ОШИБКА ПИСАТЕЛЯ

...не так, как вы, иначе.

Александр Пушкин

Очень часто, столкнувшись с чем-то странным, обыватель впадает в раздражение. Раздражение это бывает разных видов, и я расскажу только об одном. О том раздражении, которое случается у человека пишущего, которого вся жизнь тыкали в лоб авторитетными именами (иначе говоря, именами писателей-классиков), и вдруг, перечитывая их, он находит у мёртвых классиков какие-то ошибки.

С одной стороны, пишущего обывателя захлёстывает волна восторга — и они, и они. С другой — ему хочется выбежать на люди и рассказать, что Имярек был дутой величиной, потому как, смотрите, что у него написано! Например, тот самый Чехов, цитатой из «Жалобной книги» которого («Подъезжая к станции с меня слетела шляпа») так любят иллюстрировать огрехи стиля, пишет в «Драме на охоте»: «Я поклонился старику, благодарный, что он дал моим глазам отдохнуть на его лице. Он долго глядел мне вслед»1 или «Глаза её глядели куда-то в сторону, но я, человек, знающий женщин, чувствовал на своём лице её зрачки»2.

Из этого выводится какая-то идея о внутренней порочности былых кумиров (что-то похожее случилось в тот момент, когда Чехова и воспоминания о нём стали читать внимательнее, и обнаружилось, что перед нами вовсе не образцовый интеллигент в пенсне, а умный и не очень добрый мизантроп).

Один редактор возмущённо кричал: «Зачем люди пишут „сказал он хриплым голосом“ вместо простого „прохрипел он“??? Чтоб мне было что править?» Хорошо, что он не правил «Капитанскую дочку»: «Прикажи слово молвить, — сказал Хлопуша хриплым голосом; — ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать»3.

У меня был, кстати, случай, когда корректор журнала «Если» (это был такой фантастический журнал, и, кажется, его реанимировали), мне исправила в тексте «на пригреве тепло» на «на припёке тепло» — обыденное сознание всегда хочет как лучше. С самим Тарковским, кстати, произошла известная история: «...однажды Мандельштам читал ему только что написанное стихотворение, начинающееся так:

— Вы, вероятно, ошиблись, — робко заметил Арсений. — Не Франсуа, а Антуан — так рифма точнее.

Мандельштам повернулся, презрительно покосился на Тарковского и патетически воздел руки к небу:

— Боже мой, у него совсем нет слуха»4!

В этой же книжке есть сноска: «Подобный эпизод описан и в воспоминаниях Семена Липкина; только он утверждает, что разговор Мандельштама о рифме в данном стихотворении произошёл с ним, а не с Тарковским». Действительно, эта же история, рассказанная Семёном Липкиным известна ещё больше, и свидетельство обычно публикуется со ссылкой на него. Несколько отвлекаясь в сторону, надо сказать, что это вообще чрезвычайно поучительная история — когда двое делят воспоминания. Впрочем, отчего — двое? Вдруг мы имеем дело с целой чередой поэтов, и выгоняя на лестницу Тарковского, Мандельштам кричит:

— Липкин уже приходил! Дураки! Понимали б что в поэзии!

Всё утихает, но тут же раздаётся робкий стук в дверь:

— Осип Эмильевич, это Слуцкий. Я только что прочитал ваше стихотворение... Про парикмахера... И вот что я подумал: а, может, заменить там имя...

Но вернёмся к спорам об ошибках или «ошибках». Больше всего досталось Достоевскому за известный интерьер: «Небольшая комната, в которую прошёл молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. „И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..“ — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он всё в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в жёлтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, — вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Всё было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё блестело. „Лизаветина работа“, — подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире»5.

Довлатов пишет об этой истории: «Почему Достоевский не захотел ликвидировать явную оговорку? Почему Александр Дюма назвал свой роман „Три мушкетера“, хотя их безусловно четыре? Таких примеров сотни. Видимо, ошибки, неточности — чем-то дороги писателю»6.

Потом множество людей пыталось примирить этот круглый стол с его овальной формой, говорили, в частности, что сперва этот стол круглый, а как его раздвинут, увеличив площадь столешницы, так станет он овальным. Но это только частичное объяснение — зачем Достоевский так написал? Непонятно — так написал, и всё.

Или Горький начинает придираться к Достоевскому, беседуя в 1931 году с ударниками (сейчас это сочетание становится комичным, потому что великий пролетарский писатель позвал к себе не оркестр, а передовых рабочих, знаменитых ударным трудом, но ещё занятиями литературой). Горький говорил им: «Прежде всего нужно использовать технику классиков. Что вы получите у Достоевского, кроме техники? У него люди великолепно говорят, но сам Достоевский иногда пишет так: „Вошли две дамы, обе девицы“»7. Про эту цитату из «Подростка» много спорили, при этом в частном порядке Сергей Боровиков замечает: «Только ведь нелепость мнимая. По Далю, девица — это „всякая женщина до замужества своего“, а дама — „женщина высш. сословий, госпожа, барыня, боярыня“. Будучи по семейному положению девицей, по социальному можно было быть дамой».

Да что там — у Шекспира при Юлии Цезаре уже существуют часы с боем.

Булгакову доставалось за то, что в «Мастере и Маргарите» он поит героиню фалернским вином, которое имеет золотистый цвет, но оно в романе цвета крови — так автору надо. Довлатов в своей «Зоне» пишет: «Зеки стояли молча, понимая, как опасен шестидесятизарядный АКМ в руках неврастеника и труса»8. Веллер поправляет его: «Тут у вас написано: „шестидесятизарядный АКМ“.

— Гм, — выжидательно произнес Довлатов.

— У Калашникова — магазин на тридцать патронов. Шестидесятизарядных магазинов к автомату нет. Это в Афгане стали связывать изолентой два рожка валетом, для скорости перезаряжания. Но это нештатная модернизация, в армии запрещена. Возможно, дело просто в том, что наряд получает по два рожка с боевыми патронами, всего шестьдесят штук: один рожок примкнут, второй в подсумке. Но автомат все-таки тридцатизарядный.

— Гм. Возможно. Знаете, это так давно все было... я мог уже и забыть. Пусть будет тридцатизарядный. Хорошо»9.

Текст «Зоны» по-прежнему печатается без исправлений.

Итак, мир классиков устроен таким образом, что хоть они и ошибаются, но их ошибки обладают особыми свойствами.

Первый их род связан с тем, что язык за сто-двести лет меняет своё русло, слова то уходят под воду, то обнажаются вновь, приобретая новые значения — и гогот над ними показывает только невежество обывателя. Но, более того, сложные конструкции Льва Толстого иногда теряют ход, но и в этом потоке смысл сразу же выныривает на поверхность. Есть косноязычие, не бывшее косноязычием в момент написания. Все эти кальки с французских и прочих (южнорусских и иных диалектов), локальные фразеологизмы и многое другое. Есть косноязычие, которое было косноязычием уже тогда, но советская школа старалась его затушевать — то есть существовал принцип всеобъемлющей прелести (у гения всё прекрасненько — и стильчик, и сюжетик, и мыслишки, и семейка). А теперь, когда школьная учительница потеряла право (правда, не саму возможность) одёрнуть ученика неловким аргументом «Сперва добейся», выясняется, что у гения мыслишки могут быть так себе, а сюжетик и стильчик — очень даже ничего. Или даже только стильчик. Наконец, есть косноязычие, что считается косноязычием индивидуально. (Это будет похоже на спор двух человек, которые стоят по разные стороны цифры, нарисованной на асфальте. «Шесть»! — кричит один. «Девять»! — не соглашается другой). В литературе, кстати, частое явление — зачёт по очкам: не добрав в одном, можно добрать в другом. Даже «настоящие» огрехи стиля могут искупиться его внутренней силой. И всем такое открытие кажется поразительным, хотя, при трезвом рассмотрении, ничего поразительного в нём не наблюдается.

Второй род ошибок связан с тем, что классик не посмотрел в справочник, не сверил даты, или, наоборот, посмотрев, всё равно прогнул историю под себя — Толстой в «Войне и мире» делал это так, что история трещала и рвалась, но в итоге налезла на глобус толстовской идеи. И ничего — роман продолжает существовать в прежнем качестве, несмотря на историческое знание.

Итак, хорошо, что книги мёртвых писателей не подлежат редактированию. Они похожи на сетевые дневники, пароль от которых утерян после смерти автора.

Надо бы исправить глупость в посте от 12 ноября, вставить запятую в мартовской записи, да невозможно... Нет, не надо.