ПРАВО СЛОВО

Илья Груздев забеспокоился о том, что у нас отнимут авторское право.

Корней Чуковский. Дневник (1930)

(авторское и имущественное)

Литература, пока она ещё была главным искусством, предложила отсчитывать прошлый век от начала Великой войны. Это Ахматова в мемуарном наброске «1910-е годы» писала: «ХХ век начался осенью 1914 года вместе с войной, так же, как XIX начался Венским конгрессом»1.

По этому счислению двадцатый век только заканчивается, правда, в дополнение к календарю, нужно какое-нибудь событие. И вот его начинают выкликать. Правда, выкликать беду у наших сограждан выходит ловчее, чем какой-нибудь конгресс.

Меняется сам тип общественного договора между писателем и обществом.

Кончился тот общественный договор, что незаметно подписывали писатели XIX века, кончилось министерство Союза писателей, что осеняло большую часть ХХ века.

Недаром, когда в начале десятых годов уже следующего века наш Государь заехал к писателям на собрание, писатели сразу стали просить дать что-нибудь на кормление. Организовать какой-нибудь фонд под их началом. Да что там, попросту, просили денег.

А ведь это, за неимением других, было самой большой по количеству участников сходкой писателей. Не Венский конгресс, конечно, но что делать. Однако на нём сработал механизм ХХ века: современная литература пытается копировать старый образец общественного договора.

Но общество другое, и никакой Союз писателей невозможен.

Изменилось всё — но, главное, общественный контракт. Это они, современные писатели, говорят: «Если вы перестанете нам платить, мы сдохнем», на что читатели отвечают им: «Мы давно вам не платим. Когда ж вы сдохнете?»

В этом смысле тот тринадцатый год был одним из замыкающих прежний век литературы.

Изменения произошли и в оплате труда и в рыночной стоимости литературы — рынок оказался затоварен.

Российский книжный союз как-то сообщал, что суммарный тираж книг в России снизился чуть ли не на четверть. Раньше происходило перераспределение внутри общего количества изданий — увеличивалась доля малотиражных книг, то есть было мало «знаменитых», а всё больше «мелкопоместных», теперь стало меньше всех. И это касалось не только художественной литературы — писатели просто более говорливы, и чаще прочих подменяют своей продукцией книгоиздание вообще. И рассудительные люди понимали, что в ближайшие годы произойдёт какой-то скачок с правом на интеллектуальную собственность вобще.

Но при всей ожесточённости споров о нём нет человека, который ясно представлял бы себе, как авторское право, будет выглядеть лет через десять. Не сделать прогноз (это вообще дело неблагодарное), а именно просто представить себе и рассказать в деталях окружающим. Все разговоры оканчивались требованием каких-то мгновенных перемен, а вот что произойдёт потом — никому не было неясно.

Точка кипения в спорах происходила в момент обсуждения того, можно ли здесь и теперь что-то прочитать, послушать и посмотреть без денег.

Короче говоря, все сходились на том, через десять лет нас могут ждать инструментальные новости.

В эпоху электронных книг никакого театрального рассыпания текста в прах или сожжения партитуры не нужно — после определённого количества прочтений всё может быть организовано более обыденно.

Уничтожить пиратов, о которых все так много сейчас говорят, как класс — дело не главное. Их роль в обществе может быть минимизирована — как разрешённое ныне самогоноварение.

Если оно не представляет опасности не то, что для рынка, а не меняет социальный ландшафт, то оно и не преследуется.

Часто всплывает тема литературного воровства — то есть, кражи литературной продукции. Она время от времени выплывает в социальных сетях и теперь, в начале двадцать первого века выглядит всё комичнее.

Меня эта тема занимала давно — не упущу возможности автоцитаты: «О сюжет! — как говорил о таких коллизиях один полотёр. Впрочем, приёмка идёт по весу — и это уже справедливо сказал один настоящий классик. А сюжетов много — другой классик, успешный режиссёр, говорил, что ничего оригинального на свете вообще нет. И дальше этот режиссёр прямо-таки кричал: “Крадите всё! Крадите то, что вдохновляет вас или дает пищу воображению!2 ” Он призывал хватать и вставлять в произведение старые и новые фильмы, любые книги, картины, фотографии, стихи, сны, случайные разговоры, архитектуру, мосты, дорожные знаки, деревья, облака, воду, свет и тени. Фокус здесь в том, что для кражи нужно выбирать только то, что трогает напрямик вашу душу. И ничего не скрывайте”, — говорил этот режиссёр, — “наоборот устраивайте праздник, когда всё удалось”. И сам уже цитировал своего предшественника: “Не важно, откуда вы берете, важно — куда3”».

Но с этой темой кражи — неразрешимая проблема.

Одним удаётся, а другим нет. И сразу хочется разобраться — в чём тут дело, в везении, или же в некоей методе.

Раньше, во время медленного распространения печатных текстов, воровали тоже медленно. Воровали лейбл (как в случае с «Дон Кихотом»), переписывали в книги сюжеты иностранных фильмов — как во время детективного бума девяностых.

Теперь пришла пора фольклора.

Я много лет, с момента, наверное, появления сайта Вернера «Анекдоты из России», наблюдаю пересказы одних и тех же сюжетов, предварённые словами: «Мой приятель вернулся с дачи, и вот что рассказал...»

Причём рассказчик всегда дистанцирован от происходящего: «у нас в полку», «брат вернулся из Америки и вот что там было», etc.

Эта дистанция всегда очень маленькая, чтобы лучи славы очевидца всё же упали на рассказчика, на всю его бессмысленную жизнь (такую же бессмысленную, впрочем, как и моя), но расстояние между произошедшим всегда есть — как спасательная и спасительная соломинка чужой ответственности.

Уже тоже довольно давно случилась история с сатириком Задорновым и хатуль-маданом4. Это история была срамная, но и из неё можно много что вывести.

В первую голову то, что мы живём во время кризиса понятий.

Как устроено авторство в современном мире, до конца ещё не прояснено. Не в меру начитанный человек сразу вспоминает словосочетание «смерть автора» и даже помнит, что это откуда-то из французов, но дальше ничего не помнит. «Смерть автора» — и значит, его нет, и всё можно.

Впрочем, это уже не из французов.

Ну и более всего порицаемо воровство as is, которое как раз демонстрировала одна наивная сорокалетняя дама. За эту незамутнённость ей необходимо сказать спасибо, потому что блогер и полезным для общества образом проговаривала вслух свои наивные суждения: «Зарабатываю деньги, все работы хороши <…> Мне нужны были коменты. Для достижения цели все средства хороши. <…> Лучше бы сами что-то залежалое в сети нашли и состряпали из этого немного позитива для друзей» — оправдывалась блогер Виктория Самсонова. Налицо возврат к такому прошлому, где автор скоморошьего бормотания был, но его никто не спрашивал, а когда он высовывался, как в известном фильме режиссёра Тарковского, скомороха били служивые люди.

История, правда, помнит и компромиссный вариант: человек говорит о соавторстве — либо с хтоническим началом (я нашёл алмаз и огранил его), либо с малосопротивляющимся автором.

Вспоминают, что певец Михаил Звездинский объявлял на концертах, что написал песню «Очарована, околдована» — в соавторстве с Николаем Заболоцким.

Вот поэтому главным объектом умыкания стал современный фольклор, тем более, что статья 1259 Четвёртой части ГК в своём пункте третьем прямо говорит: «Объектом авторского права не являются произведения народного творчества (фольклор), не имеющие конкретных авторов».

На этом построена деятельность большего количества отечественных юмористов (см. казус Задорного с хатуль-маданом). То есть, хтоническая среда социальных сетей представляется таким варевом без автора (автор там есть, но хочется, чтобы его не было, да и что за автор sss1992 и podliza12?).

Итак, мы рассуждаем о весёлом литературном воровстве и воровстве скучном.

Важнее всего — какая работа произведена над украденным.

Интересно то, что меняет не только ландшафт, но и само слово.

(собственность на слово)

Идея эта давняя: говорят, что в 585 году до нашей эры Фалес из Милета смекнул, что скоро будет солнечное затмение, и предложил согражданам (а они ломали голову, вмешаться ли в войну лидийцев и мидян) не волноваться. Действительно, случилось затмение, ливийцы и мидяне поразились оному, а тут подошли предупреждённые о движении светил сограждане Фалеса и задали трёпку и тем и другим. Жители Милета пришли к учёному — спросить, что за награду он себе потребует. Тот отвечал, что не надо никакой награды. Достаточно, отвечал Фалес, что они будут говорить, что всё, что он придумал — придумал именно он.

С тех пор ничего не изменилось — и с тех же пор по поводу авторского права ведутся нескончаемые дискуссии. Ещё десять лет назад издательства воевали между собой, предъявляя миллиардные иски, но теперь всё как-то успокоилось.

Во-первых, авторское право сейчас если не агонизирует, то перерождается. Оно чудовищно несовершенно, безумно увеличивает посмертные сроки, не учитывает существование Интернета, современных медиа и всё такое.

Во-вторых, все дискуссии о нём — восхитительный парад невежества. Одни люди не знают различия между понятием авторского права и имущественного, другие руководствуются смутными воспоминаниями о Законе об авторских и смежных правах, не зная о существовании Четвёртой части Гражданского кодекса, ну и, конечно, есть множество прекрасных людей, в которых горит огонь революционной целесообразности. Казалось бы, прочитать документ, доступный в сыром, варёном и пареном виде, а потом высказаться — легче лёгкого. Только этого не будет никогда, потому что авторское право — это третья после еврейского вопроса и ревизии истории Второй мировой войны — флеймогонная тема.

Эти темы служат не поискам истины, а психотерапевтическому выговариванию.

В-третьих, в каком русле будет развиваться авторское право — действительно никто не знает. И все патетические заявления совершенно сомнительны. Ни неловкие высказывания граждан «сначала прочитаю пиратское, а потом куплю лицензионное, чтобы автор с голоду не помер», ни «всё отменить, потому что в законах написано, что информация должна быть свободна», — это всё парад глупостей.

Очень часто за волевое решение и мужественное пиратство выступали люди, которых были ранее замечены в сугубой ненависти к Советской власти и в протестантской любви к частной собственности.

Самый интересный вопрос не о том, как справедливо (ответ тут — «никак», потому что справедливости нет, вернее, везде царит готтенготский принцип справедливости), а интереснее вопрос священности частной собственности.

Люди, которые оною последовательно отрицают, вызывают чувство уважения. Равно как и те, кто говорят — пусть будет по закону, а там трава не расти — сводя ситуацию к знаменитой латыни с чудесным для русского уха словом «dura».

Неловко наблюдать метания людей между крайними позициями. С одной стороны закон неудобный, и надо бы его нарушить, но когда тебя называют нарушителем, это несколько обидно.

Все стороны этой споров обосновывают своё желание «и честь соблюсти и капитал приобрести».

Имеет смысл привести следующую историю.

У хорошего писателя Джека Лондона есть, среди прочих рассказов о Смоке Беллью, есть рассказ «Как вешали Калтуса Джорджа». Там вот в чём дело: Смок и его друг Малыш натыкаются на индейское племя, замерзающее в горах. Голодные дети жуют ремни, потому что все собаки уже съедены. Малыш остаётся с индейцами, а Смок несётся в город собирать спасательную экспедицию. (Сюжет ещё осложняется тем, что индейцы очень хотят купить еды, но, выбиваясь из сил, несли на себе красную медь, перепутав её с золотом — но это так, для внимательного глаза.)

Смок вваливается в салун и дальше начинается то, на чём основывается лучшее в человечестве и американцах в частности: все складываются, чтобы купить провизию. Намытое золото ручьём течёт в таз. «Человек, стоящий рядом, выругался и, схватив игрока за руку, зажал край мешка, чтобы остановить эту струю. В тазу на глаз было уже шесть, а то и восемь унций золота.

— Осади назад! — крикнул сердитый человек. — Не у тебя одного есть золото!»5.

Потом надо выбрать погонщиков, и тут все вспоминают про индейца по имени Калтус Джордж. Про него говорится так: «Это был цивилизованный индеец, если жить так, как живут белые, значит быть цивилизованным, — и он чувствовал себя жестоко оскорбленным, хотя пора бы уже ему свыкнуться со своей судьбой. Многие годы он исполнял работу белого человека бок обок с белыми людьми и нередко исполнял лучше, чем они. Он носил такие же штаны, шерстяные фуфайки и теплые рубашки. У него были часы не хуже, чем у белых, и свои короткие волосы он зачёсывал на косой пробор. Питался он теми же бобами, беконом, так же пек себе лепешки». И вот этот индеец, когда ему предлагают ехать, говорит только:

— Сколько?

Смок говорит, что индеец, наверное, не понял, что никто тут не требует платы и каждый отдает все, что может, только бы те двести индейцев не умерли с голоду. Однако индеец твердит своё «Сколько?». Смок, видя как толпа засучивает рукава, продолжает уговаривать погонщика: «Слушай, Джордж. Мы хотим, чтобы ты всё как следует понял. Эти голодные индейцы — твои сородичи. Другое племя, но тоже индейцы. И ты видишь: белые выкладывают своё золото, дают нарты и собак, каждый так и рвется в погонщики. Только самые лучшие достойны пойти с первыми упряжками. Ты должен гордиться: все считают тебя первоклассным погонщиком»6.

— Сколько? — повторяет Калтус Джордж.

Индейца собираются вешать. И тут Джек Лондон рассказывает самое главное в этой истории, и что часто ускользает при быстром чтении. Вот что он говорит: «Калтус Джордж пожал плечами, лицо его искривила угрюмая, недоверчивая усмешка. Знает он их, этих белых. Сколько лет он работал вместе с ними, сколько миль отшагал, ел их лепешки, бекон и бобы, — он успел их изучить. Это племя держится своих законов — вот что отлично знал Калтус Джордж. Оно всегда наказывает того, кто нарушает их закон. Но он, Калтус Джордж, не нарушал никаких законов. Он знает законы белых. Он всегда соблюдал их. Он никого не убил, не обокрал, не обманул. Закон белых вовсе не запрещает запросить цену и торговаться. Белые сами запрашивают и торгуются. Вот и он так делает, Они же его и научили. А, кроме того, если он недостоин пить вместе с ними, значит, недостоин и заниматься вместе с ними делами милосердия и вообще принимать участие в их нелепых затеях.

Ни Смок и никто другой из присутствующих не догадывались о том, что происходит в мозгу Калтуса Джорджа, чем вызвано его странное поведение и что за ним кроется. Сами того не подозревая, они были также сбиты с толку и не способны понять его, как он не мог понять их. В их глазах он был себялюбивая, грубая скотина; в его глазах себялюбивыми скотами были они»7.

Калтус Джордж ещё несколько раз хрипит из петли своё «Сколько?», пока, наконец, не ломается и, в итоге, приходит со спасительным грузом первым.

Это очень хороший рассказ — потому что в нём много смыслов.

Среди прочих, в нём есть история взаимоотношений общества с авторским правом — только не нужно в него подставлять имён и фамилий — потому что сходство не с персоналиями, а с умонастроениями.

Одни свободолюбивые люди порицают других, потому что те становятся на страже своего имущественного права.

Писатели возвышают голос в защиту своего кошелька, и им тут же указывают на то, что они обязаны служить Аполлону, а не Мамоне.

Свободолюбивые люди называют жадных писателей себялюбивыми и грубыми скотами, но это внешняя часть проблемы.

На самом деле вопрос этот — временный.

Желание жить по закону ничем не лучше и не хуже желания жить по совести. Безжалостная жизнь по закону ничуть не лучше анархической вольницы, жизнь непроста, а человек есть мера вещей, как сказал Протагор, актуальный всегда.

Тема денег — это всегда тема мотивации. А мотивация формирует новую литературу.

Какая мотивация возобладает писателями, такая картина и откроется перед литературным наблюдателем в будущем.

(вслед звуку и изображению)

Авторское и имущественное право давно стало предметом практического разбирательства в среде с действительно мощными финансовыми потоками — в музыке и кинематографии.

У среднего музыканта на Западе основной доход приходит с концертов, с пластинок они не получают почти ничего (аналогом этого было бы кормление писателя с творческих вечеров).

У музыкантов знаменитых основной приходит именно с исполнения их произведений другими исполнителями или же с рекламы, в которой они участвуют или сторонних бизнесов — как если бы бард при дворе герцога купил себе виноградник.

Знатоки этой жизни утверждают, что магазины закрываются, а со скачивания много не заработаешь: «каждый рэпер норовит открыть ресторан, чтобы хоть как-то иметь уверенность в будущем».

Такова мотивация песенника — найти себе герцога или князя для постоянного проживания при дворе или найти осла, кота, пса и петуха и пуститься с ними в плавание по свободному рынку.

В этой индустрии существует фиксированный гонорар от лейблов (крупных музыкальных компаний) или директоров артистов. Очень жесткая система профсоюзов, которая за недоплаченную копейку готова устроить многочисленные неприятности. Рассказывают, как в Америке в 1942-44 годах она запретила всем участникам профсоюза записывать музыку, и два года в Америке не вышло ни одной новой пластинки. Музыкальный критик Артём Рондарёв рассказывает: «Идея в том, что есть прейскурант, и кто его оплатит — им всё равно. Разумеется, у них тоже будут падать доходы пропорционально падению продаж, но в существенно меньшем темпе. Вот когда если что-то схлопнется — то они все вылетят на улицу, но это уже чистый капитализм, без каких-то особенностей именно этой индустрии. Надо просто понимать, что композитор — это просто наемный работник, такой же как лифтер, к проблеме авторских прав он имеет существенно меньшее отношение, нежели боссы профсоюза и профессиональные лоббисты».

Речь идёт, конечно, не об авторском, а об имущественном праве.

Но всё это подтверждает мою мысль, что будет такая средневековая модель оплаты — автор-герцог-подданный. И автор получает по ставке, а подданный бесплатно смотрит на статую, а платит косвенно — герцогу (через службу). То есть, корпорация содержит певицу, другая оркестр, третья — нового шансонье. И все хозяева очень жёстко наказывает тех, кто пытается от них уйти.

Кроме аудиовизуальных искусств интересен пример производства компьютерных программ (недаром, их так же включают в законы об авторском праве. Технология Open Source сейчас прямо поддерживается и развивается крупными корпорациями.

Скрупулёзное следование имущественным правам не увеличивает доход. В качестве альтернативных путей приводят доход с ускоренного обмена информацией, распространения в мобильную сферу, новые сервисы и прочее.

Возможно, творческий работник будет уподоблен программисту в смысле мотивации. Его продукт станет более коллективным, чем сейчас — это судьба «сценаристов» в особом понимании этого слова8.

Наблюдатели за рынком электронных книг прямо говорят, что ремарки «снято по требованию издательства» давно не характерны: в стандартах OSS9 существует обязательное требование — безвозвратность отдачи, что регулируется GPL10.

Потому предварительные или усечённые версии многих продуктов выпускаются бесплатно.

Сейчас мы не можем себе представить ландшафт этого поля чрез десять лет.

Правила будут формироваться постепенно, через прецеденты судебных процессов, и, главное — через экономическую, а не культурную целесообразность, исходя из простоты администрирования и вероятности выгоды. Герцогов не бывает так же много, как нынешних издателей. Уже сейчас специалисты говорят, что крупные провайдеры контента и услуг наберут критическую массу прав на распространение, которая позволит им диктовать условия правообладателям.

Издательская система, и конкретно российское книгоиздание ничем не выказывает возможности реформированию.

У художника в этой схеме есть выбор между службой и горьким вольным хлебом Бременских музыкантов.

При этом корпорация Google успешно оцифровала и выложила в Сеть огромный массив книг и урегулировала вопросы права с множеством правообладателей.

(новое средневековье)

Генеральная линия размышлений как раз сводится к тому, что экономика должна привести художников к состоянию нового Средневековья (это не очень удачный термин, потому что не собственно в средневековье дело), но кормление от прямого авторского отчисления умрет, а художники всех мастей в силу нового феодализма закрепятся на кормлении у герцогств Майкрософт, Sony и Газпром.

Это давно реализовано в телевидении (оно, конечно, существует и в платном кабельном формате, но всё же в основном живёт не с продажи контента зрителю).

Мы должны перейти на средневековую связку — творец продаёт плоды своей деятельности герцогу, герцог им не торгует (подданные глядят на статую бесплатно), а получает навар косвенным образом — через публичное доказательство величия своего герцогства. Впрочем, телевидение давно уже научилось зарабатывать при бесплатном доступе к своему содержимому.

Открытым остаётся вопрос, как будет и будет ли платить читатель за новое слово, когда Сеть станет единственным общим инструментом общения. Возможно, читатель будет платить за каждый шаг — но исчезающее малую сумму.

С другой стороны, опыт телефонных операторов говорит нам, что всё может упростится и быть включено в безлимитный тариф.

В этой ново-средневековой схеме искусств есть место и Бременским музыкантам.

Правила торговли могут так вмешаться в тремор невидимой руки рынка, что она и вовсе отдёрнется.

Это не совсем вассальная зависимость — это, конечно, просто контракт, но такой контракт — «Золотая Клетка». Собственно, вассальная зависимость была раньше от Главлита и Союза писателей. Если Художник разрывал его, то дорога ему была только в омут (внутреннюю эмиграцию) или в Израиль. А теперь, должна возникнуть контрактная зависимость от корпорации, причём не обязательно профильной. Её прерывать невозможно — снизу подпирают бесконтрактники, сверху может последовать проклятие герцога.

Независимые проекты, или так называемые инди-проекты уже сейчас составляют чуть ли не треть от остальных, но довольно сложно оценить вопрос мощности этих финансовых потоков.

Площадные музыканты были во множестве, пока другие мирно жили при германских княжеских дворах — много ли мы знаем о тех, кто пел на площадях?

А музыканты при княжеских дворах нам хоть как-то известны.

Это мотивация — оставить свой след на земле — как раз соответствует «авторскому праву» в пику «праву имущественному».

Отчего мы так много говорим о мотивации писателя?

Оттого что литературный процесс, вытесненный на периферию, очень сложен для восприятия «в общем».

В первую очередь он сложен за счёт запаздывания измерений.

Наблюдатель запаздывает со своими ожиданиями по отношению к процессу.

Так было и в двадцатые годы, когда Тынянов формулировал понятие литературной эволюции, при которой революция сменяется инерцией, затем иссяканием инерции (ситуация промежутка, после чего происходит новая революция. («Каждый новатор трудится для инерции, каждая революция производится для канона и «рост новых явлений происходит только в те промежутки, когда перестаёт действовать инерция»)11.

В этом смысле многие известные сейчас писатели — номенклатура прошлого, обросшая невидимыми внелитературной публике эпигонами.

А вот новое свободное слово — это то, что придёт за ними, причём будет ни на что непохожа — именно за счёт изменившейся экономики литературы.

Мы не видим её.

Приближается век других мотиваций в литературе. Мы приходим к «Новому Средневековью», то есть, не к чему-то отсталому и страшному (исключительность Средневековья в этом смысле — миф), а к иному образу общественного договора с литературой. Одни творцы будут существовать при дворе князя, то есть банка и треста (минуя ответственность перед иным читателем), другие уйдут в придуманные ими монастыри без стен и келий. Средневековье — это время сосредоточения и обдумывания, какого-то внутреннего, непубличного роста.

Для человеческой мысли, заключённой в слово, нет плохих времён.