СИЛА ИСТУКАНОВ

...Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!

Фёдор Достоевский. «Преступление и наказание»..

(пустяки или дело житейское)

Между 15 марта и 8 апреля 1918 года (более точная дата неизвестна), вождь мирового пролетариата Ленин разговаривал с народным комиссаром просвещения Луначарским, и из этого разговора выросло то, что позднее назвали «Ленинским планом монументальной пропаганды». Мы знаем об этом разговоре со слов самого Луначарского, из его заметки «Ленин о монументальной пропаганде»1. Луначарский сразу оговаривался, что «прямых или косвенных указаний Ленина на роль искусства» практически нет, и поэтому его воспоминание так важно (Луначарскому принадлежит довольно много малопроверяемых рассказов о таких ленинских оценках — например, знаменитая фраза о кино, как о главном искусстве).

По Луначарскому Ленин начинает свой разговор так:

«— Анатолий Васильевич, — сказал мне Ленин, — у вас имеется, вероятно, не малое количество художников, которые могут кое-что дать и которые, должно быть, сильно бедствуют.

— Конечно, — сказал я,— и в Москве, и в Ленинграде2 имеется немало таких художников.

— Дело идёт, — продолжал Владимир Ильич, — о скульпторах и отчасти, может быть, также о поэтах и писателях. Давно уже передо мною носилась эта идея, которую я вам сейчас изложу. Вы помните, что Кампанелла в своем „Солнечном государстве“ говорит о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство — словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений. Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же»3.

Луначарский замечает, что он «По правде сказать, я страшно заинтересовался этим введением Владимира Ильича. Во-первых, действительно вопрос о социалистическом заказе художникам остро меня интересовал. Средств для этого не было, и мои обещания художникам о том, как много они выиграют, перейдя от службы частного рынка на службу культурного государства, естественно, повисли в воздухе». Дальше Ленин говорит, что наш климат вряд ли будет благоприятен фрескам, а вот у скульпторов (и поэтов) куда больше шансов. Он предлагает «В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные коренные принципы и лозунги марксизма, также, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому великому историческому событию <...> Еще важнее надписей я считаю памятники: бюсты или целые фигуры, может быть, барельефы, группы», оговариваясь, что всё это будет на скорую руку, временно. Впрочем, «Важно, чтобы они были сколько-нибудь устойчивы по отношению к нашему климату, не раскисли бы, не искалечились бы от ветра, мороза и дождя. Конечно, на пьедесталах можно делать вразумительные краткие надписи о том, кто это был»4.

Луначарский пишет, что «был совершенно ошеломлён и ослеплён этим предложением», но «Осуществление, однако, пошло немножко вкривь и вкось». Памятники были не всегда удачны, московских Маркса с Энгельсом называли Кириллом и Мефодием, его огорчило «нечеловеческое изображение» Перовской футуристами, Бакунин был «до такой степени страшен, что многие говорили, что будто бы даже лошади при виде его кидаются в сторону», ну, и, в конце концов, он надеется, что социалистическая архитектура будет глубоко органической и включит в себя «живые человеческие элементы», станет «органически сопряжённой с площадями, тупиками, скверами, углами и т. д.»5.

В общем, для Ленина памятники были далеко не пустяки.

Что из всего этого вышло, хорошо известно.

Советская власть довольно быстро научилась делать памятники, устойчивые к климату нашего Отечества, не раскисающие от дождя и снега, в остальном по-прежнему всё шло немножко вкривь и вкось.

И это подводит нас к прекрасной истории с монументальной пропагандой автомата Калашникова.

(7.62)

Итак, знайте, что и Калашников остался доволен этой милостью, а уж приговор о казни само собой считал справедливым.

Фёдор Достоевский. Из записных тетрадей (1876)

Долгое время москвичи ругали скульптора Церетели за множество его произведений, что плодились, как кролики. Некоторые из его творений мне и сейчас кажутся ужасными, некоторые вовсе не ужасными, а какие-то скучными и типовыми.

Скульптора Церетели было принято ругать, и москвичи ругали его как погоду, понемногу привыкая к бронзовым человечкам, как к погоде (не самой худшей в мире, кстати).

Разные люди рассказывали мне (не берусь утверждать то, что это точный анализ), что идеальный скульптор сейчас — это производитель работ полного цикла. Представим себе, что к чиновнику, который желает потратить какую-то сумму казённых денег, приходит гений с непонятной скульптурой высотой в полметра, и предлагает поставить её на площади. Просвещённый чиновник (представим, что он действительно просвещённый) догадывается, что она неплоха, но тут перед ним возникает конкурент гения. Он предлагает не только макет, но и обязуется изготовить саму скульптуру в полный рост, осуществить архитектурную привязку, построить постамент, настелить газоны, поставить лавочки, одним словом, сдать всё под ключ. И (тут я понимаю чиновника) при неявной ценности обоих проектов, он делает простой выбор.

Так ли это было с Церетели, доподлинно мне неизвестно, тем более, хоть он и пришёл на открытие памятника советскому оружейнику, в коллективном сознании москвичей он всё же отошёл на второй план и занимается наполнением своей «Аллеи правителей» во дворе Музея военной формы одежды РВИО в Петроверигском переулке... Стоп, за время написания этого текста жизнь меняется стремительно, и только что Церетели анонсировал новую статую Христа высотой в 33 метра.

Его заместителем в этом пресловутом общественном сознательном (или бессознательном) оказался скульптор Салават Щербаков. Скульптор этот очень плодовит, но по-настоящему на слуху у коллективного разума стал в связи с памятником князю Владимиру. В Москве сейчас есть несколько памятников авторства Щербакова — кажется, восемь, и многие из них сделаны при содействии Российского военно-исторического общества (РВИО). Общество это беспросветно прекрасное. Но будто злой колдун сглазил всё то, что известно о самых ярких проектах этих, безусловно, честных и патриотичных людей. То они уставят разными бюстами так называемый «Сквер полководцев», что впору туда водить непослушных детей. То на памятнике «Прощание славянки» обнаружится немецкая винтовка «Маузер» вместо русской мосинской. И, наконец, теперь на памятнике оружейнику Михаилу Калашникову, вернее, рядом с ним, на панно, где изображены разные модификации его автомата, люди увидели проступающий чертёж немецкой штурмовой винтовки.

Это было настолько восхитительно, что как-то сложно даже комментировать.

Разве только словами героев знаменитого мультфильма — «Нашёлся к шарику горшок». Уж столько разные люди объясняли, что произведение Хуго Шмайссера StG44 только внешне схоже с автоматом Калашникова, уж сколько было по этому поводу поломано копий, и тут, будто в потухавший огонь, плеснули ведро керосина.

Монументальное искусство так устроено, что, будучи делом хоть прибыльным, всё время подвергается безжалостному народному суду

В то, что какой-то помощник скульптора отважился заложить Easter Egg в скульптурную композицию, мне верится с трудом, скорее всего, это издержки бригадного метода (Ну, может, конечно, кто-то из работников на подхвате решил рискнуть — но в таком хлебном деле в это поверить невозможно).

Внимательные люди говорят, что это не StG44, а вальтеровское (или какое-то ещё) опытное изделие 1942 года, но тут надо опустить завесу скорби над техническими подробностями. Даже когда злополучный чертёж выпилили болгаркой, уже ничего не исправить.

Памятник перешёл в разряд городских легенд.

Монументальное искусство так устроено, что, будучи делом хоть прибыльным, всё время подвергается безжалостному народному суду. Вот оно, на площади, а не спрятано в частной коллекции. Оно живёт среди нас.

А русский человек, по известным словам Гоголя — уж припечатает, так припечатает. Народная память зла, мало какой из памятников избежит меткого народного названия. Вот Александр III, вроде бы не мишень для острот, и сделан был великим скульптором Паоло Трубецким, а всё же:

Но надо сказать, что всё это написано вовсе не из желания как-то обличить скульптора — множество людей сделало это и без меня. Пишут вот, к примеру, что его памятник на воинском мемориале под Белгородом удивительно похож на такого же солдата в Кирове, только в первом случае это памятник военным разведчикам, а во втором — конкретному человеку Григорию Булатову. Я эти памятники видел только на фотографиях, и всякий читатель может вынести мнение сам.

Есть куда более интересная тема — сам язык памятников, их внутренняя геральдика. Этот язык у нас утрачен (нет, нельзя утверждать, что он у нас всегда соблюдался, но всё же). Известен символизм народного, легендарного типа: «В Америке огромное число памятников военным, главным образом генералам. Все они, как правило, сидят на бронзовых лошадях. На памятниках в Нью-Йорке поза коня имеет особый смысл. Если конь вздыблен – генерал погиб на поле сражения. Если поднята одна нога – генерал умер от ран. Если лошадь спокойно стоит на всех четырех копытах – генерал скончался в постели от старости. Америка любит ясность»6.

При этом другие специалисты по монументальной пропаганде говорят, что всё это правила выдуманные, и уж во всяком случае, не общие.

Кстати, у американцев совершенно другая традиция установки и почитания памятников*. Один сведущий человек сказал, что идея городской скульптуры в маленьком американском городе, именно маленьком, это особая статья – и война с памятниками в США в год столетия русской революции была очень показательна.

Что до языка ног и копыт, то это довольно зыбкое и неповсеместное правило: например, Николай I вечно пришпоривает коня напротив гнезда петербургских депутатов, тот машет передними ногами в воздухе, а Государь умер, как все считают, на своей скромной солдатской койке. Про Петра Первого разговор особый, но, при разных версиях причин, он всё же умер в своей постели. Опять же, существует байка, как с помощью сварки за ночь кобылу под Юрием Долгоруким переделали в коня, ибо воину не полагается ездить на кобыле, пусть даже бронзовой.

Война с памятниками – тоже повсеместное явление.

Ну, для начала скажу, что сам факт того, что кто-то посмел в чью-то картину мира, где есть чёрное и белое, внести несколько мазков другими красками — действительно уже преступление. Тут никаких споров нет — и это давняя культурная практика с очевидным механизмом.

У нас есть много примеров переноса в культурное пространство музея памятника.

Как правило, перенос необратим – того же бегемота убрали с площади в музей, потом вытащили из промежности Русского музея, попытались поставить к стене Николаевского вокзала, потому что сакральное место в центре площади занято стелой, в народе называемой «долото». Но сакральность Отечественной войны бьётся с сакральностью Реставрации, и пока первая обарывает вторую, как китяка слоняку. Подумали-подумали, и перенесли в памятник сквер дома Ксешинской, где, как символично, стоял раньше ленинский броневик.

С таким же успехом в культурное пространство музея можно переносить что угодно, скажем, держать там пожелтевшую фотографию.

Но акт преноса и есть снос. Объект заканчивается — это вроде как человек умер или его убили, и можно хранить мумию, но смерти и её необратимости это не отменяет.

В наши времена уже мало претензий к тому, что там, где воевал танк Т-34, ставили на постамент позднюю версию Т-34-85. Однако бюрократическое сито, не пропускавшее всякую живую мысль, или пропускавшее её с трудом, всё же часто срабатывало и в области смешной халтуры.

Теперь этого инструмента нет — и наше доброе РВИО, которое вообще похоже на особый тип царя Мидаса, не может и вовсе провести никакой фильтрации.

Интересно другое — как устроено поточное и бригадно-обезличенное производство там, где мы привыкли видеть штучное. Мы подразумеваем, что есть памятник, и у него — автор. Памятник прекрасен, и тогда автор получает заслуженные лавры. Но в этом случае совершенно непредсказуемым образом начинает работать пословица «У победы много отцов, а поражение всегда сирота». Виноватым всегда оказывается какой-то стрелочник или подмастерье.

Трагедия в том, что в случае скандала с каким-нибудь казённым проектом, в нашем богоспасаемом Отечестве совершенно не выработана культура оправдания. Можно было бы загодя придумать какие-нибудь устойчивые формулы про климат, внезапно выпавший снег или что-то ещё.

И мы должны были бы быть благодарны скульптору и Военно-историческому обществу за нестройный хор показательных аргументов.

Вот скульптор поясняет: «Это очень маленькая фоновая вещь. Я даже удивляюсь, как ее разглядели. Мы ее брали из источников. И там, где мы её брали, написано “Автомат Калашникова”. Что-то из интернета», — это вообще восхитительная честность, потому что объясняет (как мне кажется, совершенно верно объясняет) появление немецкого танка «Тигр» на праздничных плакатах к 9 мая, гитлеровских солдат на поздравительных открытках ветеранов и всё такое прочее.

В таком случае даже у стрелочника есть шанс выкрутиться, потому что Интернет — что-то вроде беса. Он и попутал. А Интернет у нас признанный бес, он всё время русского человека искушает, и в случае Интернета нет на русском человеке вины.

При этом ещё раньше, когда музыкант Макаревич выказывал претензии к общему виду памятника, скульптор ловко парировал: «Никакой танцор или певец не будет слушать мнение скульптора, как он станцевал или спел. Это профессия, и не надо в неё лезть. Даже мы, профессионалы, себя скромно ведём и не абсолютизируем всё как истину в последней инстанции. Может, у него другие вкусы. Многим памятник нравится». От слов «Это профессия, и не надо в неё лезть» два шага для непробиваемого аргумента «А сам-то так сможешь?» — на что обычно отвечают, что не нужно быть курицей, чтобы судить о том, тухлое яйцо или нет. Теперь, он, правда, ещё говорит: «Прессе должно быть наплевать на эту ошибку». Примерно также говорил персонаж другого мультфильма: «Пустяки, дело ведь житейское». И действительно, постоянно переделываемые памятники создают образ нового, по-настоящему пластичного искусства.

А в том ведомстве, министр которого произнёс чудесную речь на открытии памятника «культурному бренду», предлагают «адресовать вопросы в Российское военно-историческое общество или автору скульптуры Салавату Щербакову».

В самом Военно-историческом обществе говорят не менее прекрасные слова: «Важно понимать, что военно-историческое общество является заказчиком памятника, и у нас пожелание к оружию было только одно — к той модели автомата, которую держит в руках Михаил Тимофеевич. Всё остальное — полёт творческой фантазии скульптора и его помощников, поэтому пусть разбираются, они сейчас будут исправлять эту ошибку», причём исполнительный директор общества делает не менее чудесный вывод: «И благодаря ошибке, сделанной по вине скульптора, каждый желающий видит, что StG и автомат Калашникова — это совершенное разные автоматы, и обвинять М. Калашникова в заимствовании категорически неверно». Ему вторит и министр: «В этом есть один большой плюс — теперь точно каждый знает, что даже на схеме АК и немецкая штурмовая винтовка — это разные типы стрелкового оружия».

Жизнь богаче наших представлений о ней, она богаче выдумки, всё в ней, как в прекрасной, но ныне забытой рубрике журнала «Крокодил», которая называлась «Нарочно не придумаешь».

В наших оправданиях, что ни слово, то войдёт в пословицы и поговорки.

(гоголевский сюжет)

— Памятник, зачем тебе такие большие уши?
— Чтобы лучше слышать!
— Памятник, зачем тебе такие большие руки?
— Чтобы обнять тебя!
— Памятник, зачем тебе такие большие зубы?
(не даёт ответа...)

Михаил Щербаков

Что из всего этого следует?

Во-первых, то, что история из области монументального искусства внезапно перетекает в сферу литературы и превращается в совершенно гоголевский сюжет. В нашем отечестве, с его сложным климатом, всё имеет тенденцию превращаться в литературу, и чаще всего в Гоголя или Лескова.

Во-вторых, человеку спокойному, не то что бы очень возбудимому, предоставлена для обсуждения модель, в которой отображается вся общественная мифология. Памятник по определению вещь символическая, сосредоточие знаков и смыслов, он вовсе не житейское дело.

Когда только стало известно о том, что на Оружейном переулке будут ставить памятник творцу советского стрелкового оружия, то люди чересчур либерального склада говорили, что омерзительно видеть памятник конструктору смерти. Вторые, чуть менее либеральные (а пуще того — либертарианцы) тыкали первым в нос памятником американскому человеку Самуэлю Кольту. Малолиберальные люди в необходимости памятника не сомневались, но сходились со всеми предыдущими в том, что памятник похож на могильный и не отвечает их представлениям о прекрасном. Но уж как появился тот самый бронзовый чертёж, так общество консолидировалось — вот она волшебная сила искусства! Мало я знаю случаев такого единодушия, вызванного многопудьем бронзы.

В-третьих, (тут будет мысль, которую непонятно как назвать — оптимистической или пессимистической) — городские жители ко всему привыкают — и к узким тротуарам, а потом — к широким, они привыкают к трамваям, а потом к их отсутствию. Они привыкают к исчезновению троллейбусов, как раньше привыкли к исчезновению кондукторов в троллейбусах. Парижане привыкли к Эйфелевой башне. Москвичам непонятна ненависть поэтессы Цветаевой к доходным домам того времени:

Сейчас бьются за их сохранение — шестиэтажных уродов теснят пятнадцатиэтажные. Да и шестиэтажный куда милее высотой потолков. Ещё живо некоторое количество москвичей, что пережило ленинский план монументальной пропаганды.

Если верить великому пророческому фильму французского режиссёра Бессона «Пятый элемент», то город будущего будет на сто этажей вниз, сто этажей вверх и всюду будут сновать летающие такси. Где там домик прабабушки в уличках старой Москвы, где шестиэтажный урод? Да где там памятник человеку с непонятным предметом в руках?

Но есть ещё и, в-четвёртых: история с памятником знаменитому оружейнику не трагичная, а смешная. И основным её фигурантам должно быть не по себе именно из-за того, что наблюдателю она кажется смешной.

(медная персона)

Проснулись утром люди в городке,
И вышли дети первыми к реке.
Они пошли взглянуть на пьедестал,
Где Ленин столько лет и зим стоял.
И видят: Ленин цел и невредим
И так же руку простирает к ним.
Как прежде, руку простирает к ним
И говорит:
— Друзья, мы победим!

Самуил Маршак. «Баллада о памятнике»

Как-то, уже теперь в прошлой жизни, по Москве разлетелся слух о возвращении знаменитой скульптуры на Лубянскую площадь. То есть многие ожидали, что выйдут люди 20 декабря, то есть, в День чекиста, на Лубянскую площадь, а там уже снова стоит памятник. Этому слуху было наплевать не только на отсутствие политического решения, но и на то, что, памятник Вучетича нужно ещё реставрировать, потому как его не только исписали всякими словами за время стоянки на Крымском валу, но, кажется, ещё кто-то стрельнул по нему двадцать лет назад — от полноты чувств, разумеется.

И тут я скажу крамольную мысль — ничего более соразмерного Лубянской площади, чем скульптура Вучетича, я не видел. Этот металлический Дзержинский ей соразмерен, оброс своими легендами.

Говорили, что внутри он золотой и отлит из государственного золотого запаса, и именно поэтому к нему нельзя было подойти. И, по силе воздействия, никакого сравнения с фонтаном Витали (очень хорошо, что и он сохранился, разумеется). Да только поставить обратно его невозможно — потому что это будет Знак.

К такому Знаку пока никто не был готов, ни почитатели, ни ненавистники.

Так устроено современное общество, которое время от времени называет себя светским, просвещённым, материалистическим, но любой памятник для него не просто Знак, но и идол.

Поэтому памятники сносили во все времена, причём какие времена, так и сносили — днём, обвязавши верёвкой за голову, в первые годы революции; тайно, ночью — в 1961-ом; ночью, всем гуртом в 1991-ом, ну и так далее.

Когда украинцы, снесли в Киеве памятник Ленину, то дали не только себе, но и прочим повод к далеко идущим размышлениям.

С одной стороны, это такая обидная, потому что запоздалая, пародия на снос памятника Дзержинскому в Москве.

С другой стороны, это была древняя киевская традиция — сбрасывать какие-то идолы, и примечательно, что она не прерывается.

Но тут есть и обидное обстоятельство: расколотый памятник Ленину имел некоторую художественную ценность, хоть был и копией того, что сделали для советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1938-м году. То было конечно, не осознанным актом освобождения, а спонтанным всплеском эмоций.

Это не новость — лицо египетского Сфинкса велел срубить шейх Мухаммед ад-Дахер. Потом его убили жители Гизы, потому что считали Сфинкса покровителем Нила, а после этих событий случилось несколько лет засухи и неурожаев. Египетскому Сфинксу отбили нос и отломали бороду. Говорят, по нему стреляли из пушек, но это всего лишь легенда.

Спустя много лет талибы выкатили трофейные советские пушки и били прямой наводкой по статуям Будды в Бамиаме.

Храповицкий, кабинет-секретарь Екатерины Второй, делая заметки в своём дневнике во время войны 1788 года, сообщал, что шведы рвутся к Петербургу, помимо прочего, затем ещё, чтобы свергнуть статую Петра.

Это такое вненациональное свойство человечества — война с памятниками.

В ней ненависть связана со страхом. Не размелешь в крошку, так обиженный истукан придёт каменным гостем.

Памятник похож на куклу вуду.

Похож, но он отличается от куклы.

Предполагается, что статуя — это что-то застывшее (с разной степенью публичности).

Причём застывшее в одном конкретном месте.

Но куклы — не памятники. Живой Буратино всё-таки он — кукла. Не статуя, а трикстер, мальчик-ртуть, антипод покоя. Причём он вовсе не хочет стать человеком (в отличие от Пиноккио).

Буратино не связан с прошлым, как связан всякий памятник.

Галатея, творение Франкенштейна и солдаты Урфина Джюса — не статуи, а ожившие куклы.

А вот статуи, хоть и не куклы, но обладают особенной силой — силой времени.

Его ломают в надежде, что с падением истукана время переменится.

Уничтожение же действительно нарушает установившийся порядок вещей.

Любая шутка со статуей опасна.

Новобрачный из рассказа Мериме надевает своё кольцо на палец медной Венере, что только что выкопали из земли. Статуя уносит его жизнь, а, перелитая в церковный колокол, несёт непогоду и всё те же неурожаи.

Александр Грин выдумал Фрэзи Грант, девушку-памятник, что жестоко мстит людям, что хотят её уничтожить. Грин создавал романтический образ, но бегущая по волнам больше похожа на часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Но чаще никакого блага не совершает.

Это Воланд-Немезида, карающий одних, и дающий скромное мещанское счастье другим.

Когда наёмники собираются снести статую Фрэзи Грант, она сама уничтожает механизм разрушения вместе с покушающимися. В памятник стреляют, но пуля лишь откалывает край постамента.

Последовательно умирают все отрицательные герои.

Грин придумал также сбежавший из витрины маникен — в экранизации кукла похожа на беспощадного Командора.

А Командор — образ смерти.

Он всегда приходит на свидание третьим лишним.

Шведский король лишь случайно не убивает мальчика, путешествующего с дикими гусями.

Но срок им всем отмерян нечеловеческим велением.

Сперва был Золотой Телец, а потом Медный Змий.

Моисей истребил Тельца и вознёс змею в пустыне, и те, кто глядел на него, исцелялись.

А потом Езекия истребил Змея, потому что сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан.

И ветры возвращались на круги своя.

Во дворах неподалёку от моего дома стоит бюст Ленина.

Кстати, с другой стороны стоит и довольно редкий для Москвы бюст Кирова. Постамент Кирова постамент даже обшит гранитом.

Вождь ленинградского пролетариата остался там со времени строительства домов для военных, подозреваю, со времени гибели самого Сергея Мироновича.

Эти бюсты неизвестные таджики аккуратно красят и подправляют. Они, эти бюсты, тиражированы даже не в тысячах, а в десятках тысяч экземпляров. Но мне было бы чрезвычайно неприятно, если бы его снесли — потому что они составляют привычный ландшафт, установившийся порядок вещей.

Всякое разрушение действует на людей, в них меняются какие-то механизмы. Ведь всё это происходит по сценарию, давно сочинённому знаменитым обэриутом (и описывающее вообще все общественные катаклизмы): «Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь, о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Петров записывает что-то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяется человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его самого. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается распря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится»8.

С памятниками ровно тоже самое.

Восторг толпы проходит, но какая-то, иногда внешне незаметная, память рук остаётся.

В идеале, конечно, ничего не должно сносить. Всё должно стоять на своих местах.

Памятник, он ведь от слова «память»: «Помни, ходи мимо и помни! А забыл, посмотри в бронзовые глаза! В глаза смотреть! В глаза!»

Памятники — всегда особая точка времени. Они одновременно и прошлое, которое фиксируют, и будущее, в котором они должны напоминать об этом прошлом. Время течёт, завихряясь вокруг постамента особым способом. Это действует на обывателя, как бы он не притворялся материалистом.

Страхи не всегда беспочвенны.

В литературе описаны случаи, как памятники гоняются за людьми — Государь Пётр Алексеевич гонялся за бедным петербургским жителем, а король Карла XI разозлился на малолетнего шведскоподданного Нильса.

Борьба со статуями, причём борьба яростная, выдаёт слабость нашего материалистического начала.

И чем более она яростна, тем яснее, что общество признаёт за статуями магическую силу.

А в реальной жизни, если истукан и повержен, то есть опасность, что гнев окружающих оборотится на сносивших: «Ишь, чижика съели! Мы от них чего другого ожидали».

Валившие царей в грязь много чего наворотили потом такого, что уж за бронзовых чижиков им счёт выставляют в последнюю очередь.

Ныне времена менее кровожадные, каждая птичка на счету.

Любое перемещение истуканов выходит, как как ни крути, неловким.

Обида за высокое искусство, тоже, конечно, аргумент, но он прикрывает именно боязнь истукана.

Будто высмотрит он неправильного гражданина, да и треснет палкой по голове, будто шведский король своего боцмана, поскачет в ночи за бегущим, будто русский император.

Страхи множится — и выйдешь в декабре на площадь, а он там стоит.

Или нет пока.