ДЕНЬ ПРОСВЕЩЕНИЯ

В сентябре видима была на небеси комета по ночам, которая, как будто звезда, имела от себя протяжной луч или хвост от звезды сажени на две, и в конце разширивши.

Г. Г. Томилов, В. Г. Томилов. «Памятная книга» (1776-1863)

Инспектор Отдела миграции хотел умереть. Он привык к ночной работе, потому что его мучила бессонница. Но под утро тело становилось будто варёным, и голова работала плохо. Поэтому умереть нужно было сразу и прямо здесь. Сквозь стеклянную стену дежурной комнаты он наблюдал за теми, кто сидел за решёткой. Впрочем, дежурному было не лучше.

— Вы отпечатки сняли? — спросил инспектор.

— Вы же знаете, что у нас сканер сломан. Их надо везти в город.

— А что они?

— Ничего не помнят. Документов нет. Один говорил по-польски.

— Вы знаете польский?

— Нет, но…

— Так откуда же вы… А, впрочем, простите, это я от бессонницы. Итак, у вас четыре алкоголика, которых вы сняли с поезда в бессознательном состоянии. Вы во сколько сменяетесь?

— В девять.

— Знаете, мне почему-то кажется, что ваш сменщик будет только рад, если лишится этого наследства

Лейтенант захлопал глазами. Сколько ему понадобится времени, чтобы догадаться? А вот уже всё, дежурный заулыбался. Он спросил, будет ли инспектор говорить с задержанными. Инспектор поднял бровь, и на этот раз лейтенанту не понадобилось много времени.

Всех четверых вывели из камеры, и теперь они щурились на свет. Один спросил, где его вещи. Действительно, вспомнил лейтенант, надо отдать и заодно уничтожить опись. Он принес картонную коробку, и четверо привстали, чтобы в нее заглянуть.

— Кажется, это моё, — сказал первый, вынув из коробки освежитель воздуха.

— А вот это — моё, — сказал второй, цапнув коробочку с логотипом «Мегакухня».

У третьего, самого молодого, было обручальное кольцо. Четвёртый пожал плечами: у него, кажется, ничего не отбирали. Он невозмутимо смотрел в потолок, будто давно позвонил адвокату.

— А телефон чей?

— Не возьму греха на душу, не мой, господин полицейский, — отвечал первый, а остальные трое промолчали.

После всех обязательных слов (лейтенант пытался припугнуть пока ещё задержанных, но видел, что выходит не очень), задержанные поменяли свой статус на просто никому не нужных громадян и вывалились из участка.

Теперь они вновь стояли на перроне

— Кто-нибудь помнит, откуда мы ехали? — спросил тот, что постарше.

Четыре человека посмотрели друг на друга.

— Вернись к полицаям да спроси.

Шутка не задалась.

— Меня другое занимает, кто-нибудь тут помнит, как его зовут? — он посмотрел на своих товарищей.

— Кто из нас ханку покупал?

— Да я слов не знаю таких. Вы, вообще уверены, что мы пили? Что мы вообще — вместе?

— Полицаи говорят, что вместе.

— А что мы пили-то?

Они завернули в вокзальный туалет и стали переговариваться из кабинок. Вспомнили о карточках, где пишут имена, но карточек ни у кого не было, а вот наличности, возвращённой полицейскими, оказалось довольно много.

Четверо вышли из вокзала на площадь и тут же обнаружили столовую. Там было пусто и бедно, — то, что нужно. Микроволновой гуляш дымился, вокруг пахло антисептиком и капустой. Четыре человека, лишённые имён, сидели за одним столиком. Один явно побогаче, в хорошем коротком пальто, другой — в синтетической куртке, порванной под мышкой, третий — в рабочей спецовке, а четвёртый оделся, будто на рыбалку. И никто не помнил своего имени.

Человек в синтетической куртке задумчиво вертел в руках освежитель воздуха.

— Если это моё, то я живу, наверное, рядом.

Ему сказали хором, что он мог его просто стащить из какого-то туалета. А вот коробку с пряностями точно в туалете не найдешь. Молодой рассматривал своё кольцо, но не нашел на нём никаких надписей. Более того, ему отчего-то очень грустно было на него глядеть. Все это не прибавляло определенности.

Вокруг них просыпался чужой город, не такой большой, чтобы они его знали, и не такой маленький, чтобы в нём было кому-то дело до четверых знакомцев.

— Ты, похоже, пОляк, — сказал человек в спецовке тому, что в пальто. — Ты говорил по-польски.

— А ты знаешь польский?

— Не, но…

— Вот и не надо тут.

— Нет, мысль здравая, — перебил рыбак. — За неимением лучшего ты будешь поляк, он (палец рыбака ткнул в того, что в дешёвой куртке) — русский, а ты — немец.

Он будто произнёс считалочку. Поляк подумал, что так и приклеиваются намертво клички.

— А сам-то ты кто? — спросил он рыбака. — А то у тебя мы как в анекдоте.

— Не догадываешься? Если собрались русский, немец и пОляк, среди них должен быть еврей.

— С чего ты взял, что ты — еврей?

— Я так чувствую. Этого не пропьёшь.

Они вновь оказались на площади.

Народу там прибавилось. У будки с сувенирами набралась даже небольшая очередь из людей с разноцветными рюкзаками. Такие же туристы выгружались из большого автобуса.

— Возьмите буклетик, — схватил за руку поляка зазывала. — Вы ведь приехали наблюдать комету?

Поляк стряхнул человечка с себя, а еврей взял бумажку.

— Стойте, а где же ваш телескоп? У нас есть телескоп напрокат! — крикнул человечек ему в спину.

Но клиенты уже пересекали площадь.

Русский шёл позади всех, озираясь. Только сейчас он заметил большой плакат с хвостатой звездой. Плакат обещал чистый горный воздух, который позволит заглянуть комете в глаза. Русский не очень понимал, отчего комету нужно разглядывать именно здесь, это же не затмение, но следующий плакат вновь соединил хвостатое светило и местный горный воздух.

Еврей на ходу разглядывал буклет. Это оказался флаер в местный хостел, и на флаере тоже была изображена комета, но кокетливая и в юбочке.

Они кружили по маленькому городку бесцельно, будто собаки, потерявшие след, и очень быстро вновь очутились на площади.

— А вот и гадалка, — вдруг остановился поляк у витрины с соломенными чучелами, деревянным колесом и портретом длиннобородого старика. — Интересно, скажет ли она нам имена.

Остановились и все остальные. Чучелки одобрительно смотрели на них своими безглазыми лицами. Их головы были повязаны красными и белыми банданами, отчего соломенные чучелки походили на пиратов.

Звякнул колокольчик, и четверо вошли в пахнущую ладаном и индийскими ароматическими палочками комнату. За большим столом с магическим шаром сидела старуха-цыганка и пялилась в мобильный телефон. Когда она с трудом оторвалась от экрана, то взгляд её был мутен. Русский, однако, решил, что они выглядят не лучше. Поляк начал с того, что ему нужно не будущее, а прошлое. Он протянул руку, но старуха произнесла:

— Нет, не правую, а левую. И сначала деньги.

Поляк дал ей несколько разноцветных бумажек, а еврей быстро прибавил, что это на всех.

Цыганка всмотрелась в польскую руку, и лицо её отразило недоумение.

Тогда она осмотрела руки остальных. Взгляд её прояснился.

— Вы издалека.

Поляк обернулся к спутникам и саркастически усмехнулся. Дескать, что и ожидать было.

— Вы тут не просто так, — продолжила гадалка. — Вы приехали посмотреть на комету. И вы пришли в нужное время: у нас была непогода, а сегодня ночью будет ясно. И завтра будет ясно, так что всё правильно.

— А что с нашими именами?

— Зачем вам имена? Каждый берёт то имя, которое ему подходит. Вопрос, зачем ему это имя? Если вы не знаете зачем, так положите его в стол и доставайте по праздникам.

Поляк рассмеялся, уже не сдерживаясь.

Русский с немцем пожали плечами, но еврей был серьёзен:

— А что нам нужно, чтобы вернуть прошлое?

— Да и прошлое вам не нужно. Кому нужно прошлое, оно ведь прошло.

Еврей подумал, что цыганка в совершенстве освоила тот язык, на котором говорят дипломаты, чтобы не сказать ничего. Это профессиональное качество, и он его хорошо понимает, недаром евреи связаны с цыганами многими печальными обстоятельствами.

Сам он стоял с протянутой рукой, словно нищий.

Старуха, будто угадав его мысли, снова потрогала его ладонь. Её пальцы были тонки, кожа так обтянула кости, что еврею казалось, будто в ладонь скребётся птица.

— Прошлое нужно забыть, а вот будущее можно купить. Я сейчас позову брата, и он скажет, куда вам идти. Ещё по двадцать со всех.

Поляк возмущенно засопел, но еврей достал деньги.

В этот момент скрипнула дверь, и в освещённое пространство ступил старик.

Он внимательно осмотрел пришельцев и завел речь, похожую на выученные наизусть слова экскурсовода. Он говорил, что цыганам нужно верить, потому что цыган украл гвоздь с креста Спасителя, чтобы облегчить его муки. Поэтому их народ знает, что и когда брать, что на что менять и как найти дорогу ночью, когда у тебя за пазухой чужое, которое станет своим. (Тут произошёл почти незаметный переход.) И все четверо могут найти будущее, если будут достаточно щедры. Он знает, куда им надо. Им надо в «Росинку».

— Нет, это не кафе, — снова угадав чью-то мысль, пояснила старуха. — Это за городом. Заброшенный пионерский лагерь, он там с тех пор, когда ваша власть была.

Поляк возмутился и сказал, что он тут ни при чём. Остальные с ним согласились, только русский вздохнул как-то неуверенно.

Итак, в «Росинке» сидит Сфинкс. Он знает ответы на все вопросы, и местные ходят к нему за советом. Чужим он иногда загадывает загадки, и поэтому его считают сумасшедшим. Четверо легко найдут дорогу к Сфинксу, потому что сразу видно, где он живёт. Только пусть идут направо, а не налево, потому что там живут чужие.

Дослушав эту речь, четверо вышли прочь, загадок им и так хватало.

Русский сказал, что у него, кажется, был одноклассник, которого так звали. Точно, его звали Сфинкс. Да, конечно, это было прозвище, полученное за то, что тот тоже любил загадки.

Немец слушал всё это молча. Он не понимал, отчего в затруднительной ситуации нужно сделать какой-то причудливый шаг и, чтобы избежать одного затруднения, попасть в другое. Собственно, он и в Сфинкса не верил, что за Сфинкс тут? Он был в Петербурге, вот там их полно, сам Петербург выходит Город-сфинкс, если подумать. Точно! Он вспомнил, что был в Петербурге, может, он и не немец?

А еврей гнул своё.

— Да опомнись, — отвечал ему русский, и пояснял, что Сфинкс, если даже он настоящий, загадывает загадки, а не разгадывает. Еврей отвечал в том духе, что тот, у кого есть отвёртка, может и заворачивать шуруп, и выворачивать. Тут с ним было невозможно не согласиться.

Они нашли автобусную остановку и стали ждать. Воспользовавшись паузой, поляк зачем-то заскочил в сувенирный магазин и тут же появился обратно, пряча что-то в карман.

Делать было всё равно нечего, и поляк сказал, что всё это нужно рассматривать, как развлечение.

Инспектор Отдела миграции сидел в машине и смотрел на четырёх алкоголиков, сидящих на остановке. Ему всё это очень не нравилось. И эти неприятности можно было бы предугадать, когда в их город пришёл пророк. Пророк стоял у огромного супермаркета «Мегакухня» и проповедовал — обычное дело. Разумеется, проповедь была о Конце Света. Сложность была в том, что он превратил всё вино в супермаркете в воду. Даже водка стала водой, это и вовсе было лишнее.

Вызвали полицейских, и пророка упаковали в коляску русского мотоцикла.

Тут всё осталось от советских, которых теперь называли русскими. Он насторожился, услышав о мотоцикле, и сразу спросил, откуда у полицейских русский мотоцикл, его ведь, кажется, уже не производят. Ему ответили, что производят, к тому же он принадлежит одному сельскому коллеге, и вообще это совершенно не важно.

Пророка доставили в участок, а по дороге он умолял не везти его далеко, потому что он отвечает за гармонию в точке Z, а именно у «Мегакухни».

— И что? — спросил инспектор тогда.

— Ничего. Там потом взорвался газ в пятиэтажке. Два подъезда разнесло, жертв, к счастью нет.

Инспектору нужно было посмотреть на этого пророка, вернее, его документы. Разумеется, только для того, чтобы доказать, что это дело не их службы. Но когда он добрался до места, то обнаружил недоумённых полицейских. Пророк воскликнул: «Пусть рухнут стены моей темницы!» и исчез.

— Что, действительно рухнули?

Нет, стены остались на месте, объяснили ему. Окно выпало, он через него и вылез. Оказалось, что пророк сидел не в камере, а в коридоре, здание ветхое, строили ещё при русском царе. Или при австрийском... Никто старика, конечно, не фотографировал, да и описать его не могли. Полицейские мычали, что обычно выглядел, неопрятно. Средних лет, оборванный. С бородой. Запах ещё... Химией какой-то пах, видимо, ночевал на лакокрасочном заводе. Да, тогда у них тут ещё работал лакокрасочный завод. Теперь, конечно, нет никакого завода. Инспектор поинтересовался, противный ли был запах. Полицейские пожали плечами: не очень. Очевидцы говорят — просто странный запах. С нищими это бывает.

Начальство инспектора, впрочем, заинтересовалось историей с вином, но это уж точно не было заботой Отдела миграции. Полицейские же говорили, что приехавшие хозяева, по виду — бандиты средней руки, ничего не дали осмотреть. Может, и вовсе никакого превращения не было, просто пустили налево всю партию, а это всё мафиозные дела. В животе у инспектора заныло. Так было всегда, когда он чувствовал, что сделал какую-то ошибку и последствия будут для него лично не смертельны, но неприятны. Не надо было отпускать этих четверых, вдруг они ловко разыграли пьяных, а сами приехали за грузом пластида. Любой знает, что наутро незнакомец оборачивается не тем, чем был. Красотка превращается в убийцу, а джентльмен во фраке оказывается вампиром.

Инспектор понял, почему он вспомнил историю с нищим пророком. Из-за этого томительного чувства неудачи и холодок, хотя пророк появился летом, а теперь стояла зима. Тогда очень хотелось домой, снять всё с себя и лежать под кондиционером. Погода стояла отвратительная — душная и липкая. Теперь была зима, бесснежная и сырая, и инспектору хотелось домой, к обогревателю, и лежать там до утра. В этот момент диктор, спрятанный под приборной панелью, сказал, что погода улучшается, подморозит, а значит, комета будет хорошо видна.

И он поехал домой спать. Инспектор жил в доме, вросшем в крутой горный склон. К нему никто не приходил, да и ходить в гости он не любил. Впрочем, в городе у него было несколько дальних родственников. Родственники проплывали по своим комнатам важно и безмолвно, словно рыбы в аквариуме.

Прокурор маленького городка. Судья. Мэр маленького городка. Сообщество чиновников маленького городка, нынешних и бывших. Один из них работал в местной полиции. С собой он носил маленькую офицерскую дубинку в полиэтиленовом пакете, которая ему ни разу не пригодилась. Занимался полицейский ловлей фанфуриков — людей, пьющих одеколон. Говорил он странно:

— Был он пьяный, как мотыга, и вбомбили ему, извините, по голове. Так?..

Окна дома, противоположные горе, выходили на кладбище, и квартирная хозяйка подрабатывала тем, что ухаживала за могилами. Как-то он пошёл с ней и помогал убирать умершие листья. Старушка показывала ему дома покойников. Она, казалось, немного хвалилась чёрным мрамором, белым камнем, безутешными женщинами и металлическими венками. Хвалилась и аккуратными дорожками, и цветочками в семейных баночках. Подойдя к очередной полированной плите и указывая на неё, она оборачивалась и горделиво говорила:

— Видите, а то — наш прежний прокурор.

И тут же, заметив, что цветы в бутылке засохли, стыдливо бормотала:

— Не добре, не добре...

Инспектор тогда подумал, что мёртвые для неё ближе, чем живые. Во всяком случае, ближе, чем он к своим родственникам.

Четверо путешественников, меж тем, тряслись в автобусе. Дорога оказалась длиннее, чем они думали, но они достигли старого пионерского лагеря, и, не остановленные никем, прошли на территорию.

Действительно сразу стало понятно, куда идти, потому что только один корпус казался обитаемым. К нему вела дорожка направо, а налево начинался явно новый забор, кроивший территорию поперек. Над его жестяным боком сиял ряд лампочек, похожих на тюремные. Там, видимо, жили чужие.

А справа на лавочке перед старым корпусом сидел мальчик с кубиком Рубика. Немец вздрогнул — такой же кубик был у него в детстве. Воспоминания приходили к нему по кускам, разноцветную игрушку он помнил, а всё, что было вокруг неё, плыло в сером тумане.

— Сфинкс здесь? — спросил еврей. Мальчик, не отрываясь от кубика, кивнул, и они вошли в длинный коридор. Время тут текло по-другому, было вязким и плотным. Прямо перед ними на стене масляной краской было аккуратно выведено «перший загін».

Сфинкс, видимо, мог найти в этом заброшенном лагере любое жильё, но выбрал это. Что-то у него было связано с первым отрядом, что он не мог от него отказаться.

Они пошли на тусклый жёлтый свет, и русский вспомнил, что комнаты тут не комнаты, а называются по-другому. Палатки, нет — палаты. В нужной палате было аккуратно застелено двенадцать кроватей, и на каждой торчком стояла белоснежная подушка.

Еврей с удивлением отметил это, ведь не могли же не менять бельё за тридцать лет.

Нижние уголки у этих подушек были подмяты, оттого их белые конусы были похожи на паруса. Одиннадцать парусов плыли по комнате, которая называлась «палатой».

Одиннадцатый конус был смят, потому что Сфинкс только что лежал на этой койке. Теперь он сидел, поджав ноги, чуть раскачиваясь на пружинах. Он сам был похож на мальчика — в футболке с отложным воротником и со спортивным свистком на шее.

Все четверо заговорили разом, но тут же осеклись. Первым начал еврей:

— Мы потеряли имена.

Сфинкс невозмутимо сказал, что такое случается. Гости настаивали, что их случай особенный. Хозяин ответил, что им должны были сказать, что даром ничего не происходит. Четверо запустили руки в карманы, но оказалось, что не ему. Если бы ему, это была бы простая загадка. И нет, не ему.

— А кому? — быстро спросил еврей.

— Это самое важное, — ответил колдун. — Найти того, кто примет жертву. Деньги не значат ничего, а вот дары много значат. А вот что такое:

Все помолчали, а Сфинкс заметил, что это тот ещё подарочек.

Четверо переминались с ноги на ногу, понимая, отгадки они не знают, подарков у них нет, да и денег-то уже не особенно.

Сфинкс добавил, что есть одна подсказка: нужно найти того, у кого есть меньше, чем у них. А с другой стороны, есть несоизмеримо больше.

Поляк с немцем затосковали, а вот русский с евреем, наоборот, развеселились. Было понятно, что спектакль окончился. Немец думал с некоторой опаской, что ему может не понравиться его прошлое. Он как-то смотрел американский фильм, где герой шёл по следу маньяка (то есть пробираясь мимо груды окровавленных тел), а потом понял, что он и есть этот маньяк. А герой другого фильма в конце понял, что он вообще умер. А в этой неизвестности был даже свой комфорт. Найдешь истинного себя — и только опечалишься. А так можно стать азюлянтом, его будут кормить и поселят где-нибудь бесплатно.

Четверо пошли обратно — вдоль заросшей бурьяном поляны с флагштоком.

В наваливающейся темноте на нём зловеще светилась металлическая звезда. Лица пионеров на выцветших жестяных плакатах были нахмуренны и сосредоточенны.

Автобус в город оказался последним. Они ехали одни, и немцу казалось, что и водителя в нём нет.

Бумажка из хостела пригодилась, и они быстро нашли этот дом, такой же старый и облупленный, как пионерский лагерь. Несмотря на поздний час, там никто не спал. Хостел оказался набит астрономами-любителями. Одни только что заселились, другие шли наблюдать за кометой.

Если платить наличными, то документов не требовалось.

В комнате, от которой им дали ключ, везде лежали кофры от телескопов. Поселившиеся раньше астрономы что-то подкручивали в своей технике и протирали стеклянные глаза своих питомцев. Говорили они на каком-то непонятном языке, что, в общем, всех устраивало. Когда астрономы возмутились чем-то, русский попрыскал в их сторону своим освежителем воздуха, и они заткнулись. Так постояльцы и существовали в одной комнате, как несмешиваемые жидкости.

— Смотрите, что они написали, — сказал русский, разглядывая что-то на стене. — Какое-то уравнение.

Рядом с косяком было выведено фломастером «20+C+M+B+20».

— Это дата? — спросил русский.

— Нет, это что-то астрономическое. CMB — это ещё и реликтовое излучение, что, впрочем, не противоречит теме, — ответил немец.

— Холера, ты-то откуда это знаешь? — удивился поляк.

Немец объяснил, что он учил физику. Только сейчас вспомнил про это, прошёл три курса, как минимум. И ему кажется теперь, что он — иранец, переехавший в Германию. Обычное дело, в Германии что ни сантехник, то физик или врач из Третьего мира. Теперь понятно, почему он не говорит по-немецки.

Но русский прервал эти рассуждения тем, что Сфинкса он тут не наблюдает, а астрономические загадки им точно ни к чему. Поляк же долго смотрел на надпись, будто что-то вспоминая.

Поляк и русский, не раздеваясь, рухнули на кровати, немец аккуратно сложил одежду на тумбочку и залез под одеяло, а еврей пошел курить на улицу.

Наконец, астрономы ушли и всё утихло. Четыре безымянных человека лежали в тишине, а комнату освещала сквозь окно комета.

Никто не спал. Русский вспоминал детство, образы его были быстрыми и лёгкими.

А поляк включил лампочку у изголовья и достал ежедневник в кожаном переплёте, который он купил в магазинчике на площади. Всю ночь он что-то писал в нём, и только под утро задремал.

На рассвете они проснулись одновременно. Астрономы спали после своих ночных наблюдений. День был сер, как старое полотенце. Такое полотенце висело тут в туалете. Еврей долго фыркал под душем, остальные ждали своей очереди, а русский ограничился тем, что умыл лицо и намочил подмышки.

Они понимали, что загадка Сфинкса не разгадана, делать тут больше нечего, и пока есть деньги, нужно куда-то уехать.

Теперь они ощущали себя как одно целое, и расставаться стало страшно.

Человек за стойкой принял от них ключ. Он с утра был навеселе, а может, и пил ещё с ночи, и теперь разговорился. Оказывается, вчера он их принял за беженцев, что живут тут в своем лагере и норовят что-нибудь стащить в городе.

У них тут тёмные дела, а некоторые из чужаков и вовсе очень богаты. Так что беженцы его раздражали, а вот гости, которые платят наличными, — нет. Хотя, хлопцы, вы все бородатые, а тот из вас, что похож на поляка, небрит так, что уж лучше бы он был бородат.

Еврей спросил, что тут за беженцы. Пьяница, все время срываясь локтем со стойки, сообщил, что никто этого не знает. В ооновском лагере живут разные, иранцы, кажется. Из Бангладеш. И все это не стоит тех денег, что дают нашему правительству, лучше бы у нас закапывали радиоактивный мусор, было бы выгоднее. И радиоактивный мусор не спекулирует сигаретами.

Никто не понял ничего, откуда здесь иранцы, при чем тут Бангладеш, но что возьмешь с пьяного. Только потом, когда четверо вновь жевали гуляш в столовой, еврей вдруг поднял палец и сказал:

— Беженцы.

Никто не стал его расспрашивать. Как-то все сразу поняли, что это слово — ключ к загадке Сфинкса. Поляк, правда, предложил ещё подумать, потому что есть беженцы, что живут за чужой счёт так, что позавидует любой местный. И об этом им только что рассказали.

Молчал только немец, и когда его стали тормошить, оказалось, что он ничего не слышал. Немец отключился в тот момент, когда понял, почему ему грустно смотреть на обручальное кольцо. Его жена умерла, ей было девятнадцать, и, хотя не помнит её имени, но знает о её смерти наверняка.

Инспектор Отдела миграции по вечерам захаживал в гостиничный бар в двух шагах от его двери. Туда же приходил к знакомому бармену полицейский, ловивший фанфуриков. Бармен пил с ними сливовую водку и рассказывал о своей глухонемой любовнице. Официантку, с которой он уже спал по служебному положению, он отгонял изощрённой руганью на четырёх местных языках. Бармена звали Мирон.

— Мирку, тля, — сурово говорил полицейский. — И всё такое прочее, — добавлял он, извиняясь перед инспектором. Напротив их постоянного столика висели венгерские обои, изображавшие местную зимнюю красоту. Часто в погребок заваливались цыгане. Работающие девицы в рискованных для маленького городка платьях двигали длинными ногами, как нефтяные станки-качалки. Поглядев на девиц и увидев неодобрительную ухмылку вышибалы, цыгане, громко что-то прокричав, уходили. Обычно инспектор с полицейским, когда не были на дежурстве, допивали коньяк в доме с видом на кладбище глубоко в полночь. Полицейский перед прощанием отлучался, и из туалета слышалось тонкое журчание.

— Не промахнулся, — оценив звук, каждый раз облегчённо думал инспектор.

Утром с кладбища, раздавалось стройное пение кладбищенского магнитофона. Сегодня он спросил полицейского, часто ли его подопечные теряли память. Тот ответил, что это обычное дело, один целый день не помнил своего имени Да и зачем этим людям память? Инспектор отвечал, что имя, к примеру, очень важная вещь: зная его, ты можешь понять, зачем ты нужен в этой жизни.

Сам инспектор, впрочем, не питал иллюзий по поводу своей нужности.

Жизнь его была размеренна, и он даже стал подыскивать себе место, где скроется от мира под одеялом из мёртвых листьев. Надо бы предупредить старушку, что убирать их не надо. Старушка наверняка его переживёт и будет сдавать квартиру новому инспектору.

И тут его что-то толкнуло, будто кто-то сказал над ухом: «Пора. Теперь пора. Поехали». Он вспомнил одного налогового чиновника, что бросил квитанции и ордера себе под ноги, и пустился в странствие за совсем чужими людьми.

Четыре человека, лишённые имён, сошли с автобуса на уже знакомой остановке. Еврей сказал, что догадайся он вчера, они могли бы сэкономить на хостеле. Ну и на автобусе, конечно.

Они давно забыли человека, что рассматривал их через стекло дежурной комнаты в полицейском участке. А он последние сутки думал только о них. Сейчас инспектор Отдела миграции смотрел через лобовое стекло, как четверо чужаков движутся в сторону лагеря беженцев. Надо было догадаться, что всё этим кончится. Он вылез из машины и двинулся за четвёркой, — отчаянный, как мальчик, решивший пройти сквозь кладбище. Инспектор забыл о службе, ему хотелось узнать, чем кончится эта история.

Лагерь беженцев расположился на обороте пионерского лагеря «Росинка», что забросили ровно тогда, когда отсюда пропали коммунисты. Коммунисты ушли, будто кочевые племена, — в неизвестность. Вот они были, а вот их и нет. Растворились, в ясном небе, как сгоревшая звезда.

Ворота были левей тех, что вели в заросшее сорняком жилище Сфинкса. Они, конечно, оказались заперты, а рядом стояла будка охраны. Русский сказал, что не надо вести никаких переговоров с охранником, тем более, деньги у них кончились. И точно, как только они прошли метров сто вдоль забора, один из его жестяных листов отогнулся. Русский уверял, что знает одно, но главное свойство заборов на этой земле, которое не зависит ни от царя, ни от коммунистов с капиталистами. В них есть дыра.

В этот момент из дыры, образованной отогнанной жестью, вылез смуглый человек, отряхнулся и, не глядя на них, зашагал прочь.

Первым внутрь шагнул поляк, а за ним и все остальные.

Тут же у забора стоял радостный человек, совершенно не удивившийся пришельцам.

— Urodził się nasz chłopiec, — сказал он поляку.

— Nie rozumiem, — быстро ответил тот, но русский с евреем уже взяли местного жителя в оборот. Все тут были бедны, а беднее всех женщина по имени Ишти. Она была из Венгрии, но там случилась problem, и ей пришлось уехать сюда. Муж пошёл за водкой, чтобы отметить это дело, и скоро соберутся все.

У вагончиков уже стояло несколько беженцев, и один играл на дудочке. Мелодия была протяжная, но не то чтобы очень печальная.

В этот момент инспектор Отдела миграции чинно вошёл в лагерь, помахав перед охранником своими документами. Здесь была его зона ответственности, но в первый раз он чувствовал себя тут гостем.

Люди без имени остановились у двери в домик, и, потоптавшись, вошли. Инспектор протиснулся за ними и встал сзади. Что-то подсказывало, что подходить ближе не стоит, а всё будет слышно и так, потому что пространство внутри вагончика было крохотным.

Женщина сидела в тусклом жёлтом круге лампы. Ребёнок не спал и глядел на них карим глазом. Пахло шерстью и псиной.

— Мне нечего вам подарить, — сказал русский, — разве вот.

И он поставил на полку освежитель воздуха.

— А у меня есть коробочка, — произнёс еврей и положил на стол корицу в коробке с картинкой «Мегакухни».

— У меня нет ничего, — настал черёд немца. — Но у меня есть память, которая мне уже не пригодится.

И после этого стянул с пальца обручальное кольцо.

Дары лежали перед младенцем на грязном пластиковом столе.

— У меня есть вещь важнее, — вступил их товарищ без имени и аккуратно возложил на стол свой ежедневник в кожаном переплёте. — Здесь жалобы. Жалобы вам обязательно пригодятся. Это о том, как всё неправильно тут, и кого нужно наказать.

Младенец взмахнул рукой и скривился.

Мать посмотрела на хозяина тетради и подняла палец.

— Нет, этого не нужно.

И тогда человек без имени заплакал.

Еврей повернулся к своим и сказал, что у него очень болит голова, и кажется, это оттого, что возвращается память. Русский ответил, что у него — тоже, а ведь про русских говорят, что у них голова болит только от водки.

— Я знаю, как меня зовут, — вдруг сказал немец. — Я — Гаспар.

— А я — Мелик, — произнёс бывший еврей. — Меля, так меня в детстве звали. Я из Еревана.

— А я тогда — Бальтазар, — выдохнул, наконец, тот, кого называли русским.

— Но я почему-то не вспомнил своего имени, — в недоумении пробормотал тот, кого называли поляком. — Но я точно не поляк. И почему забыли обо мне?

Скулила собака, заблеяла вдруг невесть откуда взявшаяся тут коза.

Комета-звезда горела над горизонтом, а снаружи к первой дудочке присоединились ещё несколько.

«Может, и я пригожусь. Надо завтра же написать рапорт, — меланхолически подумал инспектор Отдела миграции. — Пусть всё тут помоют. Дети не должны находиться в такой антисанитарной обстановке».