ДЕНЬ ПОЖАРНОГО

Колодец вырыт был давно.
Все камнем выложено дно,
А по бокам, пахуч и груб,
Сработан плотниками сруб.
Он сажен на семь в глубину
И уже видится ко дну.
А там, у дна, вода видна,
Как смоль, густа, как смоль, черна.

Владимир Солоухин

Они приезжали на дачу в одно и то же время — ночью, после пробок. Больше всего Римма любила осень и весну, когда ещё не лёг или уже стаял снег. Тогда посёлок встречал их чёрными безлюдными домами, тишиной и пустотой. Только кое-где горели огоньки — там доживали век старики, которых наследники выпихнули в дачный рай.

Осенью из-за соседских заборов раздавался гулкий звук падающих яблок.

Римма ставила машину под соснами — яблонь на участке не было. Ничего, собственно, другого — прежний хозяин не любил цветы и плоды. Крепкий старик, причастный к каким-то оборонным делам, поэтому ему и досталась эта дача. Старик преуспел в науке убивать, а за остальным не следил. Даже за своим стремительным старением — оно было ему неинтересно.

Римма ещё застала его — сухоногого и горбоносого — незадолго до смерти. Он ушёл безболезненно, будто повернул тумблер на своей секретной установке. Дети давно разбрелись кто куда. На родине остался один внук, и сейчас он выгружал с заднего сиденья пакеты.

Посёлок накрыла чёрная осенняя ночь, ещё не холодная, но уже утратившая доброту лета.

За два года роли в их паре давно распределились: она что-то делала на кухне, он разжигал камин.

Всё это наполнялось той буржуазностью, которой ей всегда не хватало — сытость, здоровье, чистота.

Иногда Римме казалось, что вот-вот и её потянет зайти к кому-нибудь из антикварных соседей. Наверняка у них булькают на дачах самогонные аппараты, и она убежит от тонкого запаха одеколона к сивушным ароматам уходящей натуры. Будет часа два слушать сбивчивую старческую исповедь: знаешь, дочка, в сорок седьмом вывел я этот смертоносный вирус и спрятал пробирку тут, под крыльцом… Что-нибудь такое. Впрочем, она знала, что никогда так не сделает.

Римма приходила с кухни, и они сидели с бокалами, глядя на огонь.

Но в этот раз протяжный механический крик, похожий на крик чайки, разорвал их вечер. В дачный посёлок приехала пожарная машина — кто-то из стариков напутал с проводкой, или он просто неумело воровал электричество.

Одевшись, они пошли посмотреть. Хозяина или хозяйку уже увели к соседям, таким же старикам, пожарные сворачивали свои шланги, а дом парил в темноте мокрыми боками. В воздухе пахло тоскливой затушенной гарью.

Римма поразилась тому, как выглядел её друг, — его било мелкой дрожью. Сперва она решила, что он испугался, но нет, тут было что-то другое.

— Не люблю пожарных, — вдруг сказал он.

— Ты про то, что они воруют?

— Все воруют, нет. Просто была одна история в детстве, неохота рассказывать.

Они уже вернулись, и Римма стояла перед зеркалом. Зеркало, старое и мутное, но большое, от пола до потолка, отражало её обнажённую фигуру во весь рост. Амальгама кое-где облупилась, и на её месте была чёрная подложка, которая цензурировала изображение.

— Да, это — портал, — сказали ей в спину.

— Точно, — подхватила Римма. — В иные миры. И ты в детстве, шагнул туда вслед за играющим котёнком, чтобы стать королём на последней линии.

— И попал в странный, бесцветный мир, в котором всё, как у нас, только наоборот.

— Я могла бы отправиться туда за тобой.

— Тогда нажми на окантовку справа. Нет, не так. (Он сделал рукой движение — как.)

Римма недоверчиво нажала, внутри что-то щёлкнуло, и зеркало открылось, как шкаф. Там и был шкаф — пустой и пыльный. Удивительно, как его встроили в стену. Удивительно было то, что она два года смотрелась в это зеркало, повешенное поверх пустоты.

В пустоте вполне мог поместиться человек: какая-нибудь давно умершая старушка могла прятать тут любовника, пока её муж ковал ядерный щит.

Но никакого скелета перед ней не было — только серые колбаски пыли.

Ночью, утомившись от разнообразных акробатических упражнений, она стала засыпать, но вдруг почувствовала, что зеркало манит её. Римма вновь подошла к нему, и нажала на секретную панель. Зеркало открылось, но никакого шкафа сзади не было — за открывшейся зеркальной дверью была гладкая поверхность дерева.

Римма посмотрела на мирно спящего друга, снова потрогала раму, и ушла курить в другую комнату, к большому окну. В доме было тепло, и только по тонким веточкам инея можно было угадать, какой холод за стеклом.

Вызвездило.

Римма умела находить только Кассиопею и Большую Медведицу — обнаружила их и успокоилась. Всё это напомнило ей комическое переложение истории Синей Бороды.

Дым висел вокруг неё разводами, казалось, думая, в какую сторону ему лететь. Римма раздвинула его руками и пошла досыпать. Чуда нет, просто она не сделала нужного движения. Но, так или иначе, она не уронила платок в кровь.

Наутро Римма проснулась бодрой, чего с ней не случалось давно.

С запада пришли тучи, дождь всё пытался начаться и не начинался. Это не помешало хозяину запечь рыбу на углях, и завтрак превратился в обед.

— Ты ночью хотела залезть в зеркало, — меланхолично произнёс её друг, сдвигая рыбьи кости на край тарелки.

— Да, что-то потянуло. Ты почему мне раньше не рассказывал?

— Хотел разыграть, а потом как-то забыл.

— Оно не открылось.

— Значит, не надо.

Римма не поленилась и снова пошла к зеркальному шкафу. Она сделала всё то же, что и ночью, нажала и потянула. Створка открылась, и она увидела всё, что вчера — большую пустую нишу без перегородок. Пыль. Втянула ноздрями запах старого дерева.

Ничего, пустота.

Она выбралась из дома и решила собрать черноплодную рябину — то единственное съедобное, что росло здесь.

Кусты нависали над старым колодцем, который был давно засыпан. Над землёй торчало только одно верхнее кольцо. Внутри бетонного круга тоже что-то росло — серое, сорное и бессмысленное.

Вода в дом шла теперь через глубокую скважину, и кольцо можно было убрать, но, видимо, незачем.

Здесь всё было — незачем.

Убирать старые доски было незачем — Римма видела, как они всё глубже опускаются в землю, становятся трухой, и в конечном счёте — землей.

Черноплодка марала пальцы фиолетовым, она поспела до мягкости. Птицы уже приметили эти ягоды, и Римма без всякой брезгливости отмечала поклёвки.

Друг подошёл к ней сзади и обнял.

— Я боюсь пожарных. Видишь ли, здесь был колодец и в детстве я его боялся. Теперь я понимаю, что меня специально пугали, чтобы я держался от него подальше. Но вышло наоборот — я подставлял скамеечку и мог часами смотреть в чёрное зеркало воды, пока кто-то не увидит.

Когда мне было двенадцать, я стоял прямо на этом месте. Отец с матерью были в городе. Дед спал после обеда, а я смотрел вниз. Вдруг я увидел, что там, в глубине, моё отражение ведёт себя необычно. Мальчик в глубине колодца помахал мне рукой. Но от неожиданности я уронил ведро, и оказалось, что оно не привязано к тросу. Дед взялся его заменить, но не успел до обеда и своего священного послеобеденного сна.

Тогда я полез вниз по большим и довольно удобным скобам. Мальчик вышел из чёрного зеркала воды и протянул мне ведро, я быстро выбрался наружу и стал озираться. Нет, никто меня не видел.

Я снова посмотрел вниз. Мальчик вновь махал мне. Я помахал ему в ответ — а что бы ты на моём месте сделала?

Потом я много раз приходил к своему двойнику. Скоро он стал выбираться по скобам наверх, а потом и я забрался на дно колодца. Да нет, никакого дна там не было — я будто пересекал мембрану, за которой лежал мир, удивительно похожий на наш, только лишённый цвета.

— И он поднимался к тебе? Что вы делали?

— Мы делали моё летнее задание. Меня не аттестовали по двум предметам — сложно поверить, но я очень плохо учился. Задание было очень большое, сотни две задач из учебника. Он решил мне все.

— Довольно странное использование двойника.

— Ну мне было двенадцать. Не возраст для прагматики.

— А потом что?

— А потом у нас случился пожар. Жаркое сухое лето, что-то замкнуло в проводке. Пожарная машина выбила секцию в заборе и стала вон там. Они кинули шланг в колодец и высосали его весь. Дом был спасён, но на дне колодца обнаружилась только жижа и два ржавых ведра. Кажется, там нашли ещё пару моих игрушек, о которых забыли все, даже я. Но никакой мембраны между мирами больше не было. С тех пор я не могу спокойно глядеть на пожарные машины.

Колодец набирался несколько дней, вода у нас тут чёрная — торфяники близко. Я смотрел на своё отражение, но оно не проявляло самостоятельности. Что-то сместилось в колодце, не знаю, может из-за пожарных, а может и нет. Кольца перекосились, и дед решил его засыпать. Через неделю приехала другая машина, хоть и похожая на пожарную, но с диковинной конструкцией сзади. Это был буровой станок. Нам провертели в земле дырку, и вода пошла оттуда даже чище, чем была в колодце. Но мне это не помогло.

— Красивая история.

— О, да. Но, знаешь, в том мире я видел другие колодцы, а если они есть там, значит, какая-то связь есть. Если я пропаду, знай — страшного ничего не случилось, просто я нашёл нужное место. У физиков, кажется, есть такая теория, что весь мир состоит из мембран и каждое отражение — тонкая плёнка.

И вдруг он засмеялся. Нет, заржал совершенно неприлично, давясь смехом, как мальчик — яблоками.

— У тебя было такое лицо… — стонал он.

Сперва она стукнула его по голове корзинкой с ягодами, и они запрыгали у него по плечам, оставляя фиолетовые следы на, видимо, очень дорогой куртке.

Потом они обнялись, и долго целовались — не так, как это делают юные, быстро и жадно, а медленно и со вкусом, будто те, кто пережил уже тысячи поцелуев.

Потом они ушли в дом и очнулись только тогда, когда стало вечереть. Он снова колдовал над мангалом, а потом они сидели у костра. В огне исчезали сухие ветки смородины. Пахло пронзительным осенним дымом, горьким, как расставание.

Но Римма стала видеть что-то новое в своём любовнике. Вернее, это всегда было в нём — какая-то ловкость и аккуратность. Она вполне верила, что если нужно, он спустится по скользким скобам колодца, ни разу не оступившись.

Появились первые звёзды, и она отчего-то вспомнила, старую историю о том, что созвездия можно наблюдать со дна колодца. Она произнесла это вслух, но друг только махнул рукой:

— Нет там ничего, не видно, я долго пробовал — и тут, же, поправившись, продолжил спокойно, — это миф. Нет таких колодцев. Он должен быть… Должен быть… (он поднял глаза вверх, прикидывая) — должен быть километра два, да и увидеть ничего невозможно, разве звезду, которая будет в зените.

Она представила себе, как два мальчика меняются местами, и водяной захлопывает дверь между мирами. Колодец разрушен, и водяной проживает жизнь на поверхности — чужую человеческую жизнь. Но нет, это была слишком страшная сказка. Ведь самый большой ужас вызывают только близкие. Увидеть монстра в колодце — не беда, страшнее прожить с ним полжизни и пить чай на веранде из года в год.

Удивительно, как тут не возникает призрак прежнего хозяина, — старик-академик мог бы прятаться за зеркалом. От этой мысли ей не стало страшно, старик нравился ей, несмотря на все признаки угасания — старческую гречку, какие-то пятна на черепе и трясущиеся руки. Жизнь пощадила в нём ум, а может, ещё и добавила сообразительности не делиться ни с кем плодами этого самого ума. «Он был бы прекрасным привидением», — подумала Римма, улыбнувшись в темноту.

Но нет, жизнь лишена этого ужаса, наши страхи всегда рациональны. Судебные ошибки, сбой банковского компьютера, строка в медицинском заключении всегда объясняются чем-то. Нужно было что-то сделать или не делать, нужно было не входить в запертую комнату, не ронять платок в кровь своих предшественниц. Одна сестра обидела птичку в лесу, а вторая не обидела — и вернулась. Всё по сказочному закону «ты — мне, я — тебе». Страшно только необъяснимое: сказка «Колобок» и история про то, как у медведя была липовая нога.

Ночью её друг поднялся, и доски пола тихо заскрипели под тяжёлыми ногами. Он часто вставал, и Римма всё думала, как поделикатнее предложить знакомого врача. Друга не было долго, и Римма даже начала тревожиться. Но в этот момент он вернулся и всунул под одеяло своё ледяное, как ей показалось, тело.

Теперь он спал и, удостоверившись в этом, Римма встала сама и двинулась навстречу пустоте.

Она тихо нажала на раму зеркала.

Дверь в пустоту отворилась, и женщина увидела, что пустота изменилась. В углу пыльного шкафа стояло мокрое ведро с длинным тросом.

Судя по виду — только что из колодца.