СЛОВО О ФЁДОРЕ ПАНФЁРОВЕ

(инда взопрели озимые)

Фёдор Панфёров (1896 — 1960)

Валентин Сорокин — поэт русской души. Он пишет о горчавой полыни, о том, как хруптят пырей хамовитые козы, когда дует сивер и у работника зальделый бастрик прислонен к дровнику. Он любит: «И заёкают залетки, зазудятся кулаки, закалякают подметки, заискрятся каблуки!

Михаил Гаспаров. «Записи и выписки»

Одна из глав знаменитого романа Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» начиналась так: «Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы «Стальное вымя», не удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…”»1 Юрий Щеглов, комментатор двух знаменитых книг Ильфа и Петрова, считал, что такой стиль имеет давнюю традицию, и над ним издевались ещё до революции. Но для большинства современных читателей, сколько-нибудь осведомлённых о советской литературе (или живших в середине прошлого века), фрагмент соотносился с книгой Фёдора Парфёнова «Бруски»: «Сегодня зиме каюк-крышка, – говорит Николай Пырякин, бережно втискивая в кособокую корзину остатки теплопрелой мякины. От мякины пахнет мышами, кислятиной и чёрт знает чем, но Николаю кажется, это пахнет весной, и он бормочет: – Каюк-крышка»2.

Фёдор Панфёров родился в рабочем посёлке Павловка (районный центр в нынешней Ульяновской области) в семье бедняка. Сперва он окончил учительскую семинарию, а потом два года в — Саратовском университете. Через год вступил в партию (ему тогда было тридцать лет), а печататься стал восемью годами ранее. Сочинял он, помимо рассказов и повестей пьесы о советской деревне. Названия говорят сами за себя: «Перед рассветом», «Дети земли», «Мужики», «От деревенских полей», «В предутреннюю рань», «Пахом», «Твёрдой поступью». Не то, чтобы совсем типичный, но очень понятный путь литературного выдвиженца из крестьянской среды. Он быстро превратился в начальника — сначала в РАПП, а потом в Союзе писателей. Был главным редактором «Крестьянского журнала» (1924-1931), а потом пересел в кресло главного редактора журнала «Октябрь» (1931-1954). После войны он сочинил трилогию «Борьба за мир» (1947) (Сталинская премия второй степени в 1948 году), «В стране поверженных» (1948) — (Сталинская премия третьей степени в 1949 году), и «Большое искусство» (1954).

Потом настала пора ещё одной трилогии — «Волга-матушка река» («Удар» (1953), «Раздумье» (1958), «Во имя молодого» (1960)). Короче говоря, перед нами образец неленивого, обильного книгами советского писателя, символ того явления, что называется «многотомье» — два раза вышли его собрания сочинений по шесть томов в каждом (последнее редактировала его жена Антонина Коптяева, тоже писательница, тоже автор трилогии (правда, одной: молодой врач приезжает на Север и обретает своё предназначение в служении народу), тоже лауреат Сталинской премии – в 1950 году).

Но чтобы ни делал Панфёров долгих тридцать лет, главным его творением остался роман «Бруски» (1928—1937), который в 1939 году экранизировали под названием «В поисках радости». (Там использована только часть сюжета, и крестьяне ведут разговоры о стране Муравии, которая будет потом воспета Твардовским, но потом всё равно копают колхозный канал.)

Нерадивые студенты поздних советских лет, которые не могли заставить себя продраться через четыре книги (а структура текста такова: эти книги делятся на «звенья», а они, в свою очередь на более мелкие главки под номерами), сходу решали, что речь идёт о каком-то производстве брусков. Но нет, Бруски – это старое имение на берегу Волги. Его хочет захватить кулак-мироед Егор Чухлёв. В родные места возвращается из армии главный герой Кирилл Ждаркин. Сперва он пытается работать в своём хозяйстве, но быстро понимает, что в новое время так жить нельзя. Вместе с другими крестьянами-бедняками Жадаркин захватывает имение, и они устраивают там коммуну. Дальше начинается борьба – борьба со злыми кулаками, борьба за сердца тех крестьян, что не понимают прелести коллективного хозяйства, борьба за урожай, наконец. Она каждый раз увенчивается победой – над кулаками, сердцами, побеждён и урожай. Жадаркин — это такое обобщённое народное существо, которое может совершить ошибку, а вот партия не может ошибаться никогда. Поэтому в романе есть старый большевик Огнев и множество других проводников высшей силы. После преодоления множества трудностей главный герой обретает не только народное уважение и любовь женщины, но и ласку вождя. Жадаркин приезжает в Москву и встречается со Сталиным. Тот говорит, что Жадаркин заслуживает ордена, и вдруг спрашивает:

«— А вы помирились с товарищем Чанцевым? Слыхал я, зимой вы пошумели с ним из-за навоза…

Никита был крайне удивлен, что Сталин знает и об этом, и в то же время ему стало нехорошо оттого, что история с навозом известна Сталину, и он, чтобы отвести разговор, сказал:

— Ай и его знаете? Епиху? Откуда?»3.

Сталин в «Брусках» не только мудрое и всевластное существо, а ещё и существо всевидящее – он знает и о навозе, знает, кто из колхозников, что делал прошлым летом, да и вообще всё.

Хвалили Панфёрова много. Знаменитый ленинский нарком Луначарский, правда, стремительно терявший свою силу и влияние, написал о «Брусках» прочувственную статью. Там он сообщал, что Панфёров — наследник Фурманова, пишет лучше Фадеева, и: «Я почти не мог бы отметить каких-либо недостатков романа с художественной стороны»4. Но, вряд ли найдётся человек, считающий сейчас Луначарского арбитром художественно вкуса. Он, скорее, индикатор соотношения литературы и идеологии: «Вывод Панфёрова в этой книге тот, что деревня, с необычайным трудом и вся содрогаясь от внутренней борьбы, все же движется в гору, всё же прогрессирует в нашу сторону <…> В нашей литературе пока нет беллетристических произведений, которые так глубоко заглядывали бы в процессы, происходящие в многомиллионной нашей деревне… Всякий, кто понимает мировое значение нынешней борьбы коммунизма за преображение деревни, за изменение всех основных законов её развития, прочтёт роман Панферова с самым трепетным вниманием»5. Но, кроме похвал, были и несколько охлаждающие реплики, к примеру, Горького: «Считая себя обязанным бороться против засорения русского литературного языка неудачными “местными речениями” и вообще словесной шелухой, я обращаю внимание товарищей литераторов на следующее: признано, что народный русский язык, особенно в его конкретных глагольных формах, обладает отличной образностью. <…> …дело в том, что у товарища Панферова, несмотря на его бесспорную талантливость, отношения с литературным языком вообще неблагополучны»6. А поэт Мандельштам даже написал обидную эпиграмму, на которой мы уже не будем останавливаться, чтобы окончательно не затормозить наше рассуждение.

Не надо думать, что известность романа не выходила за пределы СССР. Русские эмигранты в тридцатые годы прошлого века прилежно читали советские романы и не ленились о них писать. Адамович в 1931 году тоже некоторым образом хвалил Панфёрова: «Как документ осведомительный, “Бруски” – книга первостепенной важности»7. Но перед этим объясняет почему: «Вот книга, которая за всё время существования советской литературы имела наибольший официальный успех. Если бы теперешняя советская печать выражала общественное мнение страны, следовало бы сказать: вот книга, о которой говорит вся Россия»8. Дальше Адамович, исходя из фантастического (шестьсот тысяч) тиража первой книги, делает такое наблюдение: «Обязан быть знаком с «Брусками» всякий, кто сколько-нибудь причастен к так называемой “культработе”: иначе он будет с этой работы рано или поздно “снят”… Ибо не знать «Бруски», значит проявить пренебрежение к величайшей духовной ценности, которая сейчас в Советском Союзе имеется: к генеральной линии коммунистической партии»9.

И Адамович со всей силой старой школы, пользуясь тем, что он сидит не в Москве, а в Париже, начинает тыкать в роман «Бруски» палочкой, будто мальчик – в дохлую крысу. Между делом он цитирует интервью автора «Литературной газете», где Панферов «невозмутимо заметил, что “у Толстого и Достоевского всё строится только на замкнутых человеческих взаимоотношениях, мы же смотрим гораздо глубже”… Талант у Панферова, по-видимому, есть, но состояние этого таланта самое первобытное, самое сырое. Решив, что он “глубже Толстого и Достоевского”, Панферов, очевидно, находит, что ему как писателю над собой работать ни к чему. В том интервью, о котором я уже упоминал, встречаются такие строки:

— Я сейчас пишу третью книгу “Брусков”. Она строится на том, что несметные природные богатства уплывают в море и что мы не сумели использовать наши торфяные болота… Кто из классиков меня может тут чему-нибудь научить? Никто. Я сам занялся изучением торфяных болот, свойств и качеств торфа и его применения.

Замечание само по себе резонное. Ни у Толстого, ни у Достоевского указаний на применение торфа Панферов не найдет. Панферов упустил только из виду, что он пишет не доклад в Совет народного хозяйства, а роман… А насчет основ литературного творчества он мог бы узнать кое-что для себя полезное и новое не только у Толстого с Достоевским, но и у любого среднего беллетриста»10.

Сюжет «Брусков» очень сложно пересказывать. Роман очень длинный, но не в этом проблема. Она в том, что его можно пересказать кратко, как сделано выше, можно очень подробно – с описанием каждой главки (и будет напоминать поэпизодный план какой-нибудь сериала). А вот сделать что-то среднее почти невозможно, кажется, что ты действительно пересказываешь длинный сериал в несколько сезонов. Панфёров наваливает текст в книгу, будто орудуя лопатой: и кажется, что на лопате всё время одно и то же. Начинается липкий морок, и, случайно захлопнув книгу, ты с трудом можешь определить место, где остановился. Но я читал «Бруски» осознанно, с исследовательским интересом, оттого дошёл до финала. (При желании писатель мог написать ещё два тома, ничего в сюжете тому не препятствует).

По сути, перед нами история становления нового человека, многажды рассказанная, и лучше всего получившаяся в кинематографе. Был такой фильм «Член правительства» (1939), где простая батрачка медленно проходит всю социальную лестницу с помощью Партии, чтобы встать на кремлёвской трибуне, кутаясь в шаль и сказать: «Вот стою я здесь перед вами, простая русская баба, мужем битая, попами пуганная, врагами стрелянная — живучая! Стою я и думаю — зачем я здесь? Это — проводить величайшие в мире законы. Это ж понять надо! Жалко мне только, что прошла моя молодость на чужом поле, на хозяйских горшках, на мужних кулаках. Да чего там говорить… Гляжу я сейчас только на своё счастье, гляжу и верю: может, и мое словечко в закон-то ляжет!.. Подняли нас сюда — вот и меня — вот на эту на трибуну — партия и советская наша власть! Так будем биться за них и, само собой, за эту жизнь — до самого нашего смертного часа!»

Про воспитание нового человека в промышленности была снята картина «Светлый путь» (1940) – но это, хоть и идеологическая, но всё же музыкальная комедия. А перед нами протосериал в прозе, и нужно сказать, чем отличается от таких книг как шолоховская «Поднятая целина» (1930-1959) и какой-нибудь поздней «Повести о директоре МТС и главном агрономе» (1954) Галины Николаевой. Отличие «Брусков» в том самом выдуманном языке, о котором сказано в самом начале нашего рассуждения. В романе такая концентрация стилизованной «народности», такой запах прелой земли, что шибает в нос с первых страниц: «Никак Николай Пырякин! — прогундосил Маркел Быков…»11. Язык Панфёрова не превзойдён, хоть после него многие и старались на этой колхозной ниве. Правда, главный эффект, который он создаёт, — комический. Особенно он буксует в сценах любви:

«И он настиг её… Он настиг её на поляне у старого разветвленного дуба. Руки её тянулись к нему.

– Ох, Кирилл… иди, – вырвалось у неё.

…Очнулся Кирилл, когда около него горел костёр из сосновых шишек.

– Земля сырая… встань, – проговорила Стеша.

– Ничего… от меня и земля нагреется.

– О чем ты думаешь?…

– Вот о чём, – Кирилл привлек её к себе и шепнул на ухо: – Ты мать… материха моя.

Стеша вспыхнула, чуть подождала.

– Постельная принадлежность?

– Нет, постельная принадлежность у меня была – Улька… Я ушёл от неё. А ты?… Ты обиделась тогда – червячком я тебя назвал…

– Ещё бы!

– Нет, не червячок, а светлячок. Мать!

Стешка застеснялась, зарылась лицом на его груди и, еле шевеля губами, выговорила:

– А ты… ты моё солнышко…

И они оба заснули тут же, на полянке, около угасающего костра, двое сильных, здоровых людей, от тел которых нагревается сырая земля. Они лежали рядом, крепко обнявшись.

– Расскажи что-нибудь, Кирилл. И это были последние слова Стеши.

А утром их разбудило солнце»12.

Материха тало постоянным обращением: «Он передохнул и обнял Стешу.

— А ты ведь не только мать, ты — материха моя. Во какая! — Он широко развел руками и поднялся. — Я тебе об этом еще не рассказал. В Италии я видел картину “Страшный суд”. Ну, картина такая, знаешь ли, и художника звать чудновато — Микеланджело. Умер он давно. Он святых разных рисовал. Своих святых давал. Ты видела, как Христос нарисован в церквах? Беленький, с тоненькими ручками, ножками… А тут, понимаешь ли, сидит парень такой… плечи у него… ручищи… силач.

— Как ты?

— Угу. Грузчик. А неподалеку от него Ева. Вот это — мать! Мне прямо показалось, род людской на земле действительно произошел от неё. А ведь в священное-то писание я не верю.

— А она красивая, Ева, Кирилл?

— Не завидуй.

— А ты мой Христосище, — Стеша взяла его руку, поцеловала ладонь и положила её к себе на живот. Живот раздавался в бока и казался самостоятельным, совсем не принадлежащим обычному, подобранному и упругому, как гуттаперча, Стешиному телу»13.

Тут, кстати, приключилась одна история, о которой, спустя десятилетия, вспоминает критик Лакшин в своём дневнике : «О любострастно-коммунистической прозе Панферова в одной из своих рецензий для “Лит. Критика” Платонов высказался так: “Не надо делать из фаллоса древко для красного знамени”»14. На самом деле, Платонов этого не писал, вернее, писал не так. У Платонова есть такая рецензия на Парфёнова «О грандиозном, но неуловимом», подписанная под псевдонимом «Ф. Человеков» И вот там есть: «Мы не рекомендуем ликвидацию любви Ждаркина к Стешке, и даже дикого жеребца не стоило Ждаркину губить в неистовстве своей натуры, но мы хотели бы увидеть усилия автора, направленные к превозможению (но не к подавлению) некоторых “пережиточных” стихий, действующих в нём, — мы хотели бы увидеть в Панферове (и во всяком другом советском писателе) стремление к открытию нового центра внутри человека. Фаллос может и должен остаться средством жизни, но не следует пытаться делать из него мачту для знамени»15.

Стиль, бывший визитной карточкой Панфёрова, эволюционирует (видимо, не без помощи редакторов), и в последние «звеньях» он уже приглажен, стёрт: «Кирилл Ждаркин сидел у себя в комнате. Он решил сегодня, накануне больших торжеств по случаю двадцатилетия Октябрьской революции, провести весь день на даче, чтобы передохнуть. За последнее время было много работы и по производству — заводам надо было во что бы то ни стало перевыполнить программу, — и по подготовке к празднику. Кирилл из практики уже знал, что планы празднеств часто срываются. Но все-таки надо было многое продумать, определить, взвесить. Прежде всего было решено — это диктовалось самой жизнью — не обосабливаться от окружающих заводы районов, ибо из этого всё равно ничего не выйдет: в празднестве примет участие буквально всё население, а население окружающих колхозов давно уже перепуталось, породнилось с населением заводов, да и, кроме того, многие колхозники принимали участие в постройке заводов»MODULE NOT FOUND: SNOSKI.

Есть ещё одна черта, что сближает «Бруски» с сериалом, — вмешательство продюсера. При всём том, что книгу хвалили, строгие критики упрекали Панфёрова за то, что кулаки у него недостаточно демоничны, а крестьяне не сразу прозревают и лишаются страха перед колхозами. Не отменяя прежние серии, Панфёров вносил изменения в следующие, будто меняя сюжет и актёров. Были популярны сельскохозяйственные коммуны – вот они. Как шикнула партия на коммунаров, Панфёров от них отказался. Короче говоря, это свидетельство удивительной гонки за генеральной линией партии, а эта линия не то, что была математической кривой, а, скорее, ломаной.

Не надо думать, что наш герой был таким хитрым, всегда удачливым человеком. В 1941 году, объясняя, что он человек невоенный и болезненный, Панфёров отказался ехать на фронт военным корреспондентом, и его выгнали из партии. Потом, впрочем, восстановили. Или не выгнали. Одним словом, туманная история. После войны и смерти Сталина он расслабился и пропустил в своём журнале «Октябрь» статью Петра Вершигоры, соратника знаменитого партизанского командира Ковпака. То, что писал Вершигора (сам по себе очень интересный человек) о минувшей войне, не понравилось партийным инстанциям, и Панфёров в одночасье лишился редакторского поста. Но не прошло и трёх лет¸ как журнал ему вернули. Жил он долго, выходили всё новые толстые книги, пока, наконец, не пришла та, что властна над любыми бесконечными процессами. В 1960 году Панфёрова похоронили на Новодевичьем кладбище и назвали его именем множество улиц в разных городах страны, а также пассажирский теплоход.

Жаль только, что его не чествуют как родоначальника советских писателей-деревенщиков партийного толка и люди, понимающие, что многотомные советские романы занимали ту нишу, что потом заполнилась сперва иностранными, а потом отечественными сериалами без начала и конца. Про многотомные советские романы как предтечу сериалов. Мы часто не понимаем, отчего люди читали вязкий текст в четырёх томах по шестьсот страниц про завод или колхоз. Вовсе не от того, что их заставляли, а потому что они реально этого хотели. Жизнь была негуста, сеанс в кино — коротким, а тут человек погружался в перипетии отношений красивого инженера или комбайнёра (Паблито) с плохим директором или предедателем (Хуан), разрешиться которым помогает первый секретарь райкома (дон Карлос). Это погружение в будни колхоза работало так же, как мыльные оперы сейчас. Причём эскапизм тут — только одна грань, а другая, главная, — время. Есть два типа восприятия: кино или книга для сильной или яркой эмоции, но не надолго. И есть погружение в сериал — я помню, как мы смотрели третий сезон «Твин Пикс», уже подстарившись, обсуждая, как пикейные жилеты, то, что увидели. Один из нас терпел, скачал все серии и смотрел подряд. А один сдваивал просмотр. Вопрос времени, которое тратится на художественный продукт — самое интересное. Ведь читатель или зритель на самом деле покупает время, а не текст или картинку.

Времени читатели Панфёрова потратили достаточно. И так бывает с долгим чтением – стерпится, слюбится.

Впрочем, о таких вещах нужно рассказывать с мягкой иронией старого лорда, впервые попавшего на оргию.

А я и так задержался.