ЧЁРНЫЙ БАРХАТНЫЙ ПЛАЩ С КРОВАВЫМ ПОДБОЕМ

Малыш немного испугался, когда увидел на своём подоконнике толстого человечка.

Человечек был одет в чёрный кафтан, расшитый серебром и похожий на гусарский мундир, а за плечами у человечка развевался чёрный бархатный плащ с кровавым подбоем. Он немного смахивал на Супермена, но Малыш сразу догадался, что это Карлсон.

― Давай пошалим?

Пошалить Малыш очень хотел, потому что он заболел и давно не выходил из дома ― а гулять так хотелось!

― Мы сейчас полетим, ― сказал Карлсон, бесцеремонно засунув Малыша под мышку. ― Ничего, не бойся, бояться уже совершенно нечего.

И они, описав петлю, взлетели на крышу. На крыше стояла лошадь.

Другой бы удивился, а Малыш только захлопал в ладоши, хотя конь (это превращение могло кого угодно вышибить из седла, но только не Малыша) был унылый и ужасно тощий, похожий на скелет, обтянутый бумагой. Похоже, Карлсон его совсем не кормил.

― Да, мы полетим на коне. А что удивляться, ― объяснил Карлсон, ― когда сажаешь кого-нибудь себе на шею, то можно её натереть, да и мой конь крылат и куда более вместителен.

Сначала они попали в чудесный марципановый дворец. Там повсюду били барабаны, а стойкие оловянные солдатики маршировали туда и сюда, бойко отдавая честь и время от времени роняя свои карабины. Штыки сверкали, пахло табаком, ваксой и солдатскими сапогами.

Привязав коня к хлебному дереву, Карлсон и Малыш прошли во дворец. Во всех комнатах им кланялись фрейлины с потасканными лицами и придворные в затасканных костюмах. Их представили принцу и принцессе, которые играли в крокет очень странными клюшками. Принцесса, забыв о своём марципановом принце, принялась кормить Малыша тортом в форме кривого огурца.

Однако Карлсону быстро надоело это зрелище, и он заявил, что шастать по ночам к принцессам Малышу рано. Поэтому Карлсон отобрал у Малыша торт-огурец и быстро съел сам.

― Давай пойдём на свадьбу, ― предложил Карлсон, вытерев свои жирные губы. ― Только ты, Малыш, должен надеть военный мундир. Военный мундир очень всех красит.

― Знаешь, милый Карлсон, мне не очень нравится эта идея. Может, кого-то он и красит, но я не очень хотел бы идти куда-то, где военный мундир является необходимым условием.

― Фу, какой ты скучный! Даже если это мышиная свадьба под полом, где всё вымазано салом в качестве единственного угощения? Впрочем, как знаешь.

И, покинув марципановый дворец, они полетели глядеть на птичек.

Вскоре они увидели огромный птичник, где сидели петухи и куры, индюки и утки. В птичник залетел аист и начал проповедовать всем, кто там был, о египетской вере, пирамидах и том, как хорошо быть страусом и бегать взад-вперёд по пустыне.

Впрочем, индюки затопали, утки захлопали, а петух сказал, что аист просто дурак.

Карлсон плюнул на пол и швырнул в петуха камнем:

― Завтра из вас сварят суп, ответственно вам говорю! Это ж я, Карлсон, не узнали меня? ― И птицы, узнав его, враз затихли, а аист улетел.

― Ты знаешь, милый Карлсон, ― сказал Малыш, ― ты, по-моему, не прав. Ну чего этот аист пристал к петухам и уткам со своими страусами? Вот если я буду приставать к Боссе, который сломал ногу, с рассказами о том, как хорошо играть в футбол, он, по-моему, не обрадуется. Да и счастье страуса, который носится по своей Африке и никак не может взлететь, мне кажется, не очень велико.

Но Карлсон его уже не слушал.

Они перенеслись обратно в комнату Малыша.

― Ну, ― начал прощаться Карлсон, ― мне пора. Надо к завтрашнему дню принарядить весь мир. Я вывинчу из своих дырочек все звёзды, пронумерую их и привинчу обратно ― но в строгом симметричном порядке.

― Вот так мерзость, ― сказал вдруг портрет на стене. Это был портрет дедушки Малыша, который был изображен с секстаном в руках.

― Вот так мерзость, ― повторил он. ― Ведь звёзды ― не игрушки, а такие же светила, как наша Земля.

― Дедушка, ― робко возразил Малыш, ― Земля ― вовсе не светило.

― Дело-то не в этом, ― сурово ответил портрет. ― Знаешь, Малыш, как только ты услышишь, что что-то хотят пронумеровать и повесить, ― жди беды. Не говоря уж о желаниях приукрасить мир ― они вечно кончаются какой-то дрянью, пахнет горелым мясом, а мир, несмотря ни на что, становится только хуже.

― Глупости! ― крикнул Карлсон и, снова схватив Малыша в охапку, вылетел в окно, где их уже давно, перебирая в воздухе ногами, поджидал бледный конь.

Чтобы погонять его, Карлсон прихватил из дома Малыша швабру.

― А вот смотри: это мой брат. ― Карлсон ткнул пухлым пальчиком в другого человечка с моторчиком, что, держа в каждой руке по раскрытому зонтику, будто парашютист, пытался приземлиться на чьём-то подоконнике. ― Его зовут Оле-Лукойе. Братец мой ― человек мягкий, любит варенье, оттого сказки его сладкие и липкие. Когда он вваливается в чужой дом, то сразу подкрадывается к детским кроваткам и брызжет детям в глаза сладким молоком из специальной спринцовки. А потом он легонько дует им в затылки, отчего дети окончательно теряют способность сопротивляться.

― Бр-р-р, ― сказал Малыш. ― Не очень-то мне это нравится! Вот ещё! Подкрадываться и прыскать в глаза! Да ещё дуть в затылок!

― Не бойся, ― ответил Карлсон. ― Тебе это не светит.

А пока они летели над мостовыми ― мимо окон, балконов и черепичных крыш. И отовсюду высовывались дети. Карлсон спрашивал их всех, какие у них были отметки за поведение.

― Хорошие! ― отвечали все.

― Покажи-ка! ― говорил он.

Детям приходилось показывать дневники, табели и справки, и тех, у кого действительно были отличные отметки, Карлсон сажал впереди, а троечников и хулиганов он сажал позади себя.

― Вот видишь, как всё просто, и ничего не надо бояться.

― А я и не боюсь, ― отвечал Малыш, хотя его била крупная дрожь. Ему очень не хотелось слушать ни страшные, ни весёлые сказки, ему хотелось обратно к маме. Но он твёрдо знал, что это не самое страшное, а самое страшное ― как раз превратить свою жизнь в погоню за справками о хорошем поведении.

Они неслись по небу, забираясь всё выше, и хлопал над головой чёрный бархатный плащ, и тускло светили пронумерованные Карлсоном звёзды.

Сам Карлсон гулко хохотал, размахивал шваброй и шептал Малышу на ухо:

― Не надо бояться, не надо! Да не бойся, дурачок, это ведь сон, хоть ты и не проснёшься.