ПЕРЕДЕЛКА ИСТОРИИ

Если это даже и правда, истории нисколько не касается как науки: не цветы виноваты в том, что слепой их не видит.

Владимир Ключевский. Записные книжки

Юрий Лотман в своей книге «Сотворение Карамзина» писал: «Литература в России традиционно пользовалась высоким общественным авторитетом: писатель воспринимался как учитель общества. Особенно же это относилось к печатному слову. В XVIII веке печатное слово воспринималось читателем как некая санкционированная истина»1.

Действительно, в нашем Отечестве художественная литература замещала во многом этические писания, учебники поведения и исторические труды.

Написано в книжке – значит, так оно и было. Многие полюбили истории писателя Довлатова про своих современников – полюбили до того, что два знаменитых писателя выходили на сцену, взявшись за руки, и клялись, что не били друг другу морды. Или не взявшись за руки – зная силу печатного слова, не буду утверждать.

Меж тем у нас есть пример писателя, переделавшего целую войну.

Лев Николаевич Толстой был великий писатель, и сила его в том, что как он написал – так и было на самом деле. Русское общество знает войну 1812 года по Толстому: сперва лето, наполеоновская армия идёт сквозь луга, потом, как-то неожиданно все оказываются у деревни Бородино, затем пылает Московский пожар, и, наконец, где-то в отдалении, несчастные французы давятся на переправе, падая в ледяную воду Березины.

Это война глазами читателя толстовского романа, в котором войны больше, чем мира. Куда-то проваливаются Смоленская битва и Малоярославец с Тарутино, не говоря уж о Заграничном походе. А Заграничный поход русской армии длился чуть не два года, под Дрезденом войска коалиции, где Россию представлял Барклай де Толли, разбили. Произошла Битва Народов под Лейпцигом, где разбили Наполеона, и цепочка других событий, в результате которых, как писал Пушкин: «и вскоре силою вещей мы очутилися в Париже, а русский царь – царём царей». Но это заграничная история, а первая часть кровавой драмы, которая, собственно, и есть Отечественная война, изображается в массовом сознании тремя произведениями – стихотворением Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино», романом графа Толстого «Война и мир» и пьесой советского драматурга Гладкова «Давным-давно». Гладков написал комедию, изображающую жизнь кавалерист-девицы Шуры Азаровой (и мимоходом изобрёл поручика Ржевского, который потом наделал много дел с Наташей Ростовой и прочими героями «Войны и мира» уже в виде фольклорного персонажа). Причём Гладкову пеняли за то, что он вольно обошёлся с мемуарами Дуровой, а он писал в дневнике: «Поверит ли мне кто-нибудь, если я признаюсь, что не имел терпения дочитать до конца “Записки кавалерист-девицы” Надежды Дуровой? Да что там – дочитать: перелистал несколько страниц и бросил»2.

Впрочем, и мемуары Дуровой неточны, да и её история мало романтична и, быть может, осложнена психически. Но такова сила литературы – зажили своей жизнью эти гусары и именно по ним себе гусаров и представляют.

Масштаб Толстого, конечно, не сопоставим с гладковским. Толстой не переделал историю Отечественной войны, а создал её наново. Когда вышел роман, были ещё живы участники боёв, что стали гневно возмущаться. Но кому теперь слышен их голос? Разве историкам и историкам литературы.

У Толстого в конце войны маршал Ней вышел трусом, что побросал пушки и людей и тайком бежал за Днепр. Но даже русские генералы писали о французском маршале, что он дрался как лев, прикрывая отход своих войск, а под конец вывел своих солдат по тонкому льду, причём сам пошёл первым.

А вот Толстому нужно рассказать о бессмысленности военного мира, и вообще о малой осмысленности действий людей и власти. И тогда он рассказывает историю мальчика Пети, который вместе с толпой хочет видеть Государя. Тот выходит на балкон дворца и роняет бисквит, который подбирает какой-то кучер. Царь принимается кидать бисквиты в толпу, натурально происходит какая-то репетиция Ходынки (это современному читателю так кажется, сам Толстой ни о какой Ходынки ещё не знает – до неё Толстому жить ещё лет тридцать). На эти бисквиты чрезвычайно обиделся Вяземский и писал, что всё это басня, да ещё и оскорбительная. Вяземский упирал на то, что император Александр так следил за своим видом, что никогда бы не вышел к народу, не дожевав. Что всё «Достоинство истории и достоинство народного чувства, в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения, ничего подобного допускать не могут. История и разумные условия вымысла тут равно нарушены...»3.

Толстой отбивался и говорил, что он писал свой роман, пользуясь документами. Он ссылается на одну книгу (но книга у него пропала, да и в ней оказывается, ничего о бисквитах нет). Потом литературовед Эйхенбаум найдёт в воспоминаниях очевидца войны упоминание о том, что Государь раздавал фрукты народу, и это хоть как-то поможет с источником.

Но нет. Прочь документы! Толстой писал великий роман (и осознавал, что он пишет великий роман). Ему нужен был такой император, и Александр стал таким в романе. Ему нужна потеря власти начальников, и пришедшая на смену ей хтоническая народная сила – он описал и её. Ему нужно, чтобы полководческий гений Кутузова пасовал перед самостоятельным движением людей – он так и сделал. Вот произошла потеря управления боем – и само Провидение ведёт кровавую битву.

Но мы всё равно смотрим на тот далёкий год глазами Толстого: как он сказал, так и было.

Что с этим делать? Один из рецептов дал девяносто лет назад литературовед Осип Брик: «если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай “Войну и мир” Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай “Войну и мир”»4.