ДЕНЬ СВЯТОГО ПАТРИКА

― Или, например, Ирландия! ― начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…

Иван Гончаров. «Обрыв»

Раевский выбрался из постели и прошлёпал босыми ногами в кухню.

Квартира была огромной — он отвык от таких — сначала пятки холодил ламинат, а потом ледяной кухонный мрамор. Хвалёные полы с подогревом явно бастовали.

Всю ночь они кричали «Слонче» — потому что им так сказали, что надо кричать, когда пьёшь «Гиннес». Некоторые, впрочем, кричали «Слонче бряк!», произведённое, по старой памяти, от «Слынчев бряг».

Ночь мерилась не по двадцать восемь — тридцать пять, а по ноль — пятьдесят восемь, то есть не унциями, а пинтами. «Удивительный всё-таки день, — подумал Раевский. — Этот день Святого Патрика — единственный, что у нас могут праздновать не в срок. Не первый раз на моей памяти его справляют на несколько дней раньше. Коммерция побеждает традицию. Довольно трудно себе представить, что продавцы мороженого и воздушных шариков предложили бы праздновать 9 мая на два дня раньше. Но 9 мая и так нерабочий день. Пока, кажется, нерабочий. Не знаю уж, что там с памятью Петра и Февронии, который у нас День семьи. А тут уж точно — и в этот раз перенесли на субботу, потому что в будни меньше народу пойдёт по улицам в зелёных шляпах, и ещё меньше будет пить всю ночь».

За окнами догорал предварительный День Святого Патрика, чтобы дать место настоящему. Зашипела, завыла последняя шутиха. Наталья Александровна спала в дальней комнате, и он без опаски стал курить под вытяжкой, кутаясь в халат. Приезжать не следовало, всё это было напрасно — no sex with ex. Всё дело в том, что они чересчур праздновали, и вечер прокатился по пабам, в компании крашеных зелёным и оранжевым людей, как махновская конница по степи.

И вот он здесь, на этой кухне, которую знал, как свои пять пальцев. Квартира с видом на Кремль, былая роскошь… Вернее, роскошь никуда не делась — вполне оставалась при этой семье.

Он иногда встречался со своими друзьями в этой квартире — всё равно в ней никто не жил.

Хозяева превращали нефть во французское вино где-то на берегах Средиземного моря.

Раевскому было непонятно, счастливы ли они, счастлива ли его подруга, что как перелётная длинноногая птица, кочевала по свету.

Жизнь не густа, и наказывает нас тем, что желания исполняются буквально. Ты вымаливаешь себе счастье, но чеховский крыжовник оказывается кислым, время упущено, и ты любишь не тех, кого добился, а тот далёкий образ из прошлого.

Он вымаливал свою первую любовь, и вот она посапывала в дальней комнате.

Любовь была завёрнута в белое, как мумия.

«Это довольно старая любовь», — подумал Раевский, и даже поперхнулся.

Стакан потрескивал под натиском пузырьков, а Раевский принялся пока изучать огромный аляповатый герб, висевший на стене над барной стойкой. Он тут явно был чужим, среди давнего ремонта, называемого тогда европейским. Раевского не удивило бы, что тут, как в книге одного англичанина, резной старинный дуб заклеили весёленькими голубыми обоями. «Нельзя отрицать, что пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на людей, которые к этому не расположены. Это всё равно как жить в церкви».

В квартире все эти годы жили чужие люди, её сдавали британцам, шотландцам, и даже дальнему родственнику — настоящему ирландцу.

Раевского ещё десять лет назад, во время случайного визита, поразил этот герб, вполне ирландский. Далёкий предок Натальи Александровны был выписан Петром из Ирландии, и, побираясь, проехал всю Европу, чтобы из нищего моряка превратиться в богача, сыпать золотом — своим и чужим — в разных портах, строить корабли, попасть в опалу, и, наплодив кучу полурусских детей, утонуть в Маркизовой луже, иначе говоря, в Финском заливе.

Отчего на щите изображён кентавр, Раевский уже не помнил. Кентавр, кентавр — была какая-то история… Он провёл пальцем по резному дереву, затем по облупленному, под старину, жезлу, покоившемуся, как меч, на подставке. Странная искра ударила ему в пальцы — и будто прошлое вошло в него.

Точно, далёкий родственник, боковая ветвь генеалогического древа женщины, спавшей в дальней комнате, старый монах дрался с кентаврами на далёком острове. Он был упомянут в списках плавания святого Брендана. Монах, больше орудовавший мечом, чем крестом, гонял друидов (Раевский почему-то представил себе, как загоняют седобородого старца на дерево, и он сидит там, путаясь бородой в ветвях, а друиды, как стая псов, лают на него снизу).

Точно — старый монах специализировался на изгнании нечестивых существ — и если его товарищи воевали с друидами, то он изничтожил кентавров на острове, так гласила легенда.

Но, кажется, всё окончилось печально.

И вдруг он понял — как.

Друид исчезает медленно, будто задёргивая за собой занавеску, и невидимая занавесь действительно закрывает проход, движется, шелестя по траве.

Друид затягивает за собой горловину мешка, в котором часть Лощины Зелёного камня и его враг — священник-пришелец.

Старого монаха загнали в ловушку — вот что это значит.

Это значит, что друид долго плёл нити, сводил их вместе, долго лилась ядовитая слюна, и вот, шаг за шагом, он выманил священника из монастыря. Говорят, именно друид подал святому Патрику кубок с отравленным вином, но только святой прикоснулся к кубку, вино замёрзло, и кубок треснул. Спустя несколько лет друид сгорел на костре, испытывая прочность веры.

Чужая вера оказалась прочней — от друида остался только плащ, что принадлежал раньше святому Патрику. Нетленный, лежал он поверх углей.

Но это всё слухи и легенды, что рассказывают недалёкие люди. Знаменитый друид жив и строит козни монахам. И теперь он торжествует победу над монахом.

Это именно он заставил монаха целый день тащиться по горным тропам и вместо обещанного неизвестным странником свитка святого Брендана показал монаху своё иссохшее от ненависти лицо.

Теперь он удаляется, и деревья покорно кланяются ему, простирая ветви до земли.

Как только ночь падёт на землю, над лощиной появятся чёрные тени — это прилетят страшные вороны древнего мира пожирать всё живое.

Клювы у воронов каменные, а крылья из блестящих медных доспехов. Сам Сатана дал воронам на крылья поножи и панцири римских воинов, что сторожили кресты на иерусалимской горе.

Вороны старше Первого храма и старше Второго, в них плоть мертвых варваров, они выклевали глаза не одной тысяче легионеров. И вот вороны прилетят и будут пить кровь, для них ведь всё равно — что овцы, что люди. Любое существо падёт жертвой.

Кроме проклятых гадов, разумеется.

Но гадов на этой земле давно нет.

Итак, старый друид загнал монаха в место, где скалы из зелёного камня повсюду отвесны, и откуда можно выбраться только с одной стороны. Но именно там висит и трепещет на ветру бесовское заклятие, оно трепещет на ветру, как нежный невидимый шёлк — только преодолеть его у монаха нет никаких сил.

Он творит Крестное знамение, но от него только воздух идёт рябью.

Всё успокаивается, и снова пряный ветер несёт к нему запах горной травы, вереска и цветов.

Монах смотрит на свою западню — сто шагов в одну сторону и пятьдесят в другую — деревья да кусты, всё, на что он может любоваться перед смертью. И если он шагнёт в занавес, что сотворил друид, то его взболтает и перемешает — будто молоко в маслобойке.

Тогда уж не поймёшь, где ирландский клевер, а где лысина монаха. Впрочем, страшные вороны с каменными носами, что живут на вершинах гор, ничем не лучше.

Скоро они проснутся, и монах заранее втягивает голову в плечи, читая молитвы.

Он на всякий случай плюёт в невидимую стену и видит, как на полпути плевок начинает жить своей жизнью, смешиваясь с воздухом, брызгает искрами и исчезает, не долетев до земли.

То же самое будет и с ним — только искр, пожалуй, будет больше.

Монах бросает туда же камешек — и тот беспрепятственно падает в лопухи.

Он идёт вдоль невидимой границы, чувствуя пальцами покалывание — там, где она начинается.

Огибает дерево с круглыми листьями, спускается вниз и останавливается в удивлении.

За его спиной раздаётся ржание. Прямо через завесу проходит, ступая медленно и осторожно, маленькая лошадка.

Она щиплет траву, а монах всё стоит, не веря своим глазам.

Монах обходит лошадку и гладит её.

— Милая, ты ведь поможешь мне? — в ответ лошадка роняет два увесистых кома навоза.

Монах принимает это за добрый знак.

Он влезает на лошадку и ударяет пятками по бокам. Лошадь не двигается, только чаще машет хвостом.

— Глупая! Тебя ведь съедят тут вместе со мной! — лошадь косит на него добрым глазом, но не двигается с места.

Со вздохом он слезает на землю, скользнув по круглому боку, и снова идёт по кругу. Сделав три оборота вокруг центра лощины — он думает: «Достаточно».

Монах возвращается к лошади.

— Клевер! — говорит он. — Ты любишь клевер. А ведь клевер — что Троица. Смотри, Троица, да. И мы с тобой можем быть триедины — смотри, я, мой плащ вместо седла и ты — вот мы и спасёмся… Мне ли тебе говорить, что Святой Патрик избавил нас от змей, отравивших все источники. Ты видела здесь змей? Правильно, и я не видел. И это доказывает истинность нашей веры. Лошадка, милая лошадка, нам нужно бежать отсюда, что ты стоишь здесь, будто ищешь ход в чистилище. Нет, Папа давно объяснил нам, что это место не здесь, и вход для людей и зверей туда давно закрыт. И ещё я тебе скажу вот что: вместе мы спасёмся, а порознь — нет.

Лошадка слушает преподобного монаха, а потом возвращается к своей сочной и сладкой траве.

Он снова творит Крестное знаменье и произносит:

— Я призываю ныне все силы эти оградить меня от всего, без милости восстающего на мои тело и душу, от заклятий лжепророков, от злоучений язычников, от лжеверия еретиков, от обмана идолослужения, от злого колдовства, от тех знаний, что губят тело и душу…

Достав флягу со Святой водой, крестит лошадку в истинную веру, склоняет голову, ожидая результата — лошадка несколько раз взмахивает хвостом, но остаётся на месте.

Тут его осеняет: он встаёт на четвереньки и принимается рвать траву. Он рвёт траву и кидает её за магическую завесу. Руки его уже не чувствуют боли, зато большая часть лощины облысела. Лошадка с недоумением смотрит на человека, и, кажется, решает, что ей делать.

— Травка! — вопит монах, скача вокруг неё. — Травка! Вкусная травка! Чистый горный клевер! Но травка — только там!

Однако лошадь стоит ещё долго, прежде чем двинуться к заветному порогу. Кажется, она сообразила, что от неё хотят, а монах резво бежит и прыгает к ней на спину. Он не падает и, уцепившись в последний момент, издаёт победный вопль — да такой, что лошадка припускает вдвое быстрее.

Почуяв неладное, она взбрыкивает, подкидывая монаха вверх. Монах больно бьётся брюхом, но крепко сжимает руками ускользающую гриву. Они пересекают невидимую границу, составляя единое целое. Радужное сияние озаряет лошадь и всадника, воздух вспыхивает огнём.

Монах видит, что они миновали магическую завесу и издаёт крик радости, однако крик получается странным, куда более сильным, чем он ожидал. Монах обнаруживает, что видит траву иначе, не так, как раньше, хлопает себя по бокам, переводит глаза вниз, и новый крик, уже булькающий крик ужаса, наполняет лощину. Ниже пояса он видит короткие ножки с копытами, а когда оборачивается назад, видит, что за спиной у него круглый лошадиный круп.

Слёзы катятся у него из глаз, но и сквозь эти слёзы он благодарит Святого Патрика за чудесное спасение, потому что это спасение, даже если мечты сбываются буквально.

— Чистый клевер… — печально думает он, наклоняясь к охапке свежесорванной травы. И набив ею рот, мычит с удивлением:

— Но ведь и вправду вкусно!

Наталья Александровна вышла в кухню, на запах сигаретного дыма.

— Это старик О’Коннор изгнал кентавров, да?

— О чём это ты? А, ну да. Он. Он изгнал кентавров, а потом исчез. Легенда говорит, что он стал последним из них и до сих пор пасётся где-то в горах.

Раевский аккуратно затушил сигарету и капнул на неё водой из-под крана. Легенда не врёт, легенды вообще никогда не врут — ты побеждаешь дракона, а потом сам превращаешься в него. Все желания сбываются так, что превращаются в наказания. «Любой ценой, любой ценой» — шепчешь ты себе, и цена оказывается всегда слишком высокой. А цель… Цель оказывается…

— Ты останешься? — спросила она, наливая себе стакан минеральной воды.

Даже на расстоянии было слышно, как трещат пузырьки, потому что это была настоящая дорогая минеральная вода, не то что жалкие подделки. Звук этот неожиданно разозлил Раевского.

— Нет, милая, я бы рад, я бы рад, но… — он проглотил окончание, как неприятную на вкус таблетку, и пошёл одеваться.