ПРИВАТНОСТЬ.NAME

Подошёл голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и ещё кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый.

Даниил Хармс, дневник от 20 марта 1938 года

Есть один из мультипликационных фильмов о Бременских музыкантах. В этом фильме сыщик-злодей пел песенку со словами:

Мне было совершенно понятно, что петь надо было: «на жопе у слона».

Однажды в некоей социальной сети возник поиск не только по сообщениям, но и по комментариям к ним. Случилось это всё символично — в ночь Хэллоуина. У моего любимого турецкого писателя Азиза Несина есть такой короткий рассказ: всё население города слышит по радио новость об удивительном изобретении. Сообщается, что нашли способ восстанавливать изображения из зеркал — всё то, что многие года в них отражалось. Светские львицы радуются возможности заглянуть в прошлое: «Какая прелесть! Я опять увижу себя такой, какой была двадцать лет назад!», мужчины подкручивают усы, улыбаясь воспоминаниям. Потом эйфория стихает, и какая-то женщина уже нервно комкает платочек: «Сперва с одним его шофёром, потом с другим его шофёром... И всё в гостиной, перед зеркалом...» Ну, и, натурально, ночью город полон битого зеркального стекла. Хозяин фабрики зеркал, оплативший эту новость, за один день стал миллионером.

Я расскажу о своём опыте: однажды я увидел сон, в котором участвовал мой знакомец. В этом сне он издал мою выстраданную научную статью под фамилией своего спонсора — из каких-то мучительных жизненных соображений. Я узнал об этом последним и последними словами ругался в том сне. Спустя года два мой приятель прочитал запись об этом в блоге и порвал со мной отношения. И то дело: хочешь откровенности, так готовься к воздаянию. Какая же откровенность без воздаяния? Это как быть художником-провокатором и обижаться, что тебе засветили в ухо.

И вот ты узнаёшь, что лучшие друзья отнеслись снисходительно к тебе в частной беседе: «Ну, да, так он, а так — безобиден», муж назначил пригожей деве свидание, лично тебя договорились не приглашать на день рождения, а ты думал, что он отменился. Причём возникает особый компромисс, когда ты стоишь в курилке, и твои друзья говорят про отсутствующего, что он — <нрзб>. И ты, хоть так и не говоришь, всё же не выходишь, не хлопаешь дверью, не кричишь: «Нет, он светоч добра!», а, чтобы не поругаться, бормочешь примирительно: «Ну, <нрзб>, но смешной». Приятно ли было бы отсутствующему это услышать? Ещё сто лет назад возможной была фраза: «Не смейте так говорить о моём друге в моём присутствии!», а теперь она требует изрядного мужества. Понятно, что «наивны наши тайны, секретики стары». Но у всякого есть какие-нибудь злопыхатели, всех можно подловить на неловком слове. В обыденной жизни это колебание воздуха исчезает, его гасят стены и ветер. В обыденной жизни письмо с обидной фразой надо где-то достать, похитить, вскрыть. А Сеть даёт нам возможность в три клика всё это увидеть, и прогресс с хрустом стал вламываться в отношения. Борхес пересказывает Климента Александрийского: «Благоразумнее всего не писать, но учиться и учить устно, ибо написанное остается»1.

Ещё двадцать лет назад американские работодатели проверяли кандидатов, а то и сотрудников на поведение в социальных сетях. И уже тогда человеческие обиды стали обыденностью. Уже много лет назад обнаружилось что мироздание (и крупные корпорации) стали загонять личное в Сеть, как пастух гонит стадо баранов. Оказалось, что лучше следить за поведением сотрудников по внутренним блогам и почте, чем ставить жучки. Всё лежит в Сети и подлежит обработке – пейзажи из отпуска, детские ёлки, однокурсники и печальные дикпики. Вопрос обработки этих мусорных куч, и безмятежные люди говорили, что в этом нет ничего страшного: поиск идёт по открытым данным. Страшного в жизни действительно немного, но совершенствование поисковых машин – это самая главная примета времени. Ни повсеместная жажда исповедаться, ни укрепление цензуры, ни возможность работать из дому – именно поиск частного человека.

Моралисты говорили, что это не так ужасно, и просто не стоит флиртовать под своим никнеймом при наличии ревнивого мужа, если ему известно выдуманное имя, равно как не надо дурно говорить о жене в Сети, если она знает твой псевдоним (слова про псевдонимы можно убрать, и пожелание тогда звучит просто: «будьте святыми»). Говорили также, что опасность есть только в маньяках, что сидят на краю Гримпенской трясины с телескопом и изучают личную жизнь Баскервиль-холла. Но продолжая эту метафору, можно ответить, что раньше один только сварливый старик мог подсматривать за жизнью Гримпенской трясины в телескоп, а теперь телескопы подешевели, и этим занятием может насладиться даже сын почтмейстера. Законов нет, или они не изменились, но представьте себе, что появилось какое-то электронное ухо, что может слушать через стену. Конечно, сосед что-то слышал и так, но неразборчиво. А тут он делает это с комфортом, потому что пропал фильтр затруднения. Понятно, что при Советской власти никаких гражданских законов о прослушивании не было, но телефоны прослушивали, может и не так масштабно, как рассказывается в сотнях анекдотов. Но обычному обывателю было довольно затруднительно поставить жучок. Прошло время, технический прогресс «улучшил качества поиска информации», и прослушивание стало демократичным. Оно является не только опцией домашних телефонов, но карманных, а вполне профессиональные устройства всё равно доступны.

Я отвечал моим собеседникам, считавшим открытость нормой, что она не знает нормативных границ, пока её насильственно не остановить. Можно говорить: «Вы пришли в этот жестокий мир, так рассчитывайте на то, что люди будут лазить к вам в окна, и уж наверняка – заглядывать. Что нам за дело до возмущённого человека, которого увидели голым, если он так ходит по дому, а занавесок на окнах нет».

Это, в общем, верно, и тут же начинается соревнование: один ставит решётки, другой покупает автоген. Один приобрёл телескоп, а другой — занавески. Гонка приватных вооружений неизбежна, и я всего лишь защищаю право на отрицательные эмоции по поводу прогресса.

Весь интерес в том, что мы являемся свидетелями подвижек в смысле этики. Вот одна ситуация: я хожу дома без штанов (первый этаж, окна на улицу) и потом возмущаюсь, что меня увидели (или сфотографировали) голым. Но переместим квартиру на восьмой этаж и представим в ней голого человека, что с удивлением увидел фотографирующего его человека в люльке. Для чистоты эксперимента предположим, что это какой-нибудь соглядатай, а не рабочий. Дальше можно варьировать эту тему бесконечно, меняя условия: репортёр это или нет, является ли собственностью человека люлька, может, он инвалид и так теперь поднимается на свой этаж, частый ли это случай или уникальный. Этаж по-прежнему восьмой, но раньше напротив был пустырь, а теперь построили дом — окно в окно. Или этаж всё же первый, но в вашей терминологии — перед моим окном на первом этаже росли кусты, и можно, конечно, было, порвав одежду, продраться через них и подглядывать, но теперь совсем другое дело — кусты выкорчевали и проложили дорожку. При этом все люди разные — у одних восприятие мира непластично, и что для одних – дискомфорт и даже страдания, для других радость. Но в любом случае улучшение качества связи приводит к доступности информации. Перед нами постепенное наступление на приватность, от которого никуда не денешься.

«В час, когда рушится всё, наступает великое время философии», как говорил Хайдеггер. Старую жизнь уже нельзя раз в сезон сбросить, как кожу. Когда-то люди уезжали в соседний город, чтобы начать новую жизнь, и тогда это срабатывало. Теперь же шкафы для скелетов устаревают быстрее, чем популярные марки автомобилей. История про сон, которую я рассказал в начале, мне кажется символической, как и та теологическая максима о том, что, согрешив во сне, ты всё равно согрешил. Но в смысле профессии у меня риски небольшие — вот если бы я политикой занимался, тогда да. Моё ремесло не позволяет оглядываться на наказание. (Я, кстати, считаю, что оно должно быть – поступок или слово, выведенное из зоны рисков, обесценивается). Но испуганный сочинитель — это потеря квалификации. Если везде искать компромисса, то всё равно окажется, что кто-то обидится, но при этом ничего и не сочинишь. Своей анонимности мне не жаль, а качественные псевдонимы у меня были только в пору работы в газете. Я оказался там пишущим редактором, которому нужно заливать одну полосу за другой. Но из-за нищенских гонораров авторов оказалось мало, и я писал в газету как в социальную сеть — сам, быстро и споро. Но по её правилам на одной полосе не допускалось повторение одной и той же фамилии. Вот и вся причина появления псевдонимов.

Но через меня проходят десятки историй каждый день, поэтому я похож на фотографа, который может случайно заснять двух пожилых любовников и разрушить их семьи.

Цивилизация и прогресс устроены так, что приватность исчезает. Я знаю множество людей в своём окружении, что вовсе не имеют банковского счёта и не тужат. Есть масса людей, которые вовсе не рвутся куда-то поехать, и закрой им выезд из страны, они этого просто не заметят. Люди-то все разные, и с этим ничего не поделаешь. Формула — «Свобода есть осознанная необходимость» — вполне тут работает.

Подсмотренная чужая личная жизнь — тонкая материя.

Дело даже не в том, что встретив Алика под руку с Эдуардом, и рассказав об этом, будто крикнув в камыши, можно подвести обоих.

Просто записав где-то о встреченных Ларисе и Толике, можно доставить им неудовольствие.

Муж у Ларисы ревнивый, а у Толика жена и вовсе – дракон.

Я как-то наблюдал, как мой однокурсник гладит по руке женщину, а потом увозит в ночь.

Тут дело не в том, что это воспоминание может ему навредить – семья его давно была в Америке, я с этой новой семьёй был не знаком и не имел обязательств.

Друг мой был успешен, и заехал сюда по делам. Дело в том, что это был какой-то литературный сюжет – будто ты смотришь кино, как разворачиваются отношения героев, не любовь, упаси Боже, а именно то, что называется... не знаю, как это называется. И рассказать эту историю невозможно – или почти невозможно из-за вечного оттенка пошлости. А тут было важно не чужое соитие (за которым даже звери любят подсматривать), а движение фигур по шахматной доске жизни, расстановка их и всё прочее.

Я знал их всех – знал давно. Истории наши были переплетены.

Тут дело в том, что это как интерактивная игра, кино, в которое ты вовлечён и играешь второстепенную роль – несостоявшегося ухажёра, невозмутимого портье или таксиста. А пока ты стоишь у стенки, рядом с осветителем, и оператор на кране проезжает мимо тебя.

В этих рассказах не до репутации.

Это как с женщиной, которая ругает своих знакомых-женщин перед мужчиной. Но нужно быть очень остроумной, чтобы выглядеть прилично. То есть, ругать с умом – даже не ругать, а, так сказать, сплетничать.

Я вовсе выхожу каким-то старым сплетником, рассказывая дальше.

Нет, я конечно, действительно старый сплетник, но мне неприятно, когда так кажется людям.

У меня, правда, другой риск – не оперативной сплетни, а отсроченной.

Старик читает заброшенный сайт, глядя в треснувший экран, и вдруг приподнимается в каталке, сжав кулаки.

– Мерзавец! Так он меня тогда видел с Эдиком! И вывел в виде этого мерзкого типа! Жаль, что он умер в прошлом году, уж я его отдубасил бы костылём!

А вот ходить по дому без штанов очень даже приятно. Черчилль это любил, да и прочим не зазорно.