ПОЭМА БОЛЬШОЙ ВОДЫ
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
Анна Ахматова
Сванте Свантессон по-прежнему сидел в русском архиве с десяти до часу, а потом шёл на угол, чтобы пить кофе в обществе девушки Сони, что писала диплом о пилястрах и колоннах. Они начали работать в читальном зале одновременно, но познакомились только через месяц.
Этот месяц они переглядывались, подмигивали друг другу и корчили рожи.
Соне, которая для него была символом этого великого города, Свантессон верил и считал её девушкой честной. Они однажды переспали, и швед сперва подозревал в ней какую-то корысть. Ему много говорили о русских девушках, что только и мечтают выйти замуж за иностранца. Но Соне ничего этого не было нужно, она переспала с ним из простого любопытства.
С тех пор он её зауважал и часто советовался о тайнах славянской души.
Итак, вернувшись в архив (его спутница считала свою дневную норму выпаленной и исчезала), Свантессон обычно ещё час читал старые бумаги, а затем возвращался домой. Диссертация была практически написана, и теперь он набирал материал на книгу, которую сделает как-нибудь потом из скучного научного текста.
Через несколько месяцев работы он заскучал, уехал домой и там обручился с прекрасной Агнес, работавшей в университете. Диссертация замерла, как обледеневшая река, тем более, что один документ из ригсархива оказался не подлежащим выдаче.
В общих чертах было понятно, что там: в 1624 году один голландский купец, именем Исаак ле Мэр, потерпев неудачу в Индии, отправился через Стокгольм в Ингермаландию, чтобы наладить торговлю с русскими, которые испуганно стояли посреди разорённой страны из которой только что схлынули казаки и поляки. Неприятности начались у него задолго до ожидаемой встречи с контрагентами. Исаак ле Мэр поставил факторию в устье Невы, но приключилось что-то такое, что его привезли в Амстердам в чёрном кожаном мешке. Товарищи купца рассказали, что именно в таком виде вынули из воды, такова, дескать, традиция тех мест. Родственники вынули купца из мешка совершенно неживым, и при этом обнаружили гримасу безмерного ужаса на его лице. Спустя месяц специально обученный человек выстучал на его надгробии следующую эпитафию: «Здесь лежит Исаак ле Мэр, купец, Божьей милостью в делах своих в разных частях света познавший столько богатств, что за тридцать лет потерял полтора миллиона флоринов, но не свою честь. Умер добрым христианином от тартарских чудес осенью 1624 года».
Всё шло совершенно предсказуемо, но Агнес вдруг сказала, что ей необходимо по водяным делам ехать в Африку. Там воды не избыток, а недостаток, оттого ей предстоит сопереживать тамошним жителям, стоя рядом с их бедой. Сванте остался в их комнатке, снятой на год, совершенно один.
Немного подумав, он всё же вернулся к идее защитить диссертацию и вновь приехал в Петербург. Сванте ступил на его мостовые в ту прекрасную пору, когда под белёсым ночным небом по нему шатаются тысячи туристов. Несмотря на войны и эпидемии туристы не исчезли, только стали приезжать сюда не с запада, а с востока, а мусорить принялись даже больше. Так бывает: у людей, что засматриваются в петербургское небо, часто всё валится из рук, оттого все улицы там завалены бумажками, бутылочками, стаканчиками и прочими туристическими вещами.
Но Свантессон смотрел не на туристов и уж подавно не в небо.
Он опять шелестел древними актами для своей антропологической работы, не заметив, как летнее тепло сменилось стылым осенним ветром.
Иногда он отвлекался от восемнадцатого века и пьянствовал со своим квартирным хозяином. Василий Васильевич Карлсон не то с обидой, не то с гордостью говорил, что у него кошачье имя. Да и выглядел он как кот: с тонкими белыми усами, телом небольшим, но юрким, и почти кошачьим голосом.
Они выпивали вместе, и в их разговор вмешивался шум с крыши. Ибо в этом городе туристы чрезвычайно любят крыши. Хлебом их не корми, дай постучать ботинками в кровельное железо и посмотреть на ржавые лестницы.
Василий Васильевич был старьёвщиком. А в городе трёх революций это была особенная работа.
Дело в том, что в бывшей столице бывшей великой бывшей империи несколько раз всё перемешалось: войны вызывали революции, а революции – войны. И то и другое вызывало голод, и вещи менялись на еду.
Иногда революции и войны уже с внутренним врагом приводили к тому, что еду в обмен на вещи не выдавали, а забирали их просто так.
В силу этих обстоятельств вещи часто распределялись случайным образом. Потомки заведующего магазином с недоумением глядели на обнаружившуюся за буфетом картину, не зная её ценности. Юный лоботряс заливал молоком свои мюсли в большой соуснице из императорского сервиза.
Василий Васильевич, правда, занимался куда более скромными делами – одинокими ложечками, уцелевшими из огромного набора, как несколько солдат из разбитого полка. Или старой кофемолкой с надписью «Бауэръ и Ко», которая забыла запах кофе. Жестяной табличкой с надписью «Страховое общество “Саламандра”». Стальным инструментом не то кухонного, не то медицинского предназначения. Жестяной коробкой из-под леденцов и тому подобными вещами. Кажется, иностранный постоялец приносил больше дохода, чем всё это занятие.
Свантессон не любил пьяных, но Василий Васильевич был немного пьян всегда, а значит, и не совсем пьян.
Проблема была в другом: он оказался очень говорлив и похож на радио. Кажется, хозяину было всё равно, слушают ли его.
Швед знал таких людей: они избывают страх перед жизнью в бесконечном говорении.
Как-то, придя домой, он споткнулся об огромный мешок.
Это ему сразу не понравилось. Он давно читал о любви местных жителей к большим мешкам и чёрным пакетам. Всё это были какие-то зловещие образы, непонятно с чем связанные, но разбираться не хотелось. Поэтому-то Свантессон завёл себе авоську и ходил за едой только с ней.
А тут целый мешок неприятного вида. Но, присмотревшись, Сванте Свантессон понял, что перед ним что-то военное, а приглядевшись ещё, он обнаружил чёрные буквы по трафарету: «ЛАС».
– Лодка авиационная спасательная, – разъяснил Василий Васильевич, немного расплескав из рюмки.
Верный своей профессии, он прикупил лодку у какого-то отставного полковника. Сделка вышла удачной, и не прошло и часа, как за спасательным средством явился меланхолический молодой человек. Он оказался туристическим гидом. Зачем ему нужна была лодка, осталось непонятным.
Молодой человек посидел с ними за столом, а потом исчез с добычей.
– Ах, дорогой друг, – продолжал Василий Васильевич, будто не заметив потери одного из слушателей. – Старые вещи так устроены, что живут дольше людей. Это сейчас они стали недолговечны, — оторви и выбрось. Ну, разве что человек пойдёт в магазин постиранной, но неновой одежды, и обнаружит в кармане какой-нибудь иностранной курточки амулет. Амулет преобразует всю его жизнь, а потом снова вернётся в эту лавку. Я видел с десяток фильмов про это: в конце их на пороге лавки возникает новый персонаж и опасливо оглядывается. Но это напрасно: амулет поможет и ему, так у нас всё устроено. Старьёвщик – что чёрт, он подталкивает людей к новой жизни старыми вещами. А, с другой стороны, он – ангел, подталкивающий вещи к новой жизни с людьми, а то и воскрешающий их.
Свантессон слушал все эти разглагольствования без раздражения: он и сам копошился в старых бумагах, как прожорливый книжный червь, находя старые истории и пытаясь обменять их на гранты или индекс цитируемости.
К примеру, в архиве он снова и снова читал дело из канцелярии Синода «О Матрёне Мамонтовой, вышедшей замуж в четвёртый раз, но давно не бывшей у исповеди» от 15 февраля 1745 года. Это была модная тема, и можно подыграть феминисткам: ведь важно не то, что рассказывает историк, а то, как он интерпретирует факт.
Вдруг его взгляд перескочил на соседнее дело, вставленное не по порядку. Всё тот же фонд 786, опись 27. Странный заголовок его развеселил: «О вдове неизвестного звания, пророчествовавшей гибель Петербурга». Открыто оно было в ноябре 1724 года.
Свантессон помнил этот год только как пару абзацев в учебнике. Такое знание похоже на наблюдение инопланетянина, подсмотревшего за чужой жизнью в телескоп: смещён Меншиков, учредили Академию и подписали договор с турками.
А, вот оно что: женщина старых лет, неизвестного имени и звания, видевшая, как царь бросился в Неву, чтобы спасти тонущих матросов. «Или не бросился, и не матросов, и не в Неву», – заговорил где-то в глубине Свантессона историк, ненавидящий легенды. Он видел памятник русскому царю, где чугунный человек, в отличие от Медного всадника, не смотрел на воду, а вылезал из неё, как богиня красоты. Под мышкой у него был один матрос, от другого осталась только рука, торчащая из морской пены. Что тогда случилось на Лахте, было до конца непонятно, но Свантессон относился к этому с сочувствием. Все национальные герои должны делать что-то героическое – и не раз, и не два, а постоянно. Так бывает во всех странах, со многими царями.
Потом русские переплавили памятник, потому что убили своего последнего царя и подвиг оказался не нужен – правда, на время. Осталась только маленькая копия, которую Свантессон как-то разглядывал в Петродворце.
Он принялся читать текст. Нет, женщина определённо была, но не на Лахте, это ему показалось, она пророчествовала тут, рядом.
Кстати, памятник недавно поставили снова, потому что русские любят героических царей…
Но Свантессон отогнал это лишнее знание. Итак, женщина стояла на берегу и прокляла не Государя, но город.
Её задержали, и дальше история обрывалась. Царь умер через два месяца, и до сих пор не только историки, но и журналисты спорили о причине – больные почки были тому причиной, прочие болезни или нездоровый образ жизни.
На следующем листе старуха (тогда многих можно было назвать старухами без большой ошибки) снова появилась со своими пророчествами и бормотала: «Быть сему месту пусту». Вода будет приходить несколько раз и, как и положено во всех русских сказках, на третий раз довершит своё дело.
На третьем листе дела содержался скорбный отчёт чиновника о пропаже сумасшедшей, но заключённой под стражу женщины. Вся её одежда осталась в узилище, и Свантессон представил картину, как по Петербургу бежит голая старуха.
Это его так расстроило, что вместо того, чтобы сделать перерыв, он сразу пошёл домой.
Там уже сидел Василий Васильевич и мурчал за столом. Теперь над ним висела картина, изображавшая царя по горло в воде. Вокруг него толклись, как в вагоне метро, люди.
Конечно, старинная гравюра была поздней копией в дешёвой рамке. Василий Васильевич выменял её на что-то, а пока повесил у себя над головой, пока не найдётся покупатель. Они выпили дешёвого коньяку, и Свантессон сочувственно глядел и на утопающих, и на царя, не знающего о скорой смерти.
Теперь Василий Васильевич славил свою профессию и говорил, что старьёвщик на самом деле продевает жизнь вещам, ибо не люди меняют вещи, а вещи меняют людей...
Он так обрадовался своему каламбуру, что мгновенно уснул.
«Город — это особый тип предмета, — вдруг подумал Свантессон. — Можно ли назвать его вещью? Люди меняют имена городам, пользуются чужими городами, взяв с боя секонд-хенд, а то и выбрасывают их на помойку. Нет, наоборот: оставляют их, сами уходя прочь. Не надо мне столько пить с этим русским, только начинаешь путаться в их языке. Надо было ехать в Москву, по крайней мере, она всё время горит, а Петербург — тонет. Этот город – вещь, которую после наводнения получают в наследство, будто бывшую в употреблении боярскую шубу. Такой тут порядок вещей».
На следующий день швед снова продолжил свои труды, но картина бегства по городу голой пророчицы не выходила у него из головы.
Он знал историю здешних наводнений, что до постройки дамбы случались часто, но главными были те, что происходили раз в сто лет.
В 1824-м, когда мимо другого царя плыл солдат в караульной будке, отдавая честь в последний раз; и наводнение 1924 года, когда баржи с дровами плыли по улицам, в Летнем саду повалились статуи, и каменные лица глядели из-под воды равнодушными ко всему глазами. Вскрылись торцовые мостовые, и деревянные плашки плыли повсюду, как битый лёд.
Дело о сумасшедшей старухе заполнило всю его жизнь, вытеснив из неё диссертацию, денежные расчёты, свадьбу брата в Мальмё, назначенную на следующей неделе, и даже коллегу Агнес. Впрочем, Агнес он, кажется, забыл раньше.
Наконец в голове Свантессона сложился пазл. Он совершил открытие: раз в сто лет в этот город приходит вода и всё обновляется. Подержанный мир и подержанные жизни становятся новыми.
Но для этого важно, чтобы человеческий испуг преобразил всё, а на третий раз страх становится сильнее.
Он раздумывал, не написать ли об этом статью, ведь открытия делаются не каждый день.
Осторожно, чтобы не расплескать тайну, он поделился ею с Соней.
– Да что ты, какое открытие? У нас все это давно знают, – сказала Соня. – У нас вот на конференции по градостроительству выступал один начальник. Его спросили, когда будет реконструкция улицы… (она произнесла название этой улицы, и, как всегда у русских, оно было запутанным и непонятным номером и именем какой-то дивизии и армии). И начальник просто сказал, что надо подождать год, и в двадцать пятом всё сделаем – после наводнения.
– Какое наводнение? – спросил в недоумении Свантессон. – А дамба?
– Что дамба? С дамбой всякое может быть. Сейчас война идёт. Упадёт дрон, и всё.
– Один дрон?!
– Ну – два. Да нам и дрон для наводнения не нужен.
Свантессон вошёл в свою комнату и рухнул на кровать. Перевернувшись на спину, он поднял над головой ноутбук и произвёл расчёты. Выходило так, что наводнение близко – если конечно, верить давно превратившейся в прах старухе. И верить тому, что также исчезнувший и забытый чиновник передал её слова верно. Потом он с ужасом вспомнил о разнице в календаре, не учесть которую историку было непростительно. И точно: всё должно случиться сегодня.
Поднимался ветер. Свантессон взял из буфета бутылку и медленно поднялся по лестнице. Чердак был открыт, а на крыше он увидел Василия Васильевича и Соню. Он ничуть этому не удивился, как не удивился и тому, что они принесли на крышу стулья. Его друзья сидели со стаканами в руках и смотрели на тёмную тучу, накрывающую город.
Нева бурлила. Она несла боком полицейский катер, уже наполовину погрузившийся в воду. Полицейские махали руками, не то отдавая честь, не то приветствуя стихию.
Удивился Свантессон только тому, что на крышу притащили и третий стул, очевидно – для него.
Он уселся рядом и закутался в одеяло.
Ветер крепчал. Где-то внизу, в волнах, скакал Медный всадник, поднимая брызги.
Туристы, проплывая на надувной авиационной лодке, снимали его на мобильные телефоны.