ПОСТНАЯ ДИЕТА

— Здравствуй, пумперлей!— и при этом он подавил мне слегка книзу уши и добавил: — Ишь что за гадость мальчишка! плечишки с вершок, а внизу жиреешь. Постное небось ел?
— Постное,— прошептал я едва слышно.

Николай Лесков. «Смех и горе»

...то обрезание, которое в сердце,
по духу, а не по букве:
ему и похвала не от людей, но от Бога.

(Рим. 2:29)

Советская власть произвела на свет много причудливых явлений — одни из них были прекрасны, другие — забавны, а третьи — весьма неприятны.

Но совершенно особенное явление, которое возникло в вегетарианские послесталинские годы, был советский религиозный интеллигент. Нет, не какой-нибудь катакомбный правозащитник, а обычный человек, что ходил в свой научно-исследовательский институт, а потом мчался в какой-то укромный клуб.

В клубе этом с придыханием смотрели фильм «Андрей Рублёв».

Во время отпуска эти прекрасные люди ехали на север и привозили стопки слайдов (сейчас уже мало кто помнит священные ритуалы вокруг диапроектора в ожидании сладкого). На слайдах были прекрасные храмы из белого камня и серебряного от времени северного дерева.

А на Пасху в их домах появлялись крашенные луком яйца и лукавое изделие из булочной «Кекс весенний».

В общем, это было чрезвычайно интересное явление — потому что эти интеллигенты питались русской религиозной культурой без религии.

Это было то поколение, что уже не помнило липкий страх верующих, мученичество священников и барабаны антирелигиозных кампаний.

Восхищение храмами и иконами было у них искренним.

И в храмах они искренне крестились (впрочем, иногда путая — слева направо это делать или же — справа налево).

В общем, это была Пасха без Поста. Светское наслаждение религиозной фактурой. Этот феномен многое определяет в сегодняшней жизни, но до сих пор мало осмыслен.

Русский человек вообще с большим энтузиазмом относится к возможности разговеться, если не нужно перед этим поститься.

Переменилось с тех пор многое. Оказалось, что церковная жизнь сложна, и в ней много ограничений и установлений. В этом смысле интересно, что случилось с постами.

Обыватель помнит из книг, что от поста отлучали путешественников, беременных и воюющих солдат, оттого что их удел иной. Теперь многие мои сограждане норовят регулировать постные обязательства сами, без участия священника: они, обыватели, лучше знают, когда и чем себя обременять. Часто они забывают, что кроме Великого поста есть Рождественский, а о существовании Петрова и Успенского часто не догадываются. В Православном календаре две сотни дней — постные. На каждой неделе — среда, когда Спасителя предали, и пятница, когда его распяли. В общем, это сложная и стройная система. Но всё равно у обывателя Пост превращается в диету. При этом про Великий Пост говорят много. Но в душе обывателя он сводится к одной простой мысли — раз в году до Пасхи мяса не есть.

На Масленицу он норовит наесться до отвала блинов не только с мёдом-рыбой, но и с мясом — ан нет, неделя уже мясопустная.

Более того, в конце Масленицы многие добрые мои соотечественники становятся похожи на деда Щукаря. Этот шолоховский персонаж, как и прочие крестьяне, зарезал тёлку, чтобы не отдавать её в колхоз, объелся мясом и «несколько суток после этого обеда с база не шёл, мешочных штанов не застёгивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах»1.

Как-то, под конец Масленицы на московских бульварах, я видел замечательный транспарант «Поститесь с удовольствием!», соединённый с адресом какого-то ресторана.

В связи с темой Великого Поста я хотел пересказать историю, которая есть у писателя Гончарова в романе «Обрыв».

Слуги любят барыню, она болеет. Двое из них дают обет, если барыня придет в себя и выздоровеет, то он поставит большую вызолоченную свечу к местной иконе в приходской церкви, а она сходит пешком в Киев.

Барыня выздоравливает, и старуха шепчет:

— Как я пойду, силы нет. У меня и костей почти нет, все одни мякоти! Не дойду — господи помилуй!

Она идёт к священнику, потому что слышала, что добрые батюшки освобождают от обета, когда человек немощен. Но батюшка говорит, что если обещала, то надо идти. Иначе не надо было обещать.

Старуха говорит, что согласна всю жизнь взамен не есть мяса.

Но батюшка умён, и спрашивает её:

— А ты любишь его?

— Нет, и смотреть-то тошно! Отвыкла от него...

Тогда он спрашивает, что она ест, и в разговоре возникает «кофий».

— Любишь, спрашивает он.

— Охотница, — отвечает она.

Ей велят не пить, и старуха думает: «Да, и правду тяжело: это почти всё равно, что в Киев идти!»

— Чем же мне питаться, батюшка? — спрашивает она.

— Мясом.

Она взглянула на него, не смеется ли он.

Он точно смеялся, глядя на неё.

— Ведь ты не любишь его, ну, и принеси жертву.

— Какая же польза, — удивляется она. — Оно скоромное, батюшка.

Ей отвечают:

— Ты в скоромные дни и питайся им! А польза та, что мякотей меньше будет. Вот тебе полгода срок: выдержи — и обет исполнишь.

Женщина уходит озабоченная и, подавая барыне кофе по утрам, со вздохом отворачивает нос кипящего кофейника»2.

Это давний спор — что важнее: человек или суббота, форма или содержание, устав или самосознание.

Ответа нет.

Говорится это к тому, что есть особый тип суеты, который заключается в правильном исполнении обрядов. Он и в суматошном поиске способов объесться изысканно и по правилам.

У знаменитого советского писателя Константина Симонова есть пьеса о войне. Войны там нет, действие происходит далеко от фронта, в Москве, и пьеса эта о любви. Впрочем, не суть важно. Важно другое — героиня, молодая девушка, боится признаться в любви немолодому интеллигенту-полковнику. Много повидавшая на фронте врач, майор медицинской службы, наставляя её на путь истинный, рассказывает такой случай из жизни. Её часть взяла с боем какое-то село, и военврач пришла в церковь и попросила разместить там раненных. Священник помялся, но согласился — это нельзя, сказал он, но я отмолю. При этом священник попросил, чтобы солдаты не заходили в алтарную часть. Майор говорит, что как раз в алтаре много света, и они собирались там оперировать. Священник помялся, но всё же согласился: «Это нельзя, конечно, но я, пожалуй, отмолю. Только вот, просьба — пусть женщины туда не заходят». «Нет, — отвечает на это женщина-майор, — как раз оперировать буду я, а больше некому»3. Священник опять вздыхает, но, разведя руками, решает, что отмолит и это.

И через это «нельзя, но очень нужно» майор медицинской службы объясняет молодой девушке, что ради любви можно пренебречь правилами и объясниться первой.

Ну, понятно, что пьеса эта была написана и потом шла в театрах, когда к церковным правилам было отношение особое и сравнение никого не коробило.

В повествовании о правилах и отступлениях от них много литературных примеров, потому что русская литература была нормативной, и её сюжеты замещали притчи и давали (иногда) нравственные примеры.

Вот ещё одна история: у Викентия Вересаева есть маленький текст, который называется «Суббота»: «Во время первой империалистической войны. В госпитальной палате для тяжелораненых умирал солдат еврей с газовой гангреной. Метался и в тоске молил пригласить раввина для напутственной молитвы.

Сестра милосердия позвонила знакомой еврейке, — где найти раввина? Та дала ей телефон. Подошла жена раввина.

— Сегодня суббота, он не может приехать. Приедет завтра утром.

— Что вы такое говорите! Да больной не доживёт до завтра!

Долго препирались, сестра настаивала. Жена пошла к раввину вторично.

— Он сейчас молится, и приехать никак не может. Приедет завтра утром.

В госпитале служили всенощную. Священник с крестом и кропилом обходил палату тяжелобольных, кропил лежащих святою водою и давал прикладываться к кресту. Солдат еврей в смертной тоске протянул руки к священнику и коснеющим языком произнёс:

— Дайте!.. Дайте и мне!

Солдаты испуганно зашептали священнику:

— Он еврей!

Священник поколебался и протянул крест. Солдат жадно схватил руку с крестом, припал губами к кресту — и умер.

Назавтра рано утром приехал раввин. Сестра злорадно сказала:

— Больной вчера умер. А перед смертью приложился к кресту.

Раввин побледнел: что правоверный еврей по его вине приложился к кресту, — это был огромный грех на его совести.

Я старался выяснить у знакомых евреев: неужели суббота запрещает даже такую “работу”, как напутствие умирающего, спасение утопающего и т. п.? Мне ответили: может найтись такой фанатик буквы, но всего вероятнее — раввину просто не хотелось нарушить свой субботний покой»4.

Что до Льва Толстого, то у него есть известный и очень примечательный рассказ «Два старика» про двух богомольцев, что отправляются в дальние края. Так он и начинается: «Собрались два старика Богу молиться». Это, скорее, притча, и таких текстов о вере на самом деле у Толстого много — просто в силу всё тех же советских обстоятельств они были не на виду. Итак, два старика отправились на Святую Землю, причём один из них — богатый мужик, а другой так себе — середняк. Этот середняк — облысевший пасечник, жизнь его небогата деньгами, как голова волосами. Он бредёт со своим зажиточным другом по тем дорогам, что ведут на юг, к морю, и богатый мужик, крепкий в вере и в её правилах, брезгливо смотрит на то, что лысый пасечник курит. Праведности в спутнике он видит немного. Странники достигают Украины, а на этой хлебной земле во всякие времена бывает голод. Паломники теряют друг друга, и пасечник вдруг остаётся в избе, где лежат по лавкам дети с круглыми надутыми животами, пахнет тленом, и жизнь выходит смрадом через все щели. А тот, знаток правил и праведности, крепкий во всём мужик, садится на пароход, пока его лысый пасечник кормит украинцев. Один уж в Иерусалиме, а второй растратил деньги в чужой хате и вернулся обратно. И вот правильный стоит в храме и видит, что впереди блестит лысина его спутника. Каждый, исполнив своё, приходит домой, и вот они стоят потом рядом, а побывавший в Палестине понимает, «что на миру по смерть велел Бог отбывать каждому свой оброк — любовью и добрыми делами»5.

Это история полна недосказанностей — лысый не открылся голодным, праведник не открыл лысому, что видел его в Иерусалиме, а односельчане не знают, на что пасечник спустил деньги. Толстой пишет не о вечном сравнении мытаря с фарисеем, а о том, что жизнь течёт по-разному, и один человек не хуже другого. Он пишет о том, что всяк нужен под небом: лысый и бородатый, худой и толстый.

Но мы вернёмся к теме Поста. Про это есть рассказ Степана Писахова, который так и называется — «Как купчиха постничала»: купчиха там была «Уж така благочестива, уж такой ли правильной жизни была купчиха, что одно умиление!

Вот как бывало в масленицу сядет купчиха блины есть. И ест, и ест блины — и со сметаной, с икрой, с сёмгой, с грибочками, с селедочкой, с мелким луком, с сахаром, с вареньем, разными припёками, ест со вздохами и с выпивкой.

И так это благочестиво ест, что даже страшно. Поест, поест, вздохнет и снова ест.

А как Пост настал, — ну, тут купчиха постничать стала.

Утром глаза открыла, чай пить захотела, а чаю-то нельзя, потому что Пост.

В Посту не ели ни молочного, ни мясного, а кто строго постился, тот и рыбного не ел. А купчиха-то постилась изо всех сил: она и чаю не пила, и сахару ни колотого, ни пиленого не ела, ела сахар особенный — постный, вроде конфет.

Дак благочестивая кипяточку с медом выпила пять чашек, да с постным сахаром пять, с малиновым соком пять чашек, да с вишнёвым пять — да не подумай, что с настойкой, нет, с соком. И заедала чёрными сухариками. Пока кипяточек выпила, и завтрак поспел. Съела купчиха капустки солёной тарелочку, редьки тёртой тарелочку, грибочков мелких, рыжичков, тарелочку, огурчиков соленых десяточек, запила всё квасом белым.

Взамен чаю сбитень стала пить паточный.

Время не стоит, оно к полудню пришло. Обедать пора. Обед постной-постной!

Hа перво жиденька овсянка с луком, грибовница с крупой, лукова похлебка. Hа второ грузди жарены, брюква печена, солоники — сочни-сгибни с солью, каша с морковью и шесть других каш разных с вареньем и три киселя: кисель квасной, кисель гороховый, кисель малиновый. Заела всё варёной черникой с изюмом. От маковников отказалась:

— Нет-нет, маковников ись не стану, хочу, чтобы во весь пост и росинки маковой во рту не было!

После обеда постница кипяточку с клюквой и с яблочной пастилой попила.

А время идёт и идёт. За послеобеденным кипяточком с клюквой, с пастилой тут и паужна.

Вздохнула купчиха, да ничего не поделать — постничать надо!

Поела гороху мочёного с хреном, брусники с толокном, брюквы пареной, тюри мучной, мочёными яблоками с мелкими грушами в квасу заела.

Ежели неблагочестивому человеку, то такого поста не выдержать — лопнет.

А купчиха до самой ужны пьёт себе кипяточек с сухими ягодками.

Вот и ужну подали.

Что за обедом ела, всего и за ужны поела. Да не утерпела и съела рыбки кусочек, лещика фунтов на девять.

Легла купчиха спать, глянула в угол, а там лещ. Глянула в другой, а там лещ!

Глянула к двери — и там лещ! Из-под кровати лещи, кругом лещи. И хвостами помахивают.

Со страху купчиха закричала.

Прибежала кухарка, дала пирога с горохом — полегчало купчихе.

Пришёл доктор — просмотрел, прослушал и сказал:

— Первый раз вижу, что до белой горячки объелась.

Да понятно, доктора образованны и в благочестивых делах ничего не понимают»6.

Прежде чем рассказать следующую историю, нужно оговориться: всякое нарушение правила только тогда становится притчей, если всё остальное время правило соблюдается. Иначе-то никак нельзя — если правило нарушается повсеместно, то оно и не правило никакое, а перед нами сплошное лукавство и запроданные чёрту пустые слова. То есть, взялся за гуж, не ешь на ходу. Чтобы сделать когда-то исключение, так всё остальное время нужно этот устав соблюдать. А в тот период прежней власти, который называли вегетарианским (не сказать, что постным), советский обыватель поститься — не постился, а Пасху праздновал.

Другая история, источник которой я не помню, у меня связывается с Пришвиным, хотя, может, это и не Пришвин. Может, это из каких-то северных дневников, а может, чьё-то ускользающее воспоминание.

Писатель приезжает в монастырь, где монахи ведут суровую жизнь. Приезжий сидит в келье с монахом. Приезжему хочется есть, и как-то неловко просить еды. Не помню уж, отчего, — например, Пост. Наконец он говорит, съесть бы чего. И монах, ничуть не удивившись, кладёт перед ним сёмужный бок. Съели на пару. Пришелец осмелел и у него вырывается:

— Да и попить бы теперь хорошо...

А монах отвечает:

— Это — можно.

И достаёт бутыль. Они пьют и смотрят на тёмную гладь Белого моря.

Когда я слушал эту историю, у меня было впечатление удивительно стройного и отточенного диалога. Ничего лишнего. Каждый в своём праве. Принципы нерушимы. Вера гуманистична. Мир соразмерен. Аминь.

Однако ж, говоря о Посте, я всегда держу в памяти совет одного псковского человека.

Загадка, был ли он вовсе на свете, или соткался из того, что учёные люди зовут фольклором, сам как-то соединился из надежд и желаний простых людей. Звали его Николаем, и был он человеком блаженным.

Этот блаженный Николенька стоял мартовским днём 1570 года на дороге и видел, как по городу движутся всадники. Это, собственно, был русский царь, только что предавший Новгород огню и мечу. А теперь Иван Четвёртый въезжал во Псков.

И тогда блаженный Николенька принёс царю подарок. А на Руси царь всегда немного побаивается блаженных людей — по крайней мере, так происходит в том, что учёные люди зовут фольклором.

Царь наклонился в седле и увидел, что Николенька принёс ему кусок мяса.

Он сказал, недоумённо: «Ныне — Пост, разве ты, дурак, не знаешь?»

Николенька же отвечал царю, что лучше б в Пост он ел коров, а не человеков.

Иван устыдился и оборотился назад, к Москве.