фотографий в девичестве. Квартира эта была выморочной, как перезаложенное имение.

Скоро её должны были отобрать.

Пока же по стенам там висели портреты человека с орденом Красного Знамени в розетке.

Был и человек с трубкой – но пропал не так давно.

Ещё унаследовал я кота – пугливого и пожилого.

Именно здесь, глядя из окна на незнакомый пейзаж – серый куб телефонной станции, офис без вывески и мусорные ящики, – я открыл, отчего февраль похож на весну.

Он похож на весну оттого, что нет в Москве снега.

А День Советской Армии переименовали в День Защитника Отечества.

В наступающих сумерках по Тверской двигалась демонстрация. Красные флаги вместе с чёрными пальто придавали ей зловещий вид.

Продавцы в коммерческих киосках споро собирали свой товар и навешивали щиты на витрины. Я купил у них бутылку водки и пошёл домой.

Там моя жена уже варила гадкие пельмени. Пельмени эти снаружи из белого хлеба, а внутри из чёрного.

Друг мой тоже принёс какую-то снедь, и, сразу захмелев, все присутствовавшие вспомнили фильм нашего детства, где советский разведчик пёк картошку в камине.

Тогда мы запели «Степь да степь кругом» – протяжно и хрипло.

За окнами зимний вечер расцветал салютом, а мы тянули печальные солдатские песни.

Длился и длился этот час в начале масленицы, час, за которым открывался новый день, спокойный и пустой.

Наутро я пошёл по своим хозяйственным делам.

Я шёл мимо нищих. Были, впрочем, и не нищие.

В Москве откуда-то появилось много цыган. Нет, не то, чтобы их не было раньше, но новые цыгане были другими.

У здания гостиницы «Белград» хорошо одетых прохожих окружали стайки детишек, мгновенно вырывая сумки, сбивая шляпы, и тут же исчезали.

Обороняться от них было невозможно.

Единственное, что имело смысл, так это схватить самого неуклюжего, и тогда в ближайшем отделении милиции состоится обмен малыша на принесённые цыганским бароном вещи.

Одна иностранка, изящная молодая девушка, когда её окружили толпой цыганята, начала хладнокровно расстреливать их из газового баллончика.

Была она изящная, можно сказать, грациозная.

Потом я узнал о ней много другого.

Губы её были на службе у правительства.

Того, далёкого правительства.

Официально она занималась Мандельштамом и Пастернаком, но эти занятия пахли чеченской нефтью и артиллерийским порохом.

Ещё её интересовал Афганистан.

Мы говорили о нём и русской литературе, а мой одноклассник уже шестой год лежал в горной местности, где топонимы раскатисты, как падение камня по склону.

Вернее, он был рассредоточен по одному из таких склонов, но это не тема для разговора с иностранкой.

Каждый день я хожу мимо нищих.

Нищие приходят на свои места, как на работу, в урочное время, рассаживаются, расчёсывают, готовясь, свои язвы.

Они курят, будто солдаты перед боем, и переговариваются:

– Твои пошли, я беру на себя левого...

Однажды, на Мясницкой, я забрёл в блинную.

Пухлая деревянная баба в кокошнике печально смотрела со стены.

Облезлый кот грелся у батареи, и он был похож на моего старого кота.

И это было место кормления нищих.

Напротив меня сидел кудлатый старик и переливал чай из одного стакана в другой, щурился, закусывал принесённой конфетой. Ещё один, в кавалерийской шинели, сидел справа, двигал под столом ногой в валенке.

Нищие хмуро смотрели на деревянную бабу, прикидывая дневной заработок.

Блины наши были покрыты одной и той же жидкой кашицей яблочного сусла.

И мы были одной крови – я и они.

Итак, я шёл мимо нищих, мечтая, между прочим, заработать сколько-нибудь денег.

Для этого мне нужно было пройти под железнодорожным мостом, гудящим от электричек, пересечь скверик и войти в арку большого старого дома.

Нужно было бы идти дальше, но на моём пути возник покойник. Он лежал аккуратно, но в неудобной позе.

И по виду, он был тоже нищим.

Окровавленный палец выбился из-под дерюжных покровов, и покойник грозил им кому-то.

Впрочем, никого рядом не было.

Из подъезда вышла старуха и сурово сказала:

– Убили. Вчера ещё.

– Ну-ну... – ответил я и пошёл дальше через двор, чтобы действительно заработать немного денег.

Это печальная история, и поэтому я расскажу другую.

Это будет история про кота.

Однажды у меня поселился кот. Это был толстый, лохматый кот Васенька, десяти лет от роду. Это был кот моей двоюродной бабушки. И это был партийный кот, который питался исключительно партийным мясом из партийного распределителя.

Однажды он съел макаронину и его вырвало.

Так он жил у нас, пока хозяйка лежала в больнице. Наконец, настала пора отправлять его обратно.

Я уминал кота в сумку, как тесто в квашню. Из сумки торчала голова и задняя лапа.

Кот хмуро рассматривал прохожих.

В воздухе пахло черёмухой и духами. Женские платья, противно законам физики, уменьшались в размерах с ростом температуры.

Я так подробно рассказываю это оттого, что зимой хорошо вспомнить летнее тепло.

Итак, по аллее Миусского сквера шла молодая мать и курила, волоча за собой детскую коляску. Табачный дым был похож на дым паровоза с прицепным тендером.

Кот молчал и смотрел на троллейбусное гнездо имени Щепетильникова.

Я тащил кота в сумке, где под ним, в газетах, лежало партийное мясо.

А в нашем доме от кота остался клочок шерсти на диване и болотный запах.

Но оказалось, что мы снова встретились с ним.

Хозяйка кота умерла, и он достался мне в наследство.

Была в нём, видимо, моя судьба.

Так вышло, что в детстве у меня не было никаких животных – ни собаки, ни черепахи, ни попугая, ни хомяка. Теперь у меня появился кот.

Звать его теперь стали Василий Васильевич Шаумян.

Моего подопечного отличало то, что он вошёл в мою жизнь печальным дедушкой, испуганным старичком. Коту минуло уже тринадцать, и он встретил свой день рождения лохматым некастрированным девственником.

Нечто мистическое было в этом существе.

Ранним утром я вышел в коридор и увидел его стоящим на задних лапах. Кот в одиночестве учился прямохождению.

Нет, я слышал от одной девушки историю о кошке, которая открывала холодильник, доставала яйца и целыми тихо клала в хозяйские тапочки. Но кот, который на старости лет учится ходить на задних лапах – это уже слишком.

Как-то я заметил, что он сидит перед мышью и грозит ей лапой. Поймать её он не мог.

Был он также невоспитан, гадил где придётся и удивлял всех безмерной пугливостью.

Однажды он исчез, и мы уже прошлись по морозным февральским улицам в его поисках, уже повесили в подъезде объявление: «Кто приютил старого глупого кота...».

Уже разошлись, не поднимая глаз по комнатам, уже всплакнули, уже печально легли спать, как я, замешкавшись, увидел несчастное животное.

Кот вылезал из-за буфета, где просидел сутки.

Сначала появилась задняя лапа, нащупала пол, за ней вылез хвост, появилась вторая лапа...

И тут Василий застрял. Он жалобно вскрикнул, и слёзы навернулись мне на глаза.

Никому-то он не нужен на этом свете...

Я вынул кота из-за буфета и посадил на ободранное кресло.

Будем вместе жить.

Однажды моя иностранка подвозила меня домой и зашла посмотреть на кота.

Кот испугался её и сразу спрятался в безопасное место – за буфет.

В квартире было тихо. Жена куда-то уехала, а друг пошёл в гости – в свою очередь, и к своей бывшей жене.

Через некоторое время я понял, что лежу и гляжу в потолок, гладя свою гостью по волосам. Это давно и хорошо описанная сцена, и об этом я больше ничего говорить не буду.

Кот всё же вылез из-за буфета и жалобно, по-стариковски мяукнул. Шлепая босыми ногами, я пошёл на кухню и достал из холодильника кусок рыбы.

Кот ел, воровато оглядываясь – он боялся моей гостьи.

Иностранка подошла ко мне сзади и облокотилась на моё плечо. Спиной я чувствовал прохладу её кожи.

Понадобилось ещё много дней, чтобы кот привык к ней, но через месяц он даже начал брать еду из её рук.

За это кот хранил нашу тайну.

Как-то я сидел на столе и наблюдал за ними – старым дряхлым котом и красивой молодой женщиной, не в силах понять, чем она займётся сегодня – русской поэзией, шпионажем или любовью. Но пока мы, странно связанные, были вместе.

Я расскажу ещё одну историю. Чем-то она напомнила мне историю кота.

Ещё через некоторое время я поехал в совсем другое место – правда, с прежней целью – заработать несколько денег.

Я перемещался по длинному переходу между станциями, где играют на гармонике и продают газеты.

На гармонике играл нищий, похожий на Пастернака.

Он сурово смотрел на толпу, бредущую мимо него, и выводил вальс «На сопках Маньчжурии».

Он стоял на одном конце перехода, а на другом сидел нищий, похожий на Мандельштама. Мандельштам не играл и не пел, а просто сидел с протянутой рукой, уставившись в пол.

Голова Мандельштама поросла грязным пухом, и он был невесел.

Перед мраморной лестницей меня встретил печальный взгляд. Уворачиваясь от людского потока, стоял на костылях молодой инвалид.

Я подошёл к инвалиду, и он улыбнулся.

Прижав костыли к груди, он обнял меня за шею, нежно и бережно, как девушка.

Был он странно тяжёл и пригибал меня к земле.

Когда я начал задыхаться, инвалид принялся шептать мне на ухо: «Терпи, братка, терпи, ещё долго, долго идти, экономь силы, силы надо экономить...».

Непросто в мире всё, очень непросто.

июнь 1993

НА УЛИЦЕ МАРАТА

По улице Марата, дребезжа, прокатился трамвай, но соседи мои даже не повернулись во сне. Трамвай слышал только я – не спавший и временный в этой квартире человек.

А жил в квартире народ в основном степенный, утром, ещё в темноте, разъезжавшийся по заводам – на Охту, к Обводному, куда-то в Парголово.

Вечером коридор наполнялся топотом, шарканьем и восклицаниями. Хлопала дверь.

Жильцов встречали их жёны с вислыми грудями и животами, а кухня была уже полна паром из кастрюль как плохая баня.

Перед сном жильцы коротко любили своих жён. Тяжёлая кровать застенного соседа, кровать с огромными литыми шишечками, равномерно била в мою стену над моим ухом.

Впрочем, это продолжалось недолго, а к одиннадцати наступала мёртвая тишина.

Тогда я шёл в ванную и зажигал колонку. Вода текла из крана, в окошечке становилось видно, как на газовых трубах вырастало целое поле синих цветов. Колонка работала неровно, пульсировала и шумела в ней вода, с грохотом ударяясь потом в ванну.

Скрючившись, я, погружённый в дымящуюся воду, рассматривал чужое бельё – грязное и стираное, шкафчики, тазы, трещины и пятна на потолке.

Я грелся.

После тщательного вытирания можно было вернуться в комнату. Коридор был тёмен, и пробираться нужно было вытянув руки – одну по стене, другую вперёд – маленькими шажками, осторожно.

Квартира тряслась от проходящих по ночной улице трамваев. Дребезжало мутное зеркало в раме, уходящей к недосягаемому потолку. Подпрыгивала на облезлом столе лампа под зелёным абажуром. Перекатывались отточенные карандаши в стакане.

Даже в ламповом приёмнике, в самой его сердцевине, что-то потрескивало, и мелодия на мгновение пресекалась. Но всё же лампа горела исправно, и исправно бухтел приёмник, огромный, в человеческий рост, с круглыми дутыми ручками, золотыми полосками на полированном деревянном корпусе, заслуженный и надёжный.

Прозрачная осень вползла тогда в город. Сухая осень с ватным туманом по утрам, с сочным голубым небом, с променадами по городским паркам.

Но нерадостной была эта осень, и витало в воздухе предчувствие беды.

Я долго и тяжело болел, жил на прежней своей квартире и разглядывал из постели потолок, выгибался к окну, из-за которого раздавался шум строительной техники – там строили подземный переход через широкую улицу. Надо было что-то делать, менять жизнь, а я не мог пошевельнуть пальцем и проводил дни в бесцельном блуждании по городу со своими знакомыми.

И слонялся я по улицам, не зная, куда приткнуться, заходил в закусочные, где орала музыка, стучали стаканами, ели грязно, чавкая, роняли крошки на брюки.

В пустом фойе кинотеатра, куда я забрёл случайно, дородная певица, вибрируя всем телом, пела Шуберта. Какие-то лица мелькали вокруг меня, хотя никого не было рядом. Кто-то дёргал за рукав, говорил в ухо...

«Ах, как много людей я видел!» – подумалось мне тогда, и в сонной квартире на улице Марата я вернулся к этой мысли.

Знал я, например, одного человека – относился он к жизни, как к обязанности, норовил увильнуть. Увильнул – так и умер, никем не замеченный.

Знал я другого, тоже неприметного, со странной судьбой. Служил он, кажется, бухгалтером в каком-то тресте. Почему-то мне хотелось назвать его счетоводом. Счетоводом-бухгалтером стал этот человек в самом начале его жизни, уже имея двух детей, встретил войну, ушёл, не добровольцем, а так – по мобилизации.

Отмесил, отшагал он всё, что было ему положено, а стрелял редко, потому что пехоте больше приходилось работать сапёрной лопаткой – перекидывать землю туда и обратно.

Был он в плену.

Потом его хотели посадить за что-то, не помню, за что. Может быть, за плен, а может быть и нет. Но он вышел из дома и затерялся – невод оказался неподходящим – ячейки были слишком крупны, а человек этот очень маленьким.

Было у него две или три семьи, и ещё дети. Последний раз я видел его в Москве, на скамейке в Калитниковских банях.

У края его лысины шевелился старый шрам, вздрагивал, пульсировала в этом шраме тонкая розовая кожица. Почему так – не знаю.

Истории этих людей были страшны своей простотой, от них пахло дешёвым вином и плохими папиросами, запах их был терпок и горек, как запах железнодорожной травы, эти люди и росли, как трава, и умирали, как трава, – с коротким сожалением, но не более того.

Но это была жизнь – ничем не хуже другой, а моей – в особенности.

А ещё знал я немного о жизни тех, кто спал сейчас вокруг меня, о тихой соседке, запасавшей тушёнку ящиками, вкладывавшую в это всю свою небогатую пенсию, о рабочих пяти заводов, о другой женщине, которая сдавала мне комнату.

У неё, например, давно не заладилась семейная жизнь. Муж как-то раз уехал на рыбалку, да так и не вернулся. На второй день она обнаружила пропажу отцовских никчемных облигаций и двух мельхиоровых ложек.

Через полгода она родила сына. Сын оказался недоумком, часто плакал, пускал слюни.

Некоторое время она ещё надеялась, приглашала к себе мужчин, запирая недоумка во второй комнате, где жил теперь я.

Приглашала, кормила, а потом бессильно плакала в ночной кухне над грязной посудой.

Сначала мне казалось, что она положила глаз и на меня. Но нет, это была просто привычка, так сказать, готовность.

Один раз я случайно видел хозяйку через полуоткрытую дверь, когда она переодевалась. Крепкое, ладное тело тридцатипятилетней женщины, с ещё гладкой, упругой кожей, с красивыми бедрами. Только шея портила всё дело.

Одна моя тогдашняя знакомая, писавшая этюды в Мухинском училище, рассказывала мне о натурщицах, голова которых на двадцать лет старше тела.

Такой была и моя хозяйка.

В ту минуту она подняла голову и встретила мой взгляд спокойно, без раздражения, но и приглашение отсутствовало в её глазах. Как будет, так и будет – казалось, говорили они.

И вот она спала, и её история спала вместе с ней.

Сынок тоже спал, пускал слюни, плакал изредка, но тут же вытягивался трупиком на своей кушеточке. Он был незаметен, часто пугался и мог просидеть весь день в каком-нибудь укромном месте – за занавеской, под кроватью или за шкафом.

Он спал, а никакой истории у него не было.

Между тем История поворачивалась, как поворачивается старая деталь в машине, всё смещалось, скрипело и двигалось в этом безлюдном городе вместе с трамваями.

Трамвай, первый после ночного перерыва трамвай, ехал по улице Марата, но нельзя было понять, 28-й это или 11-й.

Невозможно было определить, куда он едет, может, на остров Декабристов, а может – это 34-й, торопящийся на Промышленную улицу.

В остальном всё было тихо, лишь одинокий Русский Сцевола стоял и махался топором в пустом музейном зале.

Висели на улицах бело-сине-красные флаги и иллюминированные серпы и молоты – потому что других фигур не было, а окончились ноябрьские праздники.

И вдруг я понял, какой огромный кусок жизни мы отмахали, помня округлые синие троллейбусы с трафаретной надписью «обслуживается без кондуктора» у задних дверей, керосиновую лавку с очередью, небожителей-космонавтов, изредка спускавшихся на землю, дешёвую еду в кажущемся изобилии, перманентные торжественные похороны и окончившиеся военные парады...

Кончалась эпоха, я чувствовал это, хотя честь этого открытия принадлежала не мне. Всё это прошло, и пройдут приметы нынешнего времени – созвездие рюмочных, сегодняшний праздник, языческие огни Ростральных колонн, войны на окраинах умирающей империи и сонное дыхание коммунальной квартиры.

Люди, тяжело спящие вокруг меня, люди, которых я знал, и те, которых не узнаю никогда, жили своей, недоступной мне жизнью, уходили куда-то прочь.

Всё проходит, но миг истории ещё длится неизменяемым, зависает в нерешительности, истории спящих ещё не продолжаются – в то время, когда по улице Марата грохочет утренний трамвай.

ноябрь 1991

ИСТОРИЯ ПРО БУНИНА

Целый месяц я дышал воздухом стрельбища, сладким запахом ацетатного пороха, запахом безопасной пока смерти.

Возвращаться из командировки пришлось вдвоём. Вместе со мной в вагон сел толстый военпред, сразу зашелестевший фольгой от курицы. Звук фольги и запах этой курицы сопровождал меня всю дорогу. Военпред жил на верхней полке, почти не слезая, копошась там, как паук. Близко была Москва, стемнело, а он, открутив на полную мощность свет, стал читать вслух Бунина. Поезд шёл где-то у Подольска, ветер за окном рвал ночь на клочки.

Меня клонило в сон, а военпред бубнил над ухом, сморкался, вскрикивал от восхищения.

– Ну, ты смотри, ты смотри!.. Вот любовь, а!?

Я уже возненавидел его.

– Плачут, мучаются, – бормотал он. – Моя вот, как женился, ни разу не плакала. Ни слезинки не дал пролить, вот! А тут – возлюбленная нами, как никакая возлюблена не будет... Ну, чисто дети... Дела-а.

– Возлюбленная нами, – подумал я. Возлюбленная нами, как...

Тогда мы лежали на узком диване. Это было ворованное у хозяев квартиры время, и лишь к середине ночи мы уверялись в том, что нам никто не помешает. К этому часу мы так уставали, сил не было, но уснуть уже не могли и курили, передавая сигарету друг другу.

В головах я ставил маленький приёмник, взятый без спроса у одного моего друга. Мы отчаивались разобрать русскую речь в грохоте и улюлюкании глушилок, и начинали искать музыку. Через пять минут волна почему-то менялась, и приёмник одиноко звенел на столе.

Обычно я лежал ближе к стене. Однажды она внезапно крепко прижалась ко мне, и я почувствовал, что она плачет. Мне не хотелось её ни о чём спрашивать, ведь есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Тогда я стал губами сушить её мокрые веки, чувствуя, как она успокаивается.

Мы были совсем дети, жаловались друг другу, ссорились, как дети, и надували губы, как дети, и сейчас она обнимала меня, как большой ребёнок.

Беззащитный запах волос, подтянутые к животу колени, всё выдавало в ней ребёнка, хотя мы считали друг друга совсем взрослыми.

Той ночью на улице мело, и в комнату проникал белый свет от снега, ставшего стеной за окном. Когда стало светать, она наконец уснула, уткнувшись носом в нашу единственную подушку. Дождавшись этого, я сразу же провалился в забытьё, успев подумать, что мы всё-таки украли эту ночь.

Я успел подумать, что любовь это воровство, она вне закона, и, не украв, нельзя любить.

А утром нам опять никто не помешал, мы спали долго, а проснувшись, вышли из дома, не позавтракав.

Через два года она уехала, а ещё через год, её и случайного попутчика, сидевших в автомашине у бензоколонки в близ Назарета, расстрелял в упор, прямо через ветровое стекло, какой-то палестинец.

Отчего-то я хорошо представляю, как билось в его руках оружие, и осыпался внутрь машины белый, сразу ставший непрозрачным, триплекс.

Хотя нет, у меня ещё есть надежда: будто бы один из знакомых недавно видел её в метро, а другой рассказывал мне, что столкнулся с ней у автобусной остановки.

Я верю, что она вернулась в Москву, и я непременно встречусь с ней, как только мы приедем.

Наверное, она случайно окажется на вокзале, когда я, отпихнув своего толстого попутчика, вылезу из вагона. Пусть он читает Бунина и радуется своей жизни – что нам до него?

Она будет там, думал я.

Куда она могла уехать?!

Конечно, она будет там, возлюбленная мною, как никакая другая возлюблена не будет.

МОСКОВСКИЕ ДНЕВНИКИ

ПРОГУЛКА

Ю. Аделунг

Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, а не то увидишь этакое, что потом и забыть будет невозможно. А если что-либо сидит в памяти слишком крепко, человеку становится сначала не по себе, а потом и вовсе трудно поддерживать бодрость духа.

Д. Хармс

Юность начинается с рассуждений о прогулке – теперь уже не надо спрашивать разрешения. Сам выбираешь направление и время. А время уходит, струится, течёт водой подо льдом. Давно пропал портрет Генерального Секретаря с дома напротив – ностальгической вехой останется в памяти.

Я сижу за столом у себя в комнате. Передо мной пропасть двенадцатого этажа. В пропасти зима. Прохожих нет. Утро воскресенья.

Медленно ползёт там, внизу, жёлтый автобус, выехавший из правого угла окна, из тёмной щели Неопалимовского переулка. Он разворачивается прямо подо мной. Вот автобус миновал пустую коробку остановки с белым снегом на крыше и теперь находится на середине шестнадцатирядного Садового кольца, покрытого снежными узорами.

Это дно оконного изображения. На уровне глаз чёткой горизонталью начинаются крыши – с трубами и без труб, лысые и обросшие антеннами – до горизонта, провал Москвы-реки незаметен, но я знаю, что та гигантская труба, завёрнутая в облако белого пара, уже на другой стороне. По этому облаку можно проверять или узнавать температуру воздуха. Труба выросла буквально на моих глазах, под стрекотание вертолёта, водружавшего последние венцы.

До неё, как кажется, можно добежать, перепрыгивая с одной крыши на другую: прыг, прыг, вот на эту плоскую, а потом сюда, мимо этого дома слева, уже залитого жёлтым солнцем, мимо гигантского барабана, развёрнутого к Киевскому вокзалу, мимо высотной гостиницы – а слева – о! Слева, за провалами двориков, где, зажатые трёхэтажными ладошками, торчат, свободные от снега, прутики тополей, и, прикрытые двумя многоэтажными шкафами Военной Академии, горят золотые солнышки Новодевичьего. Но они мелькнут и исчезнут, повернется кран над недостроенным, ещё один блок ляжет в военное однообразие стен. И купола будут скрыты.

Однако то, что уж никак не возможно скрыть, будет темнеть на горизонте – профиль Университета, может, являющийся фасом. Как вершина горной цепи, которая вечером засветится точками окон, как цепочка жёлтых огоньков электрички, как строчка светящихся иллюминаторов самолёта в ночи, которые только и говорят о существовании во тьме поезда и самолёта. Теперь это здание плывет в розовом мареве над берегом Москвы-реки.

А куда дальше? Куда? К Кутузовскому проспекту, а оттуда в Давыдково? Или, может, не будем перешагивать через льдистую речку, а вскочим на трилистник СЭВ, пробежимся по длинной шоколадке американского посольства, и туда, на улицу Горького?

Нет, покинем верхний уровень оконной картины, плюхнемся в снег где-нибудь на Плющихе, отряхнемся и двинемся в обратный путь. Морозное время застыло и пока всё можно – воображаемые путешествия, портрет на соседнем доме и доме напротив. Детство.

Итак, наверху – белые льдинки крыш, тёмная вода стен, а идём мы по руслу реки, её тайными донными течениями – Ростовским, Серповым, Земледельческим переулком – к своему подъезду.

Захлопнем дверь и дождёмся лифта. Надо, пока ещё горит красный огонёк кнопки, зажать её указательным пальцем, чтобы на мгновение погаснув, он зажегся снова – и лифт – вот он! – открыл двери. Иначе его перехватят на другом этаже. Что будет, однако, если на всех этажах кнопки будут держать сопящие от сосредоточенности люди – кому из них выпадет первым?

Но, в сущности, это не так важно – можно и по лестнице, как в школу – медленно по ступеням – раз, два, три... Раз... Чтобы помедленнее, чтобы не сразу выскакивать через парадную в толчею утренней улицы Горького, продлевая путь до перекрёстка, и дальше, через почти всегда перерытую, узенькую Тверскую-Ямскую за непонятным номером «2», (первой-то уже и нет!), к краснокирпичному зданию школы. Или дальше, к Миуссам, где в жестяном колпачке обсерватории сидит мой толстый бородатый учитель.

Сквозь каменное пальто Фадеева просвечивает церковь, где венчался Александр Невский. От неё остались название улицы и память о её многотрудном сломе.

Что там дальше? О-о! Дальше Тихвинский. Тихвинский – это розовые свечи над ночным чаем, гитарные струны и песни по очереди. Тихвинский – это дорога домой по светящемуся в темноте снегу между трамвайных путей. Наконец, это матушка с иголкой, графин и рваные тапочки.

В одной книге, название которой я уже забыл, было такое:

«Вы где там жили, осмелюсь Вас спросить?

– Я жил в Тихвинском, это...

– Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах – широченный проспект, немного подальше Марьина роща... И не мне Вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски чистому, по-детски наивному, убеждать жителя Тихвинского переулка, которому достаточно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы...».

Вот так.

Но всё же стоит вернуться в подъезд. Нам, собственно, в другую сторону – во двор, через чёрный ход, постоянно забиваемый досками, мы, тем не менее, без особого ущерба просачиваемся во двор. Как? Это секрет.

Вот он, двор! Сзади – мой огромный дом и невидимая улица Горького. Дом стоит серым броненосцем, вокруг корабли рангом пониже – маленькие арочки, подъездики, в одном углу железный гараж, в другом – огромная вентиляционная труба метрополитена, здесь помойка (чего тут только нет), а там чахлые деревца, впереди, в просвете – дом. И ещё какой!

Крейсер жёлтого кирпича с ломаным фасадом, чужой и холодный. Но далеко до него, а сзади проходной подъезд (даже крышей накрыт, потому что полуподвальный, загадочный такой проходной подъезд). Впрочем, нет, не загадочный, опасный, потому что я притаился у «Запорожца», похожего на горбушку, прямо под надписью «Оксанка – дура», и жду, когда полезет из этого подъезда неприятель.

Зелёная пластиковая трубка – самая лучшая: в меру длинная, с изящной ручкой, не то, что у других – спичечный коробок, обмотанный изолентой (ею у меня отделан загубник) – итак, в меру длинная, чтобы было удобнее бегать, с расположенным вокруг ствола магазином для боеприпасов, она в руке, а заранее нарезанной бумаги полны карманы.

Сейчас один такой бумажный конус, заботливо припасённый, дошлем в ствол – ну, всё! – нужно набрать воздуху, чуть всунуть кончик языка в отверстие трубки... И пулька моя уйдёт в цель, точно, метко, с тем звуком, который слышу я в «Фантомасе» – пистолет с глушителем – ничто по сравнению с моей трубочкой!

Ну же, откройте дверь, попробуйте, жду я вас, уже прицелился! Получайте! Но дверь открывает домоуправительная тетя Клава...

Как странно изменился двор! Сначала я был на дне огромного колодца, небо почти не видно из-за ветвей, стены уходят ввысь, моё время от обеда до темноты, моё пространство между песочницей и каруселью.

Время несётся стремительно, пространство расширяется, в моих руках уже брызгалка – полиэтиленовый пузырек с дыркой в пробке, это не трубка с дурацкими пульками – врагу нет пощады, плотная струя, как автоматная очередь, отбросит его к стене, а я вперёд, бегом! Пока из-за мусорного ящика меня не уложит какой-то шкет в буденовке с того двора.

Бег прервался, стою, ощущая почти пыточную, позорную и холодную струйку в ложбинке позвоночника, и вижу, что предметы странно меняются: дно двора, стремительно поднимаясь, возносит меня всё выше и выше, карусель уменьшается в размерах, а брызгалка вываливается из рук, и я со стыдом оглядываюсь.

Стою у самого подъезда. Он получился полуподвальным, потому что дом строился на фундаменте церкви Василия Неокесарийского, от которой осталось также лишь название улицы рядом и подвалы, наполненные трухой, в которых девочкой играла моя мать.

Дом строился по частям, постепенно подвалы исчезли под его боковым крылом, мимо которого иду сейчас я, не торопясь уже, зная, что вот сейчас меня обдаст теплой воздушной струей из чёрной решётки подземной вентиляции. Я выйду на Брестскую.

С одной стороны от улицы Горького Тверские-Ямские, с другой – Брестские. Я довольно долго был уверен, что очертания белого дома с башенками, маячившие в конце улицы – это и есть Брест.

Даже первые уроки географии не смогли поколебать этой уверенности.

Брестским же был вокзал.

Тут была отрезана от мира Ларина семья в баррикадные дни: «Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской.

Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом начинались её владения, казённые квартиры служащих, паровозные депо и склады».

Сам же автор знаменитого романа родился неподалёку, на нынешней Маяковке – «это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы погибших созданий».

Но мы-то давно идём дальше, мимо чешского флага, мимо скромного бюста, мимо разбойного рынка, по улице, имевшей некогда славное название Живодерка, а теперь переменившей его на не менее славное дипломатическое.

Вот. Упёрлись. Садовое Кольцо.

То ли разбежаться и вломиться в троллейбус – вот он, отчаливает от остановки слева. «Букашка» стала мне родной – каждый день в школу, туда и обратно.

Но кончена первая часть нашего путешествия: пятнадцать минут и пятнадцать лет.

Кряхтя, перелезем через Кольцо и двинемся по Бронной.

Сверху Москва похожа на древесный спил. Годовые кольца улиц неплотно прилегают друг к другу, и во все стороны расходятся трещинки магистралей. Я, как жучок, сейчас начну грызть к центру, тем маршрутом, который я осваивал долго и запомнил навсегда.

Бронная, Патриаршьи. Булгаков.

Бронная, Патрики... Так их зовет здешняя семья и Прудя – собака, произведённая, проименованная от Прудона, соглашается с этим.

В Москве существует немного мест для встреч – как и в Ленинграде. С длинным и худым Авциным нужно встречаться близ метро «Краснопресненская», около рабочего с гранатой.

Там, около этого бронзового дебила, стоит мой Авцин, там стоит он, будущий гений дорожных машин, и скалит свои огромные зубы.

Вряд ли он ждет меня сейчас. Ну и Бог с ним – можно услышать какую-нибудь гадость.

Ещё хорошо стоять у газетных стендов в конце Гоголевского бульвара, театрального киоска внутри станции метро «Парк Культуры», а, отъезжая в Крым, необходимо выехать на эскалаторе под грузом рюкзака к «фонтану» на Курской.

Никакой он не фонтан, ну да это не важно.

Летом в Москве надо встречаться на Патриках.

Нужно сидеть на скамеечке, спиной к полированной Моське и Волку с золотистыми зубами, лениво разглядывая домик на той стороне (о его назначении мы скажем позднее). Прямо на нас, отвернув штору, смотрит поэт, зажав в зубах карандаш.

А друг мой пишет Ему письмо, таким же карандашом старательно выводя: «Городок наш Веймар небольшой. Весь он виден с нашей мусорной кучи...».

Удачи тебе, друг.

Хорошо сидеть на Патриках. Главное в историю какую-нибудь не влипнуть. Неважно, если вас никто не должен встретить. Всё равно. Посидите.

Вы-то посидите, а я пойду дальше. Дорога проторена, этим путем за нечистой силой бегал Бездомный. Как ни странно, но тропы наши с ним сходятся. Есть тут ещё один переулочек и улица, и ещё одна... Пробираюсь через лабиринт жёлтого кирпича – лет через пять в каждом простенке по мемориальной доске будет – и вот оно, она в общем, рядом.

Церковь Большого Вознесения.

– Знаем, знаем, Пушкин венчался! – закричит досужий слушатель. Что с ним говорить? Ему не интересно, он всё уже знает. Ему бы посидеть в скверике рядом, на храм поглядеть.

Псковский храм похож на белый гриб – крепенький, приземистый, славный такой гриб. Владимирские церкви покрыты белой пеной каменной резьбы. Северные же, сложенные из тёмного дерева, напоминают всё то, из чего сделаны – хмурые елки, высокие стройные сосны. Это мостики между вечнопасмурным небом и зеркалами серой воды...

«Я сидел в прекрасном сквере, перед входом в Божий храм, но не думал я о вере, а глядел на разных дам...».

Все равно не хочет. А нам, к сожалению, недосуг.

Дальше.

Идём мимо цветаевских домов, по-булгаковски, а значит – приходим к Гоголю. Гоголю-парному, Гоголю-грустному и Гоголю-весёлому. Присмотритесь – слева на постаменте, над барельефом чадолюбивого Тараса, выбоинка. Это осколок. То ли юнкера промазали, то ли красногвардейцы пальнули. Потрогайте.

Дальше, дальше...

Через магистральную Kalinin-street, где-то мой Клячкин, он-то сразу припомнит «Вставные челюсти Москвы». Но нет его – стоит около бронзового парня с гранатой на «Краснопресненской» и ждет кого-то.

Через розовые фонари Арбата (не съехать бы в банальность).

Через толпу пастеленосцев, по импортным плиткам, в сторону, налево.

Уличка маленькая, а дома большие. Но есть один такой маленький... Эк его перекорежило! Но всё же держится. Весь пошёл волнами, провалился совсем, за забор его посадили родимого, но есть он там. Пока есть. А вот и Сивцев Вражек.

Каждая уважающая себя знаменитость здесь жила. Булгаков – за углом. Да чего там, одного назовешь – другие обидятся.

Чем начали, тем и продолжить придётся.

Пастернаком.

Перед отъездом в Юрятин тут жила семья известного доктора. «...на дворе было ещё темно. Снег в безветренном воздухе валил гуще, чем накануне. Крупные мохнатые хлопья падали, лепясь, и невдалеке от земли как бы задерживались, словно колеблясь, ложится им или нет.

Когда из переулка вышли на Арбат, немного просветлело.

Снегопад завешивал улицу до полу своим белым сползающим пологом, бахромчатые концы которого болтались и путались в ногах у пешеходов, так что пропадало ощущение движения и им казалось, что они топчутся на месте...».

Снег идёт. Зимнее тёмное утро.

А по улице бежит человек. Хлопает мокрыми кедами об асфальт. Рядом на перекрёстках совершают ритуальный танец уборочные машины, разворачивающиеся на улицах. Черно и пустынно, но приказания светофоров неукоснительны. Человек и машины подчиняются им.

Это я бегу. Немножко другой, не тот, что жил у Брестско-Белорусского вокзала, постарше, но похож. Пусть он-я себе бежит. Мы за ним пойдём, помедленнее. Мимо особняка с потайной дверью, примечательного ресторанчика, ещё одного жёлтокирпичного дома, усадьбы (по слухам резиденции Патриарха Пимена), школы...

Направо поглядите. Может про эту и сказано: «Здесь в старых переулках за Арбатом, совсем особый город...Вот и март. И холодно и низко в мезонине, немало крыс, но по ночам чудесно, днём ростепель, капели, греет солнце, а ночью подморозит, станет чисто, светло и так похоже на Москву.

Старинную, далёкую. Усядусь, огня не зажигая, возле окон, облитых лунным светом, и смотрю на сад, на звёзды редкие...

Как нежно весной ночное небо! Как спокойно луна весною!

Теплятся как свечи, кресты на древней церковке. Сквозь ветви в глубоком небе ласково сияют, как золотые кованные шлемы, головки медных куполов.»

Уже март.

А мы идём и идём, мимо Успения на Могильцах, мимо маленького скверика вдали. Странный это скверик. Бывшее кладбище. Могильцы. Рядом бывший Обухов, ныне Чистый.

Профессор Преображенский здесь свою собаку портил (никак от Булгакова не отвяжемся). Вот дом примечательный стоит. Говорят, весёлый это дом был... А хозяйка всех своих знаменитых клиентов в барельефах вывела. Врут календари, а всё же есть там Лев Николаевич, который детей, как известно, любил, и Федор Михайлович, царство ему небесное...

А мы идём и идём. Упорно. Как червячок своё дерево точит, так и мы идём. Скоро наружу вылезем. Недолго осталось.

Раньше, кстати, я очень любил говорить знакомым, что живу «на Арбате», внутренне желая содрогаться от собственной лжи.

А потом нашёл у Чехова «Жил я тогда у Успения на Могильцах, в самом глухом из арбатских закоулков...».

Все заканчивается, и вот он уже, тот дом, про который в путеводителях сказано, что его белая пластина «не вполне удачно вписывается в ансамбль Зубовской (Шолоховской) площади.» Дом на курногах, мимо которых мы проходим в средний подъезд и снова вызываем лифт. Кнопки не те, всё не так. «Нажмите лифт – Там уже нажмато»...

Вот по этой дороге со Смоленского бульвара до улицы Горького, от Дома Детской Книги до Кропоткинского переулка, со старой квартиры на новую и обратно я иду уже лет восемь.

В разную погоду. Восемь лет и один час. И ещё раз получилось.

На Патриках было лето, на Арбате метель, а тут март.

Остановимся в марте. Тридцать первого.

март 1988

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ

Сверху Москва похожа на древесный спил. Это известно.

Годовые кольца улиц неплотно прилегают друг к другу, и во все стороны расходятся трещинки магистралей. Площадь Маяковского как раз на северо-западном луче, точка в конце прямой строки Тверской улицы.

Рядом – Бронная, Патриаршьи, Булгаков.

В Москве существует немного мест для встреч – как и в Ленинграде. Можно встречаться метро «Краснопресненская», около рабочего с гранатой.

Ещё хорошо стоять около уцелевших газетных стендов в конце Гоголевского бульвара, театрального киоска внутри станции метро «Парк Культуры». Отъезжая в Крым, необходимо выехать на эскалаторе сухому «фонтану» на станции «Курская».

Никакой он не фонтан, ну да это не важно.

Летом в Москве хорошо встречаться на Патришьих.

Нужно сидеть на скамеечке, спиной к полированной Моське и Волку с золотистыми зубами, лениво разглядывая домик на той стороне – без опасения влипнуть в историю.

У широченных штанин Маяковского встречаются редко, поэтическая тусовка СМОГистов сгинула давно, и лишь в начале сентября рядом с ним собирается загорелый народ. Это называется «Крымская стрелка». Те, кто провёл хоть день между Тарханкутом и Керчью сходятся на Маяковке.

Площадь Маяковского – это начало уходящего к центру добротного сталинского ампира. Гипсовые женщины бьются в стальных сетках как пойманные рыбы. Нагибаются к прохожим с картушей мёртвые гербы. Ночь за окнами начала синеть.

Меня всегда радовал вид из окна квартиры, где я прожил первые четырнадцать лет моей жизни, куда я постоянно возвращался, гармоничная соотнесённость неба, крыши, стен и клочка тополиной кроны.

Двор за окном был мой и всегда вторгался внутрь дома.

Летом оттуда в комнату влетал тополиный пух и, копошась под диванами и столами, вёл свою независимую жизнь.

Ночью, если я лежал на спине, то на ночном потолке проплывал мимо меня световой штрихкод – белые полосы, загадочным образом рождаемые автомобильными фарами и валиками стеклоделательной машины.

В этот час исхода ночи не было мочи сидеть дома, наблюдая в окне странные цвета неба и стен, цвета переходного процесса ночь-утро, и слушая обязательный ночной атрибут – тихую музыку радио, отзывающуюся на слово «rien».

Ещё несколько минут я перекладывал листы и разглядывал фаберовские карандашные коробки, жалованные мне в детстве.

Скоро я перееду в другое место, и они вернутся в тот стол, который столько лет назад опрометчиво покинули. Карандаши были подарены мне покойной родственницей, в квартире которой я теперь, может быть, буду жить.

Дом этот недалеко, через улицу. Там многометровый грязный паркет и печальный кот-старичок.

Я пошёл мимо шикарных магазинов к центру. Как напоминание об уехавших, у ресторана «София» выгибался транспарант, сообщающий о днях Иерусалима в Москве.

С ревом по осевой линии Тверской улицы неслись я Вольво, BMW да «Мерседесы» – едут с блядок московские бизнесмены.

Рокот этот не мешает хозяйственному нищему спать в нише на собственной раскладушке. Светится «Мак Дональдс» на Пушкинской, где ночная вахта полирует стекла.

Напротив «Елисеевского» заканчивает работу ночной клуб.

Урчат пустые машины и ждут клубных завсегдатаев.

Называется клуб – «Ночной полет».

Выходят из двери женщины в плащах с трудовым румянцем и мужчины в песочных пиджаках...

Тверская скатывается под горку, мимо чёрных зеркальных стен второго, а есть в Москве уже и третий, четвёртый, несчётный «Мак-Дональдс», мимо телеграфа, мимо мятых пивных банок в урнах и бумажек на мостовой.

Место встречи всегда оказывается местом о ностальгии. Ностальгия это не тоска по родине, а тоска по другой жизни. Несколько поколений в моей стране жили будущим, забыв о прошлом и закрывая глаза на настоящее.

Как сказал некто, они слишком долго дышали чистым безвременьем, и оттого сожгли свои легкие. Нельзя долго вдыхать чистое безвременье, как нельзя дышать чистым кислородом. Это общий ожог – он есть и у меня.

В моём школьном детстве было несколько сакральных фраз.

Одна из них – заключительная из дневника Тани Савичевой. – «Умерли все, осталась одна Таня».

И был в этой фразе особый поэтический и трагический смысл – сравнение себя с другими, ушедшими – вот ты и вот они.

Они ушли, а ты остался.

Один.

Одна Таня.

В силу отсутствия немецких войск и старости смерть замещается отъездом.

Уехали все.

Отсутствие так же вечно, как и гражданская смерть.

Как-то я шёл по улице с женщиной. Через два месяца она должна была уехать далеко-далеко, и жаркие ветры пустыни Негев, а может быть, и какой-нибудь другой пустыни, были в её мыслях, а совсем не эта московская улица.

– Мы никогда не увидимся, – сказал я. – Счастливого пути.

– Да, пожалуй, не увидимся, – просто ответила она, хотя была совсем не философом, а медсестрой широкого профиля. И вот, повернувшись, я зашагал к метро, удаляясь от женщины, имя которой я забыл спросить, удаляясь, с чувством горечи, будто успел прожить с ней длинную жизнь, полную ссор и обид, и вот пора продолжать её одному.

Места изменились, и это я заметил уже давно.

Возник, например, дом, с каждого балкона которого торчала тарелка спутниковой связи. Плыли мимо меня выстроенные рядами ларьки, вечное бдение сидящих в них продавцов. Отстроенный, уже привычный, музей Частных коллекций, и отстроенные заново, с чужими прозрачными окнами, ампирные особняки Центра.

Через несколько часов в них придут мои сверстники приращивать своё богатство лесом и нефтью.

Щербатым ртом хватал я этот утренний воздух.

Я достиг дома, птичьи крики стихли за окном, и вот уже падал, падал в утренние сновидения. А потом на пражской или берлинской улице тебя окликает человек с загорелым лицом. И, понятно, он загорел не под крымским уже, а под другим солнцем, и тоска соединяет людей, чтобы лишь на секунду перебить дыхание.

В другую сторону от Маяковского, симметрично Патриаршим, находится Миусский сквер, где в жестяном колпачке обсерватории пионерского дворца прошло моё детство.

Сквозь каменное пальто Фадеева просвечивает церковь, где венчался Александр Невский. От неё остались название улицы и память о её многотрудном сломе.

Дальше Тихвинские улицы и переулки. Тихвинские – это розовые свечи над ночным чаем, гитарные струны и песни по очереди. Тихвинский – это дорога домой по светящемуся в темноте снегу между трамвайных путей. Наконец, это моя мать с иголкой, графин и рваные тапочки.

В одной книге, название которой я уже забыл, было такое:

«Вы где там жили, осмелюсь Вас спросить?

– Я жил в Тихвинском, это...

– Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах – широченный проспект, немного подальше Марьина роща... И не мне Вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски чистому, по-детски наивному, убеждать жителя Тихвинского переулка, которому достаточно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы...».

Я помню один дом рядом с Миусским сквером, разлапистый и странный, с чередою арок и проходов, освещённых ночью маяками-лампами. Я часто ходил через его внутренние дворы, возвращаясь домой, и дом этот запомнился мне навсегда, как моя первая пешеходная любовь.

Другие машины, приземистые и вспыхивающие чужой краской, стоят теперь в его дворах.

Эти места совершено петербуржские. В них воздух Москвы мешается с другой, придуманной культурой.

А тогда я считал себя разбогатевшим и, провожая, вёз девушку на такси. Денег, правда, хватало только в один конец, и я измерял ночную Москву шагами.

Зимой – путаясь в застругах, летом – слыша урчание поливальных машин, да вскрик пожарной.

Надо сказать, что вся география намертво повязана с любовью. Так и здесь – у меня первая любовь жила на углу Коптельского и Грохольского. Я довозил её на такси за рубль двадцать, а обратно шёл пешком. Идти было недолго, сорок минут, я жил в то время между Новослободской и Маяковской.

Много лет спустя я познакомился с другой девушкой – она тоже была старшей из двух сестёр, тоже жила тесной семьёй в тесной двухкомнатной квартире – всё было так же и удивительно похоже. А тогда много я толокся в этом истоке проспекта Мира – поэтому я помню странные географические предметы. Это было именно так – есть улицы, а на них предметы. Тот пир вещей и штуковин, что нынче происходит на улицах – никому бы не приснился – ни в кошмарных, ни в радостных снах. Так вот, в соседним, с отмеченным сердечком доме по Коптельскому, был телефон-автомат. Это была даже не будка, а просто телефон, приверченный к стене. Его уже нет, а провод телефонный всё ещё торчит из земли.

Теперь-то этот район подорожал, взметнулось элитное жильё. А при старом календаре, напротив, наискосок через перекрёсток, в угловом магазине из окошечка в стене выбрасывали в очередь глазированные сырки. Сырки эти пропали надолго, снова появились, ароматизировались разными добавками, набрались как дети – неприличных слов, разных консервантов. Тут всё путается. Всё сложно – и не поймёшь что додумал, а что было на самом деле. Память вообще очень эффективный генератор исторических событий.

А про этот район есть множество историй, что никогда не будут записаны.

Вот, например, десять историй про Общество слепых, около которого стоял первый (и единственный тогда в Москве) свистящий и улюлюкающий светофор. Или история про писателя Дьякова, что сделал себе карьеру на книге, повествующей о том, как он попал в лагеря по злому навету и мучительно служил там библиотекарем. Потом, правда, оказалось, что он бодро стучал на всех своих товарищей. А моя первая любовь плыла с ним, благообразным старичком, на пароходе и он учил её жизни. Дьяков жил в доме на Астраханском переулке – там, где сейчас живёт шпион Любимов, с которым я сдружился совершенно независимо. А вот история про моего деда, что бегал к моей будущей бабушке, что жила тогда со своим отцом при институте Склифософского.

Заезжий случайный человек ничего не понимал в тамошних местах. Он, только что шагавший по широкому проспекту, вдруг оказывался в настоящих буераках, среди странных куч и мешанины бетонных блоков. И вот пришелец недоумённо крутил головой на незнакомой улице – спутав Капельский переулок с Коптельским. Знакомство моё с это местностью началось в школе, когда меня в принудительном порядке гоняли окапывать пионы в Ботаническом саду. Гремел трамвай, спускавшийся вниз, к уголку Дурова. Под этими пионами, давно превратившимися в чернозём, закопано счастье моего детства.И вот, возвращаясь, миновав Селезнёвку, я проходил через арки этого дома, мимо его чёрных окон и знал, что конец пути недалёк.

Колышущиеся занавески, примета ночных путешествий, лениво махали мне. Я достигал дома, птичьи крики стихли за окном, и вот уже падал, падал в утренние сновидения. Я шёл и не знал, что то были скитания в поисках другой жизни, которую не заменит лучшая. В русском языке у любви нет множественного числа. Любовь всегда одна, как одна и вина.

А дома моего детства, дома на Брестских, были вполне кинематографичными. На соседней улице бело-чёрным кубом торчал Дом Кино. В соседнем со мной подъезде жил Шпаликов, которого я не знал. И жил ворох авиационных конструкторов вместе с радиолокационными академиками, которых я тогда не знал.

Дом строился по частям, строился на фундаменте церкви Василия Неокесарийского, от которой осталось также лишь название улицы рядом и подвалы, наполненные трухой, в которых девочкой играла моя мать.

Подвалы исчезли под его боковым крылом, вырос в углу гриб вентиляции метрополитена, обдавая прохожего теплой воздушной струей из чёрной решётки подземной вентиляции.

Итак, с одной стороны от улицы Горького Тверские-Ямские, с другой – Брестские. Была уверенность, что очертания белого дома с башенками, маячившие в конце улицы – это и есть Брест.

Даже первые уроки географии не смогли поколебать этой уверенности.

Брестским же был вокзал.

Улица Горького, превращённая в Первую Тверскую-Ямскую уже сильно изменилась, вместо несчастного ресторана «Якорь» возник белоснежный Palas-hotel, где зимний швейцар расхаживает в песцовой шубе, а летний сверкает золотыми пуговицами.

Отрезок от площади Белорусского вокзала до площади Маяковского стал особенным. Там полночи стоят работающие девушки в мини, а к ним паркуются в очередь лаковые автомобили.

Тут была отрезана от мира одна чрезвычайно литературная семья в баррикадные дни: «Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской. Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом начинались её владения, казённые квартиры служащих, паровозные депо и склады».

Сам же автор знаменитого романа родился именно здесь, на нынешней Маяковке – «это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы погибших созданий», как писалось в том же «Докторе Живаго».

Дом, где родился Пастернак тут же рядом, на него смотрит гранитный Маяковский. В доме металлоремонт, аптека, какой-то магазин. Через полгода список поменяется. Это точка быстрой конторской текучести.

Но мы-то давно идём дальше, мимо чешского флага, мимо скромного бюста Фучика, мимо разбойного рынка, по улице, имевшей некогда славное название Живодерка, а теперь переменившей его на не менее славное дипломатическое. Полпред Красин дал улице имя, а у самого Садового кольца возник Институт биологических структур – эвфемизм для Института Сохранения Мумии.

Местные жители были уверены, что отсюда до Мавзолея был прорыт подземный ход, чтобы возить туда-сюда тело мёртвого вождя.

Не так давно произошла история – казалась бы незаметная, но важная как падение Берлинской стены. Закрылась старая фабрика «Дукат» в Москве и открылась новая – где-то на Каширском шоссе. Что станет с прежними краснокирпичными корпусами этой фабрики, я не знаю. Неизвестно мне также, уцелел ли клуб этой фабрики, где в забытые времена дёргали за струны гитароподобных инструментов подпольные рок-группы.

Я жил тогда неподалёку и ходил по этой улице мимо длинных табачных фур, набитых нерезаными листьями. Выглядывали из-за высокого забора какие-то изразцовые стены, бежевые да зелёные. Пахло коричневой дурман-травой, текло сыпучее, как табачная крошка, время.

Работники фабрики выбрасывали неудачные сигареты.

Мы подобрали одну из них, чрезвычайно длинную, протяжённостью в метр, и устроились в чужом подъезде. Мы сидели с этой сигаретой у окна как киллеры с одной на всех снайперской винтовкой. Горящий конец чудо-папиросы смотрел во двор, где шелестело детство. Потом пришла пора табачных бунтов, перевёрнутых троллейбусов, разбитых сигаретных ларьков. Потом «Кэмел» из роскоши превратился в карманного завсегдатая. Потом, как стремительно горящий «Беломор», скурили прежнюю власть, потом дымом подёрнулась вся история.

Это сейчас стареющие люди вспоминают сигареты «Упман», что, говорят, раскупали быстрее других дешёвых. И всё это упман суперфинос фильтрос эмпресcа кубано дель табакос звучит сладкой музыкой в ушах, как опознаватель, как пароль открывает тебе двери знание того, что «Лигерос» раньше назывались «Смерть под парусом», как и то, что их папиросная бумага была сделана из сахарного тростника и казалось сладкой на вкус.

Бренчат в копилке памяти «Астра», что звалась «Астма», «Дымок», что был «Дымстон». Много чего было, а традиция кончилась – сейчас при тысяче сортов водки её названия мало кто знает, она, потеряв способность оборачиваться «Коленвалом» и «Андроповкой», снова вернулось в хтоническое состояние «просто водки».

Был такой замечательный ром Gavana Club. Причём брал он не крепостью, а токсичностью. В те самые времена, когда не отзвенел ещё горбачёвский указ, спиртное продавали по талонам. Суровые женщины, хозяйки кассовых аппаратов отрезали талон и пробивали чек на две бутылки.

Это были две любые бутылки – то есть, отчётности было неважно, брал ли ты две по 0,75 или две по поллитра.

В эту пору в наше Отечество завезли этот самый кубинский ром.

Мне говорили, что завезли его только в столицы, поэтому провинции достались только сигареты «Лигерос».

Как-то мы отправились с Пусиком в гости к нашему другу и однокласснику, и я прихватил этот ром...

Это уже не важно. Важно то, что сейчас я узнал, что фабрики «Дукат» больше нет. То есть она есть, потеряла лишь девичье своё имя, приобрела фамилию через дефис и переехала – видать, к мужу.

Она превратилась в папиросный пепел империи, о котором все так много говорят.

сентябрь 1993 – октябрь 1999

ЛЕНИНГРАДСКИЕ ПИСЬМА

Ане

...Пойдём же вдоль Мойки, вдоль Мойки,
У стриженых лип на виду,
Глотая туманный и стойкий
Бензинный угар на ходу.
Меж Марсовым полем и садом
Михайловским, мимо былых
Конюшен, широким обхватом
Державших лошадок лихих.

Александр Кушнер

Прогулки по городу, где каждый дом и сам по себе и прижат к плечам других, где люди живут среди памятников, а часто внутри них – странное занятие. Это город, в котором на квадратный метр центра приходится пятьдесят сантиметров истории. История течёт по его внутренним рекам вместо воды.

Пойдём же... И мы идём, ежась от сырого петербургского холода. Будем заниматься мелочами вслед за чужой строкой – пойдём же, вдоль стен и колонн, с лексической точной окраской от собственных этих имён...

Пойдём в сентиментальное путешествие, в давний, прошедший зимний час давно ушедшего года. Не слишком быстро, но и не слишком медленно – чтобы не замерзнуть. С отчаянием и ужасом, ибо только с отчаянием и ужасом можно говорить о городах, где нас нет, как о жизнях, что нами не прожиты.

Прочь достоверность, город этот вовсе не достоверен, и кто только не писал об этом. Какая может быть достоверность, когда время струится по гранитным желобам, мешаясь с водой. Дунь-плюнь, дохни посильнее ветер с залива и смоет это всё великолепие невская вода – так рассуждает всякий начитанный москвич. Он честно конструирует Петербург из Пушкина и Достоевского, добавляет Ахматовой и Блока.

И дунь-плюнь, дохни только ветер перемен и посыплется окалиной со слитка жизни вся русская литература – и нет уже этих книг, лишь только фамилии в учебниках как вехи на болоте.

Петербург – город без оригинала, в который москвич беззаветно влюблён, ведь он был его надеждой в студенческие каникулы, когда надо куда-то ехать, а ехать некуда. Ленинград-Петербург был прибежищем духовности, той духовности, что за Тарковским тянула Бродского и тыкала Эрмитажем в лицо нетрезвого однокурсника. Это было насильственное создание кумира, и если грузинское вино заменяло французское, путешествие на карпатский курорт – горные лыжи в Альпах, то Ленинград замещал не только Венецию, но и всю Европу.

Женившийся на девушке оттуда не всегда чувствовал себя женившимся на иностранке – не всегда, да часто чувствовал. Говорили бы там люди на эстонском, не было б в т Ом неожиданного. Говорили бы там на литовском или латышском, не было бы такого потрясения – а тут оно было. И именно потому было оно, что жители альтернативного города говорили по-русски, одевались по-советски, а жили хоть несколько медленнее, чем в Москве, но по тем же паспортам. Поэтому путешествие растягивалось, обрастало подробностями, в нём прорастали – читатель, ждёт уж рифмы розы – истории про милиционеров, цитирующих акмеистов. Ах, восклицал москвич про себя – там ведь каждый камень дышит историей и время течёт по гранитным желобам, а из канализационных люков пахнет острым уксусом, а вовсе не переработанной едой. Европа там, бронзовое называется медным и как в час перед концом скачут на мостах старинные кони.

Путешествие не только длилось, но и растягивалось. Лев Толстой, рассказывая о своём посещении Герцена в Лондоне, говорил, что был там полтора месяца, а на самом деле – неделю. Но велика и неделя путешественника часто становится равна месяцу, а уж прожив в чужом городе месяц становишься его знатоком.

Детали чужой жизни в неотъемлемом единстве и борьбе, в отрицании чего-то своим отрицанием, совершают переход из количества в неведомое качество. Мифический Ленинград-Петербург назначается центром духовности и плавно перетекает на почётное место.

Итак, я перемещаю фигурку путешественника будто генеральский адъютант, что двигая длинной палкой игрушечные танки в ящике с песком. Одинокий человек переходит через мостик. Это мостик через Мойку – мы вертим головой и смотрим на флаги, рвущиеся на ветру. В другой стороне сочится красным кирпичом груда Спаса на Крови.

И вот уже мы двинулись дальше, фигура, человек, его образ во времени, шагают мимо императорских конюшен, мимо дома с большим трёхцветным флагом. Его простыня идёт волнами, она чересчур большая, а дом маленький, и не российские это цвета, немыслимые в том далёком году). Итак, дом, у которого собираются лаковые автомобили с флажками: чмокают дверцы, и вылезает кто-то с супругой, да другой – не отличимый франт-дипломат с супругой... И кажется оттого, что здесь не послы, а консулы, что и сами их автомобильчики поменьше – несмотря на удельную красоту квадратного метра асфальта.

В странном пинг-понге между столицами мячик перекатился к Москве, отскочил и снова вернулся. Расстояние в семьсот километров всё-таки накладывает свой отпечаток, хотя каждый раз судьба берёт тебя из одного вокзала и после недолгого крибле-крабля помещает в такой же вокзал на расстоянии этих семисот километров. Всякий провинциал выигрывает в качестве оппозиционера. Однако, московский безденежный студент, расплатившись в кассе четырьмя рублями, преодолевал сидя именно эти семьсот километров – и это был для него естественный вариант зимних каникул. Итак, не насторожённая насупившаяся Прибалтика, а город на исчезнувших болотах был домашней заграницей. И москвич тяготел к ней, к легкой чопорности этого города, к квартирным концертам, где слушатели сидят на шкафах, к камню и воде, к говору.

Всё это было ожидаемо, но всё же чуть по-другому, как акцент в русской речи.

И тогда всё было начато и брошено, студенчество отставлено то ли на зиму, то ли на лето, и дождь был тоже особым и заграничным, петербургским, петроградским, питерским, собравшимся в тучи над Блоком и только теперь пролившимся.

Город встретил нас этим сумеречным дождём, потом отплатив двумя прозрачными днями, и снова наполнил воздух. А в этот первый вечер я долго стоял у разлапистой подковы Казанского собора, встречаясь и потеряв надежду на встречу – и Мойка уносила мою душу прочь, всё было кончено, не начавшись. «Места, в которых петербуржцы назначают друг другу свидания не столь разнообразны. Они освящены давностью, морской зеленью неба и Невой. Их можно было бы отметить на плане города крестиками посреди тяжелорунных садов и картонажных улиц. Может быть, они и меняются на протяжении истории, но перед концом, когда температура эпохи вскочила на тридцать семь и три, и жизнь пронеслась по обманному вызову, как грохочущий ночью пожарный обоз по белому Невскому, они были наперечёт:

Во-первых, ампирный павильон в Инженерном саду, куда даже совестно было заглянуть постороннему человеку, чтобы не влипнуть в чужие дела и не быть вынужденным пропеть ни с того ни с сего итальянскую арию, во-вторых – фиванские сфинксы напротив здания Университета, в-третьих – невзрачная арка в устье Галерной улицы, даже неспособная дать приют от дождя, в четвёртых – одна боковая дорожка в Летнем саду, положение которой я запамятовал, но которую укажет всякий знающий человек. Вот и всё. Только сумасшедшие набивались на рандеву у медного всадника и Александровской колонны».

Всякий москвич, если он был молод и испорчен духовностью, чтением классики и придуманной культурой напоминал книгу писателя Олеши.

И если быть совсем точным, не книгу, написанную, писателем Олешей, а книгу, о которой тот рассказывал в своём дневнике. А рассказал он о том, что при чтении некоего третьесортного писателя его поразили начавшиеся с середины прекрасные строчки. Он почувствовал себя сидящим в саду, увидел скамейку и женщину на ней... Оказалось, что в книгу случайно переплели тетрадку из «Идиота».

И вот начитанный человек, особенно если был молод, перемежал свои немудрёные открытия классикой, и… Впрочем, ноги уносили его дальше. Дальше.

А дальше было серое зеркало каналов, проколотое безобразными ремонтными сваями. Чёрно-зелёная тишина Волкова кладбища. Обвальный четырёхчасовой звук будильника над Екатерининским каналом. Перезвон, доносящийся с Крюкова, слышный за полчаса ходьбы в пустом городе.

Ах, найденное и встреченное у Казанского собора приходилось крепко держать за руку, будто всякий жизненный предмет, будто монах – перо, будто странник – магическую рукопись, манускрипт, то есть – написанное рукой. И ощущая эту тонкую руку в своей, я не понимал, что время уже начинает её растворять, наши руки теряют в весе, как руки статуй в древнем храме под бдительным присмотром философа-атомиста, руки наши становятся прозрачнее – пока лишь на деление невидимых, но точных весов.

А тогда всё было прочно, незыблемо, как классическая литература. И написанное рукой – домашняя механика четырёх копий была недоступна – была забавой, детским конструктором из букв, позволяющим громоздить хитрые пластмассовые, всё ещё пластмассовые слова, будто кубики с пупырышками один на другой, чередовать цвета, растить сооружение как дерево, без плана, но по таинственному закону, вдруг восхищаясь (конечно, в тайне) придуманной ловкой фразе или многозначительной прозаической строфе, чтобы потом ей ужаснуться.

И вот, после конструкторской работы в лекционных тетрадях, вырвавшись после череды экзаменов к Неве, не-найдя-найдя-снова-не-найдя фигуру умолчания на пути вдоль Мойки, увидев и мгновенно забыв Летний сад, Марсово поле, Зимний дворец и Казанский собор, потому что живое тепло человека важнее камня, москвич забывал и о своём подпольном творчестве, которое как вода искало себе выход.

А кубики слов наполняли конверты, письма замещали дневник и признание, они текли как время, как вода, да и были водой, лишённой собственно вкуса, состоя из цитат и аллюзий. Если конверт отправлялся лицу мужского пола, то путешествовал без марки, по большей части освобождённый от оплаты военным министерством, уносил адресату графоманские опыты москвича. А вот если он отправлялся лицу женского пола, то тогда и вовсе становился духовным, духмяным, духовым и вместо духов, которыми барышни спрыскивали конверт, русская классика душила искренность внутри.

Но всё равно, это был путь почти спасительный, так как всегда можно было спрятаться за равнодушие к письмам, потому что само обнаружение в почтовом ящике меж газет конверта с непременным индексом, тонкого, расправленного немнущейся поздравительной открыткой, заменяет весь эпистолярный жанр: требовательность усыпляется этим почти ритуальным актом вежливости. Текст равнодушно пробегался глазами на быстром пути с холодной лестничной площадки первого этажа до чёрной обивки дверей пятого. Тётя Хина, какая же это тётя Хина? Ну, всё равно – и её с праздником Октября.

Сквозь опись подражаний в повествование, будто беспризорник на колбасе (снова подражание) въехал незаметный дом на Морской, «трёхэтажный, розового гранита особняк, с цветистой полоской мозаики над верхними окнами». Тогда мы все были помешаны на ещё невозвращённом Набокове. Набоковская проза медленно входил в память, чтобы закрепиться и испортить вкус многим именно через подражание. Она оставалась где-то внутри, вечными геологическими отложениями, время от времени напоминая о себе какой-то фразой. Настоящий любитель Набокова был всегда легко отличим по своей жеманной аккуратности, почти скопидомству. Слово его двигалось неторопливо, но неуклонно, как неуклонно и неостановимо проступали на вынутом из волшебного раствора листе фотобумаги очертания знакомой головы, движется, как та няня – «древняя, очень низкого роста старушка, похожая на унылую черепаху, большеногая, малоголовая, с совершенно потухшим, мутно-карим взглядом и холодной, как забытое в кладовой яблоко, кожей.

Она была на семьдесят лет старше меня, от неё шёл лёгкий, но нестерпимый запах – смесь кофе и тлена – и за последние годы в ней появилась патологическая скупость, по мере развития которой был потихоньку от неё введен другой домашний порядок, утверждённый в лакейской. Её сердце не выдержало бы, узнай она, что власть её болтается в пространстве с её же ключнического кольца, и мать старалась лаской отогнать подозрение, заплывающее в слабеющий ум старушки. Та правила безраздельно каким-то своим, далёким, затхлым и маленьким царством – вполне отвлечённым, конечно, иначе бы мы все умерли с голоду. Вижу, как она терпеливо топает туда по длинным жёлтым коридорам, под насмешливым взглядом слуг, унося в тайную кладовую сломанный пти-бер, найденный ею где-то на тарелке».

Любитель Набокова собирал все детали прошлого без разбора и демонстрировал их своей спутнице, бредущей с ним вдоль Мойки как фокусник. Вот дом на Морской, а вот уже – прыжок в следующий день – залитая душным светом после дождя петергофская улица, где у подножия страховой конторы, стоял новенький автомобиль, и юридическая дама в белой блузке, сквозь которую, как надпись на предыдущем листе, проглядывала портупея бюстгальтера, совала под немощные руки старушки на заднем сиденье какие-то бумаги. Мужчина, облокотясь на открытую дверцу, нетерпеливо смотрел на всё это вялое царапанье, будто сейчас вот автомобиль отъедет, и тут же вместе с ним, начнёт своё путешествие в вечность старушка.

Глаза у неё были невинно голубые, казалось, уже отрешённые.

А с нами-то такого никогда не будет, шептал москвич. Мы – навечно молоды и сильны, мы навечно красивы и можем вечно не размыкать рук, даже шагая через турникеты метро.

Мы не разомкнём руки ни в том городе, ни в этом, ни в большом, ни в малом – всё будет вечно и навсегда. Как навсегда любовь заменяет сюжет, а воспоминания заменяют смысл прожитой жизни.

Отсутствие сюжета, пожалуй, тоже сюжет, скроенный из хитроплетёного ковра гобелена Мандельштама, толстых кривых нитей японских трёхстиший, что было также духовно, случайного взгляда с веранды вниз музыканта в одном духовном фильме. Ты ожидаешь погони, быстрого движения, и как и всякий москвич, осознав, что погоня бесконечна, расстраиваешься.

И вот, прижавшись плечами, москвич и его спутница выходят к колонне, стоящей посреди площади. Они выходят ещё зажатые хамоватой, капронно-замшевой, поблескивающей просветлённой оптикой толпы, что поставляла государству валюту посредством визита в Эрмитаж.

А потом, совершив несколько путешествий вокруг этого города, москвич возвращается и после бессонной июньской ночи снова выходит мимо, казалось, навечно ощетинившегося лесами Спаса на Крови, в ярко-зелёный Михайловский парк, в его оглушительный утренний щебет, и, присев на минуту, засыпает вместе с ней на детских качелях.

Сон стариков быстр и горек, сон молодых – долог и пуст.

Тверды сны людей, что подчинили жизнь режиму. А вот сон путешественника чуток и рассыпчат как горсть крупы – сон путешественника каждый раз происходит в новом месте. Настоящий путешественник всегда осторожен и даже во сне проверяет, не крадутся ли к нему лихие люди, не скрипят ли половицы постоялого двора под их сапогами.

Даже во сне путешественник проверяет, не изменилась ли местность вокруг него, та же в ней погода, и не переменили ли язык люди вокруг.

А язык в водяном городе, в русско-европейском штадте был свой. В нём искали отличий от языка московского и эти отличия нашли, отличия укоренились и стали расписным анекдотом наподобие русской матрёшки. И вот ненастоящие путешественники ехали специально, чтобы вновь обнаружить эту диковину, двадцать мелких различий в разделе «Уму и Сердцу» безвестного еженедельника. Различий между «проездным» и «карточкой», «пончиком» и «пышкой», «батоном» и «булкой», «бордюром» и «поребриком», «бычком» и «хабариком», «парадной» и «подъездом», «половником» и «поварёшкой», «гопниками» и «шпаной», «гречкой» и «гречей», «курицей» и «курой», «палаткой» и «ларьком», «крайним» и «последним», «шаурмой» и «шавермой», пока, наконец, это станет дурным тоном, как старый анекдот, к тому же рассказанный трижды.. Но различия в букве были не так существенны между двумя народами, сколь существенны были различия в звуке, ибо среди воды произносили, как читали и «конечно» с «что», где-то при пересечении границы в Бологом превращалось в «конечно» и «што». По ином звучала «песня», замещаясь «песьней».

Хороший писатель Алексей Пантелеев (более известный книгой о детской коммуне, написанной в соавторстве, чем прочей прозой), вносит свою лепту в битве при бордюрах и поребриках: «И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят «вставочка», а в Москве — «ручка». В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде — прятки, в Москве — пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве — ластиком... Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве – пролетные».

Правда, записи его не датированы точно, это, кажется, 1945 год, но тут тонкость – он говорит о том Ленинграде, что ещё не вымер, и не о том, что стал состоять из бывших крестьян Новгородской и Псковской областей, завезённых туда на безлюдье после войны.

И это не говоря о той быстрой перемене состава населения, которая произошла во время Гражданской войны.

С Пантелеевым тут (как и со многими наблюдателями такого рода) — происходит известная логическая катастрофа. Конечно, в Москве и в 1945 году и говорили и говорят «проходные дворы», «прятки» и проч. Просто Москва очень большая, по сути, это несколько городов слитых вместе. Пантелеев после эвакуации из Ленинграда попал в Замоскворечье, а это место особое, ещё я застал там, к примеру, татарские анклавы, что во дворах варили шурпу на фоне Кремля. И человек несколько раз слышавший какое-то выражение в трамвае, делает вывод, что так говорят во всём городе — меж тем это один и тот же номер, и изо дня в день там находятся одни и те же люди.

То есть, нормальное лингвистическое утверждение строится на численных данных опроса. Причём на грамотно составленной выборке и в динамике, а наблюдение писателя ярко и непосредственно.

Интересно ещё и другое: слова-маркеры типа поребриков сейчас будут поддерживаться искусственно, а вот ластики и резинки поделить невозможно — и в 1945 году и сейчас.

То есть, главный мотор диалекта тут социальный, а не чисто языковой.

Да только поиски этих различий между народом письма и народом театра были хоть и сладостны, да утомительны. Москвич перемещался, перемещался, двигался по Мойке. И Мойка с навечно вклеенным туда мойкудвенадцать, тоже была невидимым потоком духовности, движением в сыром воздухе. Москвич, опрометчиво держа своё счастье в руке, миновал оборотную сторону Генерального штаба. Он мелькнул, отражаясь в стекле – с одной стороны парадная стена, бело-жёлтое чередование окон, брусчатка, отражённая в стекле, толпа туристов, с другой, на Мойке, в обычном строе петербургских домов.

И уже маячил впереди мостик, буква «М» вспыхивала и гасла от неизвестной электрической неисправности, шумел проспект – и ему было туда, минуя место состоявшейся встречи, через Невский, с разбегу, всё прямо, не глядя назад, пойдём, заглядевшись на реку и Строганов яркий фасад. Пойдём, словно кто-то однажды уехал иль вывезен был и умер от горя и жажды без этих колонн и перил.

Мимо проспекта, мимо метро, мимо электротехнического института, мимо замечательных табличек «Берегите тепло», одну из которых мой друг хотел повесить над кроватью, мимо иных примет и сувениров этого города. Тогда ленинградские таблички лезут в глаза – рождая желание коллекционировать.

Две головы отражались в витрине, где значилось: «Свинокопчёности». Москвич не знал свинокопчёностей, однако дом его друга был увешан контрабандными, привезёнными за семьсот километров табличками «начало осмотра», «продолжение осмотра», табличками, украденными из какого-то музея, висело над маленьким диванчиком уведомление «приём женщин», унесённое из поликлиники на Петроградской стороне; а внутри понятного места мрачно висел жестяной плакат из охтенского гаража «Не допускай розлива горючего на пол!», деля, впрочем, популярность с внешним уведомлением Эрмитажа «Пропуск иностранных делегаций вне очереди».

В Алма-Ате же, далёкой летне-знойной Алма-Ате, в том же далёком году, в витрине книжного магазина, перед раскрытой на звёздном портрете Генерального секретаря книгой, было написано: «Брежнев мудодидан».

Удивление – вот то, что ведёт воспоминание, и анекдот, чуть забывшись, становится мемуаром.

Пауза. Задумавшегося москвича объезжает вежливая машина.

Перед ним Исаакиевская площадь, выбитый зуб «Астории», император Николай в реставрационных лесах, будто во главе бывшего обкома. Переменилось время – он один и вокруг него снег.

Однако путешествие прервалось, и, поперёк дороги, под вой сирены промчались суровые люди в бронежилетах. Жизнь на мгновение остановилась. Всё замерло, и…

И тут же снова пришло в движение. Прошла мерзлая дама в шубе. Пробежала собака. Выскочил из подворотни человек с коловоротом и протопал куда-то, стуча валенками. Прошагал, чеканя шаг, маленький круглый капитан в чёрной шинели. Просеменил из подъезда в подъезд чудотворец высокого роста.

Выбежала из дома-корабля крыса Избавитель.

А москвич с пустой как на паперти рукой всё брёл, оставив справа мерную линейку со следами невской воды, приближаясь к заветным местам.

Это был первый трёхзначный номер на набережной, огромный петербургский дом с классическим колодцем двора, с обшарпанной гигантской лестницей и вылезшей из-за дерматина дверной ватой. Квартира, приютившая москвича, обладала бесконечным лабиринтом коридоров – подобно комиссии на железной дороге, что покрывала меловыми надписями стены вагонов, считая, кто и что ей должен и определяя, сколько дней осталось до пенсии, на стенах этой квартиры плотники то и дело делали отметки, приносили доски и перекраивали пространство. За ними приходили иные плотники, и вырезали в прежних стенах новые отверстия и вновь перекраивали реальность по-своему, да так, что достоверность пространства окончательно утратилась и время потекло в желобах из старинного выщербленного паркета особым образом. Оно стекало по сохранившейся лепнине, будто по стенке клепсидры, оно растворило несколько поколений жильцов, а жили в ней квартире, с утраченным ныне моей памятью номером, теперь вовсе люди без роду и времени. Сколько их было – тоже неизвестно.

На кухне, оснащённой вереницей газовых плит, я каждый раз встречал всё новых обитателей. Утром там стояла: ослепительно красивая девушка, распустившая длинные волосы над конфоркой. К вечеру девушка обратилась в поджарую старуху, что варила своё ведьмино зелье в маленькой кастрюльке. Москвич ничуть не удивился этому превращению и стал наблюдать, как старуха перекатывает во рту «Беломор», снабжённый уже дембельской гармошкой в иссохшем рту.

Тогда москвич, уже непарным шелкопрядом, жил в городе осенью. Стоял сентябрь, и, несмотря на это, леса за городом были зелёны. Выйдя к Балтийскому вокзалу и ежась под мелким, но упорным дождём, москвич стал ожидать электричку.

Всё было мокро, вода лилась по окнам, а ход поезда размазывал струи. Холод проникал всюду, и не было руки, в которую москвич мог бы вложить свою ладонь.

Через час из стука колёс явился Ораниенбаум со своим главным сооружением, нет, не дворцом, а с павильоном Катальной Горки, с Нижним садом, с Садом верхним, с влажным дыханием Финского залива, с военно-морскими солдатами, праздношатающимися по улицам. Москвич уже не искал духовности, хотя духовность была, она была растворена во влажном аромате падших листьев. Через несколько дней электричка унесла москвича в Александрово.

Автобус вёз его к окраине Пушкинских парков, и идя по ним озабоченно, деловито, как будто и не гуляя, он размышлял о природе, думал о том, каким способом сады и парки окружают людей. Острова Эдема за монастырскими стенами, сады средневековья, замена райского аскетизма на уединения, ступени, игры в барокко, когда затраты на сад сравнивались с затратами на строительство дворца. Сады классицизма с дворцами, поданными на блюде, каприз и кокетливость рококо, наконец, романтизм без иронии и шуток, полный размышлений и мечтаний. Всё это он перебирал в уме, то чувствуя себя в этих парках своим, то превращаясь в незваного гостя.

Лоррен и Пуссен стояли над этими садами, как бородатые классики над школьным детством москвича, да, впрочем. Сады и парки – театральные декорации своего времени. Башня Гонзаго, мимо которой я прохожу – лишь часть этого реквизита. Далиль утверждал, что устроитель пейзажных садов должен подражать не природе, а живописцам. Индивидуальность дубов снискала им расположение романтиков, набивших сады погребальными урнами. Желавшие поплакать над могилой Руссо – каждому персональной – достигли своего.

От размышлений москвич переходил к разглядыванию и рассматриванию. Белки и дети окружали меня. Первые кидались под ноги, забирались на плечи, вторые злобно бились на клумбах. Москвич вышел на поляну, где в жухлых листьях стояли чёрные статуи. «Если на статуе Клио написано «Евтерпа», то не верь глазам своим».

И когда он выбрался с тропинки мокрый песок аллеи, то передо мной открылась – картина. Под дождиком обнаружились мальчик и девочка. Она стояла перед этюдником, а мальчик играл на дудочке. Его спутницу укрывал от дождя зонтик, а сам он не обращал внимания на сентябрьскую воду, стекавшую по кепочке. Негромкая мелодия входила в звуки дождя, и дождь сливался с нею, звуки их были равноправны.

Москвич представил себе, как эти дети соберут этюдник, и взявшись за руки, обязательно взявшись за руки, отправятся домой и… и тихо обошел это место по соседней дорожке.

Меж тем наступала перемена погоды.

При выезде из Гатчины было сухо, на Александровской пошёл дождь, в Екатерининском регулярном парке он превратился в морось, в Баболовском лесу развиднелось, в Павловске проглянуло солнце, хотя дождь ещё не перестал. К вечеру всё подсохло, а на обратной дороге похолодало, да так, что московский гость бежал по аллее, натянув на уши шапку.

Неотягощённый любовью, он придумывал себе страдания, писал письма чужим девушкам, обильные цитатами и сентенциями, а окна комнаты выходили как раз на Мойку, на её пространство между Поцелуевым и Краснофлотским мостами. Это пространство, с маячившей Новой Голландией, с угадывавшимся Крюковым каналом, отливавшее серебристой водой белой ночи, было также приметой времени. Мутное зеркало отражало сухую ветку в щербатой вазе, древнюю пишущую машинку с выбитыми зубами клавиш и прочими расплывчатыми предметами. Вычеркни лишнее. Лишний – ты.

Не зажигая света, он перебирал в шкафу «Ниву» и пытался читать мемуары Мориса Палеолога. Французский посол писал о Распутине, ещё не ставшем напитком. Потом Распутин всё-таки стал водкой, заморгал глазами с этикеток и наклеек, а потом снова канул в своё небытиё. Спроси теперь кого о водке «Распутин» – смолчит Русь, не даст ответа. Не скажет ничего, будто набрав портвейну в рот.

А тогда в старой квартире, сохранившей внутри блокадный холод, жили сухие и ломкие журналы – тлели в шкафу между стопками чистой пожелтевшей бумаги и готическим шрифтом Гёте.

Только смертельная усталость отрывала московского гостя от них, только то, что утром ему предстояло путешествие вдоль Крюкова, утром к Морскому Собору, только то, что утром – новое путешествие, да только без старого тепла.

Наконец – всё. Он подобрался к устью. Перед ним были стены Адмиралтейского объединения, впереди Нева, справа и сзади трубы, из которых поднимается дым всех оттенков серого. Слева была Пряжка и вечная к ней рифма – Блок. Вокруг дома второй-первой-второй, и оттого загадочной столицы. Всё здесь не московское, и гостиница соседствует со знаменитым сумасшедшим домом.

Однажды он жил рядом – в гостинице «Матисов дворик». Что там было забавно, так это то, что там за стенкой был сумасшедший дом – один из самых знаменитых в Питере, сумасшедший дом Николая Чудотворца.

Вся гостиница располагалась на разных уровнях, сделаешь шаг – и куда-то покатишься по невидимым ступеням, затянутым коврами. На одном из участков первого этажа там был ремонт, поэтому в кафе на завтрак надо было идти, как по лабиринту: повороты-переходы с одного уровня на другой… По ночам москвичу казалось, что у него за стеной бормочут сумасшедшие, не буйные, но настойчивые в своём Послании, что они взялись нести людям. Бу-бу-бо-бо-бо-бло-бло-бло…

И наконец, что возвращало его к рифме, гостиница действительно была рядом с музеем-квартирой Блока.

Москвич прекратил движение.

Он стоит посередине этого мужского города, в окружении множества брандмауэров, стенок без окон, кирпичных и каменных выкрутасов, по старой привычке желая видеть в них оконный проём, и думал о дворах. Водяной город отличали дворы, и вот они исчезали. Дворы закрывали решётками и калитками. Крепилась монолитность города: фасады держались плечами друг за друга, без интервала и брешей, оттого, что угловые дома в этом городе появлялись прежде остальных. Они оказались старшими, старыми, и оттого, часто выходило, что середина квартала ещё держится, а они, угловые, крайние зубы каменной челюсти, изъедены временем и людьми, требовали ремонта – и не только фасада.

Москвичу нравилась кажущаяся одновременность этого города – весь он тогда, и никак уж не сейчас. Вот войдешь во двор, как будто приклеишь оторванные листы календарей – сразу в прошлое.

Вдвигаясь под арку, сразу чувствуешь, что погружён в особое пространство. Мусорный бак, ржавый остов автомобиля, ящики, жестяной навес – всё взвешено на таинственных весах и соразмерено. Пространство это было по своим свойствам одинаково для всего города. Не классика площадей, не прямолинейность проспектов, а монолитность кварталов, наполненных дворами – как швейцарский сыр дырками. И вот теперь дворы исчезали, становились недоступными.

А потом прошёл год, а за ним миновал ещё один, миновало ещё много лет, и ещё столько, а потом полстолько, ап потом ещё четверть столька, как отсчитывал свою геометрическую последовательность фольклор. И, наконец, москвич первый раз приехал в город, сокращаемый до каббалистической аббревиатуры Спб. Он посетил его в первый раз в жизни. Всё дело в том, что когда москвич жил ткут, то город этот назывался Ленинград, а это, понятно, разные города.

Однажды москвич пришёл к другу на день рождения. Среди прочих гостей там находился человек странного вида. Был он несколько приморожен, в самом что ни на есть бытовом смысле. Складывалось впечатление, что он долго сидел в морозильной камере. Вдруг он наклонился ко нашему герою и произнес:

– Вот знаешь, в Питере все не так, как у людей. Там есть памятник Александру II, который стоит в музее.

Немного погодя я понял, что он путает с памятником Александру III, с тем самым, про который давным-давно был сочинен стишок о комоде и бегемоте.

– Так вот, знаешь, про этот памятник всякие слухи ходят, – говорил мне собеседник. – Например... Например, есть там, типа, легенда, что этот памятник ночью скачет по городу. Людей, типа, пугает. И один му¬жик ночью спьяну подходит к этому памятнику...

И, кстати сказать, москвич задумался, потому что этого памятника Алек¬сандру III в музее уже нет. И доказать собеседнику, что по улицам Север¬ной столицы когда-то скакал другой памятник — невозможно.

Вот странный человек недоверчиво выслушает его, достанет из кармана свой золо-чёный телефон, усыпанный изумрудами и бриллиантами, и начнет зво¬нить. Он позвонит туда, какому-нибудь ночному музейному дежурному, и спросит:

– У вас стоит памятник мужику на коне?

И дежурный ответит скорбно:

– Раньше стоял, а вот теперь уж нет его...

И тогда посмотрит странный собеседник на нашего героя, как на мальчика, обгадившегося за столом.

Случались со москвичом в новом городе всяко разные происшествия. Вышел он на Невский проспект, сощурился на солнце и вот, в тот же момент, от этого самого солнца, как истребитель в атаку на него вылетела девушка. И произносит скороговоркой:

– Мужчина, угостите мороженым.

Неподалёку действительно стоял холодильник с мороженым. Москвич, правда, сделал такое лицо, которое обычно делал, проходя мимо профессиональных нищих и раздавателей коммерческих бумажек. Это особый тип улыбчиво-идиотического лица, свойственного конвейерным статуэткам Будды из пластика, которые продаются туристам по всей Азии. Обычно это помогает, но тут девушка обиженно замычала и довольно больно ущипнула меня за бок.

Он остался стоять посредине улицы, сопя от обиды – потому как девушка скрылась, и лупить по голове в отместку было некому.

На Сенной, в особом мармеладном месте, другая девушка и спросила который час, а когда он ответил, предложила расслабится. Он повторил фразу из старого анекдота, худшую, унылую остроту заёмного происхождения: И всё же улыбнулся – всё-таки это была симпатичная девушка, не красивая, а именно симпатичная – маленькая, похожая на смешного толстощёкого кролика. Спать с ней было бы всё равно, что трепать большую детскую игрушку.

Город сопротивлялся ему – сопротивлялся узнаванию. Он и стал совершенно другим. Москвич снова не ощущал тепла другой руки в свое, не узнавал знакомых путей и маршрутов. Оказалось, что кафе и столовые исчезли, а на их местах возникли магазины, на местах прежних магазинов возникли другие рестораны и кафе. Утратился автоматизм узнавания и чувство расстояний. Всё подвинулось и сместилось. Ходил он по улице Марата, и, слава Богу, не узнал дома, где счастлив был когда-то. Он забыл всё, он забыл всех. Они уехали или умерли, их трамвайный след порос травой и заполнен пылью. История его отношений с этим городом кончилась, и её было нужно, если нужно, строить заново.

А Питер по прежнему был себе на уме, и многим с тех пор город Питер бока повытер».

Пил он с блокадницами. Это было случайное, но важное для москвича событие, а блокадницы — особая порода людей. Потому что москвичи легли под стенами города – под Вязьмой и Ржевом, а питерцы легли когда-то в смертную лёжку на Невском и Лиговке, в стенах града. Хотя я только что был рядом с водяным городом, на Финском заливе – где снег и лёт в финских ДОТах исчезают только в мае, и эти ДОТы давно превращены хозяйственными жителями в погреба, дождь, дождь, дождь.

А про блокадниц есть такая история — про приезжего, что стоит, с сумками и чемода-нами, на углу улицы Ломоносова и Фонтанки и всех пробегающих мимо спрашивает, как пройти к БДТ. Толпа торопится мимо него, люди толка¬ются... Никто ничего не отвечает. Но тут приезжий видит настоящую пи¬терскую старушку. Идет эта старушка медленно, идет в шляпке, с буке¬тиком в петличке, с перламутровыми пуговичками на пальто. «Прости¬те, – кидается к ней москвич-приезжий, – как пройти к БДТ?»

– О, извольте... – сейчас вы перешагнете поребрик, потом снова сту¬пите на панель, пройдете мимо булочной, потом вдоль прачечной, затем мимо садика, потом свернете на параллельную улицу, пойдете по ней, только она вам не нужна, но вы все равно по ней пойдете, затем свернёте направо – до трамвайного кольца, затем снова направо, потом нале¬во, опять налево... О Боже – пизжу! Нет, направо!..

Когда-то москвич думал, что это городской анекдот, но оказалось, что это – реальность. Случайные собеседницы москвича, готовя нехитрую закуску, говорили между со¬бой так:

– Лизавета Николаевна, голубушка, тут заходил это мудило дворник и собирал деньги...

– Да гоните вы его в пизду, Мария Николаевна, мы ему уже в прошлом месяце заплатили.

Они обладали свободой от приличий, потому что отбоялись свое — давным-давно. Мужчины их вымерли. Родителей выслали вскоре после пальбы в коридорах Смольного, и они потерялись на бескрайних про¬сторах России, братьев выкосило на Невском пятачке и Синявинских высотах. А оставшие¬ся профессора-старики умерли от голода. Мужчины ведь умирают от го¬лода быстрее и чаще, чем женщины.

– Ну что, вы посмотрели этот дом? – сказала одна из блокадниц.

Москвич ходил смотреть на дом, в котором родился его дед. Деда этого давно нет на земле, но он был его глазами и ушами на земле, он был жив, пока еще жив внук.

Дом этот на Васильевском острове был своего рода кенотафом, про¬должающим историю человека в месте его рождения, где не осталось уже никого, и где семейный след остыл.

А не видел москвич этого дома давно, как и всего города Спб, и вообще, как было сказано, посетил его в первый раз в жизни.

И все меньше оставалось в нем переживших блокаду.

Вот с блокадницами-то он и пил праздничным вечером Девятого мая. И, доставая бутылку из шаткого холодильника, отвечал им на вопрос о том, нашел ли дом деда.

– Угу, – отвечал он.

Они быстро разлили – им поменьше, а ему побольше.

Никаких дурацких хлебных здравиц блокадницы не произносили, а пили да закусывали. Пили, будто клевали из рюмок. Клюк-клюк, дзынь-дзынь.

Москвич при этом же думал о гибели в сорок первом и сорок втором году особой ле-нинградской цивилизации, и волосы начинали шевелиться у него на голове. Это была вполне размеренная гибель, потому что ленинград¬ская цивилизация уничтожалась постепенно: ее чистили, подчищали, потом недочищенных убивали, и, наконец, запылали Бадаевские склады.

Особенно тяжело ему было слушать этих старух. Те, с которыми он пил, были веселы, но не естественным весельем, а оттого, что были вы¬морожены и выплаканы. Это другие, виденные им раньше, рассказы¬вали о том, как город съел сам себя. А теперешние говорили, что хорошо съездить завтра на участок по Сестрорецкому ходу, каков нынешний гу¬бернатор противу прежнего. Но у одной из них все ещё оставались на пар-кете чёрные следы от самодельной печки, а у другой не осталось следов, потому что она сожгла весь паркет. Я слушал про все это, и лицо его бы¬ло залито слезами, как кровью.

И не мог я до конца осознать гибель живых, тёплых людей, хороших и плохих, и они не могли осознать, хотя видели её, эту гибель.

Они становились какими-то бестелесными, поэтому мы пили нарав¬не. Это было даже не пьянство, потому что что-то в организмах после блокады изменилось, и они принимали спирт, не пьянея.

Цивилизация погибла, и они были похожи на чудом спасшихся егип¬тян. Потусторонние, они бродили по разным городам. Нестрашная смерть выглядывала из их глаз. Он видел этих людей такими – может быть, были и другие, но ему выпали именно эти глаза и эти лица.

Москвич воткнул вилку в калейдоскоп копченой колбасы на блюдце.

Жахнул в светлом небе салют. Закудахтали, заверещали автомобиль¬ные сигнализации.

Праздник кончился.

Изгоняя пафос, он вспомнил о том, Петербург – это город платных сортиров. На вокзале пописать раньше стоило четыре рубля, в Летнем саду – пять. Надо сказать, что впервые в платный туалет москвич попал имен¬но в Ленинграде.

И вот, с другими, совершенно посторонними людьми он ходил и в Кунсткамеру и посетил там выставку кукол – были там куклы разные, например, кукла японской гейши. Это была не кукла принадлежавшая этой самой гейше, а именно кукла гейши – в полный рост. Но это была вполне ожидаемая экзотика. Посмотрел он на гигантский самосвал-урод, на пластмассовых красных конников с тачанками – плоских, двумерных, пришельцев из птолемеева мира. Но больше всего ему понравилась одна фраза. Так бывает, так должно быть с выставки или из музея всегда выносишь только одно воспоминание. Так вот, среди пояснительных учёностей он обнаружил информацию о том, что почти у всех народов детям запрещалось играть в куклы ночью. Мистика этого наблюдения ему так понравилась, что затмила впечатление от железно-волосатого мундира корейского генерала и даже от сосуда для нагревания водки. Только басурмане-китайцы могли придумать сосуд для нагревания водки. Два мира, два детства.

Даже от гигантских драных зубов, не получил он удивления. И от уродцев с лицами мудрецов, что знают Главную Тайну, и, как йоги, закинули ноги за голову в своих стеклянных банках, не было ему никаких эмоций. Потому что была в то время популярная песня со словами «Вечно молодой, вечно пьяный». И было теперь понятно, кто это поёт – это младенец из Кунсткамеры, заспиртованный в банке. Местная шутка. Смайл.

Видел он, правда, в другом месте, годовой отчёт династии Ур – ничего так, четыре колонки баланса, покрытые клинописью, а потом пошёл по набережной лейтенанта Шмидта и глядел мраморные мемориальные доски с именами. Кому-то родными казались имена Пушкина и Достоевского, кому-то иные – из братства искусств и неточных наук. А ему и Эйлер знаком, и Остроградский близок, хотя была там и доска Рериху, но Рериха москвич не привечал. Привечал только идею не рушить культурных памятников во время войн, вывешивая над этими памятниками как над госпиталями специальные флаги. Кажется, нужно было вывешивать чёрный круг с тремя чёрными точками внутри.

Он сидел за столиком открытого кафе. Чашка была похожа на пепельницу, и пепельница-баночка, похожая на рюмку. Отчего-то в наших открытых кафе до сих пор используют под пепельницы баночки из-под чёрной икры. Напротив, за соседним столиком, сидела девушка и заслоняла головой Исаакиевский собор. Однако, когда она поворачивалась к подруге, наклонялась к книжке, золотистый купол вспыхивал над ней, а потом они совмещались – всё происходило, как в детской игре с трубочкой калейдоскопом.

Время шло, и город не становился своим.

Да, не становился.

Вот двор – серый, жёлтый, грязный, с лужей, с многоугольником неба над головой.

Пространство двора с маленькой щелью, надеждой на будущее – арочкой, дверкой, проходом в соседнюю пустоту. Вновь скрипит эта дверка, и он делал шаг и выходил, уже не отягощённый воспоминаниями. Выходил снова и снова, на площадь перед Московским вокзалом, шумящую машинами, поперёк которой звенит трамвай, снова и снова приехав, покинув вагон, проделав путь до арки, он выходил туда. Вновь скрипит эта дверка, он делает шаг и ступает уже не отягощённый воспоминаниями. Выходит снова и снова, на площадь перед Московским вокзалом, шумящую машинами, поперёк которой звенит трамвай, снова и снова приехав, покинув вагон, проделав путь до арки, он выхожу туда.

июнь 1984 – август 2010