(передача соли)

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПЯТИГОРСК

— Мы ведём жизнь довольно прозаическую, сказал он, вздохнув, — пьющие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые.

Михаил Лермонтов, «Герой нашего времени»

Я твердил им в их мохнатые уши,
В перекурах за сортирною дверью:
«Я такой же, как и вы, только хуже»
И поддакивали старцы, не веря.

Александр Галич. «Баллада о стариках и старухах, с которыми я вместе жил и лечился в санатории областного совета профсоюза в 110 км от Москвы»

Санаторий стоял у подножия знаменитой горы. Место было трагическое: рядом убили человека. Убитый хмурился с обелиска на месте гибели. Усы его топорщились, и был он, понятное дело, невесел.

Странно, кстати, но мы легко можем представить себе смеющегося Пушкина. Смеющегося Лермонтова представить себе очень трудно.

Я попал в этот санаторий случайно: меня позвали туда обсуждать молодых авторов с Северного Кавказа. Авторов поселили всё в том же санатории, и жизнь пошла по медицинским правилам. Я помнил такие мероприятия прежних лет — в весёлом алкоголическом бреду, в огне скоротечных романов. Оттого я дивился этой иной, трезвой жизни. Не знаю, может, эти молодые люди были так скрытны, а может, просто изменились времена и обстоятельства. Самое невероятное, если молодые писатели нынче знают меру — вот это мне было бы удивительно и тревожно.

Внизу мигал огнями Пятигорск, красивый курортный город, проросший своими названиями в русскую литературу. Но сидя в санатории у подножия Машука, я чувствовал себя внутри романа «Волшебная гора» Томаса Манна. Поживёшь в окружении больных, поймёшь, отчего героев великого немца так тянет на философию. Санаторий — это было очень сильное решение, урок и укор благополучному человеку, важный опыт для того, кто смотрит вокруг внимательно.

К тому же мир переменяется, никогда не будет прежним, и это самое время говорить о конструкции сюжета и особенностях стиля в санатории, стоящем между гор.

Я приехал сюда на поезде и ностальгически вспомнил, как когда-то ехал на Байкал, и отец моего друга, большой учёный, взял с собой в дорогу две диссертации, которые дали ему на отзыв. Одну он прочитал по дороге туда, а другую — обратно. Диссертантам не повезло (по крайней мере, одному), и всё из-за того, что пребывание в поезде предполагает вдумчивое внимательное чтение: тут время течёт по-другому.

В вагоне я прочитал дюжину рукописей молодых прозаиков, и для них было бы лучше, чтобы я летел самолётом. Впрочем, с прозой дела обстоят несколько иначе, чем с чужими диссертациями: качество текста понимаешь довольно быстро. Сложнее дать дельный совет, поэтому нужно сделать несколько замечаний.

Оценивая рукопись, многие путают три уровня — корректуру, редактуру и внутрицеховые советы.

Корректура нужна буквально всем. Редактура — тоже, но хороших редакторов мало. Я старался избегать редакторских претензий: они самые легкие, но их должен давать человек, работающий с текстом на постоянной основе.

Был ещё и другой совет, который при прежней власти обычно давали при отказе в толстых литературных журналах: «Старайтесь больше читать классическую литературу». Над этим клишированным советом много издевались, но сейчас, у подножия Машука, я вдруг услышал, что сам произношу эти слова. То, что казалось мне универсальной формой отписки, оказалось неочевидной многим необходимостью. А писатель должен быть начитан, как ни крути. Он должен понять приёмы предшественников, чтобы выдумать свои, увидеть чужие ошибки, чтобы не повторить их, а сделать собственные. Поэтому мне пришла в голову мысль, что, может, не менее эффективно на семинарах разбирать не неловкие тексты молодых, а классические образцы — рассказы классиков. Там видно, как сделана литература, как подбираются метафоры, как точно, без потерь и лишних деталей, собирается пазл сюжета.

Но главный цеховой совет, который можно дать любому: получи профессию, чтобы не превратиться в литературного нищего, чтобы не объедать родню. Но что самое главное, сторонняя работа даёт писателю свободу. Не обязательно надрываться на стройке или умирать в душном офисе, полном клерков, будто банка — скорпионами.

Ильф и Петров всю жизнь работали в газетах. Пятигорск получил от них дополнительную литературную славу, вдобавок к прочной, уже давно имевшейся. Там стоят два памятника их героям — один просит милостыню, другой продаёт билеты в Провал. Но слава эта только кажется забавной.

Пятигорск связан с именами Пушкина и Лермонетова, но Киса Воробьянинов вместе со своим ушлым компаньоном соперничают с ними. Кстати, в музее Лермонтова есть чудесный экскурсовод, который говорит с неподражаемым южным — не акцентом, а целой пятигорской интонацией.

Чем-то он мне напоминал моего друга из Сочи. Как-то тот сел играть в покер с одним нашим любителем и комментировал происходящее. Сгустился над нами юг, опасность и уверенность, всё то, про что Маргулис пел «от саксофона и до ножа».

В общем, именно таким и надо рассказывать про Лермонтова.

Пятигорск — город удивления: сворачивая за угол ожидаешь увидеть море, а моря нет.

Так же там особая история с толпой на улицах. На обычном курорте много разных отдыхающих, в том числе и тех, кто приехал ради необременительного романа, или весёлой гульбы, а тут куда больше тех, кто приехал лечиться.

Внимательный наблюдатель видит в толпе эту тонкую черту боли. А невнимательный мне и не интересен.

Впрочем, пятигорцы относятся к собственному здоровью довольно философски. На каждом углу стоит табачный магазин и в ресторанах разрешают курить.

Есть там странные попрошайки: мальчики лет двенадцати, довольно хорошо одетые. Одни меня испугались, но я увидел других, точно таких же, которые подошли к столу местных. Денег им не дали, и тогда они взяли со стола полбутылки ситро.

Это вышло удивительно ловко, будто было обговорено заранее.

Соавторы посвятили Пятигорску одни из самых трагических страниц романа о поисках стульев. Вот дачный поезд, «бренча, как телега, в пятьдесят минут дотащил путешественников до Пятигорска. Мимо Змейки и Бештау концессионеры прибыли к подножию Машука. Был воскресный вечер. Всё было чисто и умыто. Даже Машук, поросший кустами и рощицами, казалось, был тщательно расчесан и струил запах горного вежеталя».

Бендер и Воробьянинов ещё кажутся бодрыми, они разглядывают местных жителей и отдыхающих, которые ходят в сандалиях и рубашках с отложными воротниками «апаш», но, главное — в белых штанах. Концессионеры пьют нарзан по пяти копеек за стакан, а за вход в парк «Цветник», где много музыки и весёлых людей, с них берут гривенник.

Именно там, на входе теперь стоит бронзовый Киса с печальной перевёрнутой шляпой. На дне шляпы пусто, лежит только сиротливая современная монетка в пятьдесят копеек.

Но надлом в героях уже виден. Именно там Бендер произносит знаменитую фразу: «Эх, Киса, мы чужие на этом празднике жизни». Вокруг белые штаны, но не те.

Герои спят у нарзанного источника, ночуют на земле у места дуэли Лермонтова и зарабатывают переноской багажа.

Денег нет, и, чтобы выкупить стулья у похмельного театрального монтёра, Воробьянинов зарабатывает на репутации бывшего члена Государственной думы семь рублей двадцать девять копеек, а Бендер — ровно пятнадцать рублей («Десять копеек! Дети и красноармейцы бесплатно! Студентам — пять копеек! Не членам профсоюза — тридцать копеек»). Как мы знаем, он торговал видами на Провал, что описывается как «Небольшая, высеченная в скале галерея вела в конусообразный (конусом кверху) провал. Галерея кончалась балкончиком, стоя на котором можно было увидеть на дне провала небольшую лужицу малахитовой зловонной жидкости».Но самое важное в том, что Ильф и Петров приводят туда, в Пятигорск других героев своего романа, будто на прощальное свидание.

Изнурёнков, давший Воробьянинову трёшку, мурлычет в «Цветнике» романсы, Эллочка-Людоедка гуляет по аллеям парка, ест шашлыки голубой воришка Альхен со своей женой.И внимательный читатель видит, что два концессионера уже совсем не те, что в начале романа. Они не просто поиздержались, они измотаны скитаниями.

Именно в Пятигорске повествование выходит на финишную прямую, и герои движутся по ней, будто лосось на нерест — путём смерти и отчаяния. Остап становится суетлив и нервен, удача то и дело оставляет его, а Воробьянинов впадает в апатию. Как говорится в известной пословице: «Укатали сивку крутые горки».

Я рассказываю всё это так подробно, потому что я, как и всякий обыватель, в юности отождествлял себя с Бендером, но, подстарившись, понимаешь, что на тебе пыльный пиджак и лысина. Советы твои неочевидны, а жизнь не сбавляет скорости, течёт, пузырясь, как минеральная вода «Славяновская».

Всё это понимаешь, когда эти двое взбираются на Машук со своими стульями, когда «Внизу прочными недвижимыми огнями светился Пятигорск. Пониже Пятигорска плохонькие огоньки обозначали станицу Горячеводскую. На горизонте двумя параллельными пунктирными линиями высовывался из-за горы Кисловодск».

Этот вид теперь наблюдает всяк садясь в кабинку на верхней станции канатной дороги.

Итак, хорошая книга, где описано красивое место, место трагедии, в которую всегда превращается фарс. Но мы-то помним, что это трагедия, как трагична жизнь вообще — известно, чем она кончается. А след её сохраняется, только когда записан. Но я как-то отвлёкся от темы «Волшебной горы». А пока я смотрел на молодых прозаиков и поэтов, за которых, видимо, погиб Леонид под Фермопилами. При этом мимо, проезжали инвалиды-колясочники.

Их я видел, когда посетил дискотеку «Кому за шестьдесят». От динамиков там дрожал пол, и смерть грозила слуховым аппаратам. Бегали по стенам красные круги и полосы. Старики и старухи танцевали медленно, перенося центр тяжести с одной ноги на другую. Крупный мужчина разводил руками, будто шёл через болото.

Впрочем, были на ней и люди средних лет — эти колясочники. Они танцевали лезгинку, далеко раскидывая мускулистые руки.

Их аппараты двигались слаженно, а рядом две красивые женщины раскачивались, как языки пламени. Фигуры на колясках были черны, только под правой рукой у каждого светился пульт управления.

Потом они разъехались по углам и снова вышли старики. От них вместо пота пахло феромонами упёртого, яростного желания жить.

Им завели Eruption, и они запрыгали.

Лучше всех плясал под One Way Ticket один — высокий и абсолютно седой. Лицо его время от времени озаряли вспышки цветомузыки, и что-то в этом лице было не так.

И в какой-то момент, когда он оказался близко, я увидел, что он боли прикусывает губу.

Когда я ходил по парку, то слышал обрывки разговоров медленно бредущих куда-то пациентов. Маленький шахтёрский город, здесь нашли уран, приехал Берия, не город даже, а бывшая воинская часть номер четыре тысячи четы... И остальное уносил ветер.

Старик на лавочке рассказывал медбрату про войну, которую застал мальчишкой, инженер на пенсии говорил с кем-то невидимым, и я не мог понять, у него в ухе наушник телефона, или он просто сообщает мирозданию трудную историю своей жизни.

Это были не авантюристы из столетней уже давности романа, а обычные люди со стаканами «Ессентуков» в руках, что лилась из кранов рядом со столовой.

«Вот они, не записанные никем жизни, — думал я. — но кого убедишь описать этот исчезающий мир? Сложно заставить кого-то фиксировать то, что меняется прямо сейчас, на глазах. Поди, попробуй, передай соль тем, кто будет меня завтра слушать в комнате городской библиотеки».

Но еда меня окружала санаторная, диетическая. Соли на моём столе не было.